Законы отцов наших

— Кавалерия на подходе, — произнес второй. — Скоро тут соберется половина округа.

— Нам это нужно? — задал риторический вопрос его напарник.

— Ладно, забирайте его, а я останусь и объясню им. А ты точно взял того, кто тебе нужен?

Агент достал из отобранного у меня бумажника удостоверение.

— Майкл Фрейн, — сказал он.

— Тот самый.

Агент опять схватил меня за воротник и повернул лицом к себе.

— Мы уже давно поджидаем тебя здесь, Майкл, — с веселым злорадством проговорил он.

12 декабря 1995 г. Сонни

Утро вторника. Определение статуса задержанных. Суд превращается в камеру пыток. Поспать удалось от силы два часа. Вместо крови по жилам течет горячая смола. Временами кажется, что сознание бодрствует отдельно от тела. Эмоции, доселе защищенные той удобной броней, потеряли ее и оказались беззащитными, обнаженными. Слова и события бьют прямо по моему нутру, не встречая никакой перегородки. Я абсолютно не готова к той процессии, которая проходит передо мной.

Обстановка в зале суда постоянно меняется. На смену одним клиентам и семьям, сопровождаемым адвокатами, приходят другие. Полицейские и сотрудники прокуратуры, инспекторы по пробации, государственные защитники, в общем, все те завсегдатаи суда, без которых не обходится предварительное рассмотрение уголовных дел, приветствуют друг друга в коридорах и смежных помещениях для адвокатов и свидетелей. Они договариваются о сроках следующей явки их подопечных в суд или проясняют детали сделок, в результате которых подследственные делают заявления о признании вины. Таков обычный исход большинства этих дел. Энни следит за порядком в местах для зрителей, направляет подсудимых к скамье, указывает имена юристов или сотрудников суда, которые им требуются. Мариэтта же выкликает номера дел, подает папки с делами и напоминает мне причину их явки в суд — предъявление обвинения, заявление о признании вины, определение статуса или вынесение постановления по ходатайству. У нее феноменальная память, точные и четкие указания. «Этот парень должен был принести справку, подтверждающую его трудоустройство, а вон той леди нужно до конца недели сдать мочу на анализ согласно предыдущему приказу судьи Симоны».

Некоторые сегодняшние дела имеют оттенок комичности. Один незадачливый извращенец заплатил сотруднице полиции, выступавшей в роли уличной проститутки, пятьдесят долларов только за то, чтобы она разрешила ему пососать пальцы на ее ноге. Когда она показала ему свой значок, бедолага, плача, стал умолять ее забрать у него четыреста долларов и отпустить его. Поскольку в одежде сотрудницы был мини-передатчик — это позволяло избежать обвинения в провокации, — у нее не оставалось иного выбора, кроме как предъявить бедняге обвинение в попытке дать взятку должностному лицу при исполнении последним своих обязанностей. Однако в большинстве случаев приходится не улыбаться, а пребывать в грусти и печали.

— Ты уже слишком стар для такой работы, — говорит охранник из конвойной службы, выволакивая обвиняемого из изолятора временного содержания.

У этого типа вид алкоголика или наркомана. Совершенно седая голова не оставляет сомнений относительно возраста. Его обвиняют в попытке вооруженного ограбления: пытался отобрать деньги, приставив к горлу жертвы лезвие бритвы.

— Будто я не знаю, — отвечает арестованный и предстает передо мной с тоскливо-обреченным взглядом.

Пробежав глазами полицейский протокол с описанием незаурядного криминального прошлого — девять ходок, по моим приблизительным подсчетам, — я задаю ему вопрос:

— Мистер Джонсон, сколько дней прошло с тех пор, как вы последний раз вышли из тюрьмы?

Кого только не бывает здесь: старший вице-президент банка «Ферст киндл» — арестовали в Норт-Энде за попытку приобрести дозу героина. Или вот другой интересный случай: семидесятилетняя бабушка, которая сорок четыре года проработала продавщицей в магазин садово-огородных принадлежностей и пользовалась безупречной репутацией, вдруг ни с того ни с сего принялась подделывать накладные. И присвоила себе почти тридцать две тысячи долларов. Иногда у меня мелькает мысль, что если я проработаю здесь еще несколько лет, то увижу в этом зале представителей всех профессий, какие только существуют на планете.

Очень часто мне приходится видеть перед скамьей молодых черных мужчин. До боли знакомая история, отраженная в протоколе или в ходатайстве об освобождении под залог: нищета, насилие, безотцовщина, исключение из школы, безразличие со стороны окружающих. Нередко я ощущаю особую неприязнь, которая исходит от них, когда они видят в судейском кресле женщину. Всю их короткую жизнь на них пытались надеть узду: дома, в школе, матери и сотрудницы органов опеки, пробационные инспекторы и дознаватели, которые вечно поучают. Но никогда не могут ответить на один вопрос, сжигающий их изнутри: «Что значит быть мужчиной, есть ли у него в этом мире место, которое принадлежало бы ему по праву?» Иногда мне хочется им сказать:

— В моем доме тоже не было отца. Я понимаю вас.

Эти слова так и остаются несказанными. Я работаю, как на конвейере, едва успевая закручивать одну гайку за другой. Некоторые подсудимые ведут себя вызывающе, почти не скрывая ненависти ко всему аппарату власти. Однако в большинстве своем они очень напуганы и растеряны. Вот конвоиры вводят черного девятнадцатилетнего паренька, голова которого настолько заросла мелкими кудряшками, что ему не хватает только рогов, чтобы походить на барана. На нем футболка с надписью «Расстегни мне ширинку», которая вряд ли может произвести на суд благоприятное впечатление, тем более что парню вменяется ограбление ювелирного магазина. Он разбил камнем витрину, схватил драгоценности и бросился наутек. Зато опытные рецидивисты чаще всего ведут себя довольно миролюбиво и даже с оттенком фамильярности.

— Судья, она тут говорит, что мне нужно согласиться на шесть лет. — Тощий, костлявый подсудимый в безрукавке, из которой торчат руки, испещренные татуировками и шрамами, презрительно тычет указательным пальцем в сторону Джины, его защитника. — Судья, как же так, ведь я только прятался в том магазине, когда меня повязали! Судья, я же ничего не взял, судья, шесть лет — это уж слишком.

— Мистер Уильямс, вас и так совсем недавно освободили условно-досрочно. Предыдущий срок вы тоже получили за вооруженный грабеж.

— О, судья, да какое там оружие? Это даже не нож, а консервная открывашка. Нет, как хотите, судья, но шесть лет — это несправедливо.

— Справедливо или нет, решать мне, — говорю я.

Мы оба понимаем, что если бы он выбрал процесс, то получил бы всю десятку. Даже я, кто, прежде чем вступить в должность судьи, дала клятву всегда помнить о конституционном праве каждого гражданина на открытый судебный процесс, чаще всего использую лазейку, предоставленную мне законом, и, несмотря на изобилие улик, выношу сравнительно мягкие приговоры: семь-восемь лет вместо двенадцати. У меня нет иной альтернативы, кроме как учитывать в качестве смягчающего обстоятельства добровольное признание подследственным вины, которое тот дает в результате договоренности с судебными органами. Благодаря этому я смогу довести до завершающей стадии около тысячи дел в году, а количество дел, подлежащих рассмотрению в обычном порядке, не превысит пятидесяти.

Преступники, призванные к ответу, не любят сознаваться в своих преступлениях, они не повествуют о них с гордо поднятой головой; никто не верит, что подобные поступки возвеличивают их. Гнусные деяния, пусть даже совершенные всего лишь несколько часов назад, кажутся им чем-то почти нереальным, едва ли не мифами. Здесь, в суде, когда наступает пора нести расплату, все они цепенеют, не в силах осмыслить случившееся. Забывается все: и злоба, и неприкаянность, и чувство собственного достоинства, которое они жаждали обрести, — пусть на время, но забывается целиком. Как правило, они ничего не могут объяснить. Только бормочут: «Не знаю, судья», когда я спрашиваю их «Почему?». Попадая сюда, оказывается, что все они крепки задним умом.