Закваска

В книге буханка лежала на красивом столе, а рядом в порядке лежали все инструменты. Я посмотрела на тесный замызганный стол в мерзкой жиже. Тесто было в раковине, на полу. Я словно оказалась на месте убийства, совершенного каким-то неаккуратным маньяком-глютеноненавистником.

С каждым шагом реальность все меньше походила на идеальную картинку из книги, и в конце концов я просто перестала следовать инструкциям Брума и стала делать что могла, стремясь лишь к одному – чтобы тесто лепилось и держалось одним комом. Поначалу оно было слишком жидкое, так что я добавила муки, потом слишком сухое, так что я добавила воды, и оно снова захлюпало, а потом еще муки – и оно все росло и росло, и похлюпывало.

Тесто начинало меня злить. Оно явно было против меня.

Согласно указаниям Брума, сейчас пора было оставить тесто в покое и дать закваске сделать свою работу – тесто должно было подняться. Я с удовольствием последовала инструкции. Я помыла руки, сняла фартук, поставила разогреваться духовку и развалилась в гостиной с бутылкой пива «Анкор Стим». Я достала ноутбук и поставила диск от Чаймана. Я знала все песни: я все их слышала, пока ждала ответа Беорега, каждый вечер.

Когда зазвонил таймер, оказалось, что тесто и правда увеличилось в объеме и еще как-то затвердело: его поверхность по-прежнему была мягкой, но уже не хлюпала. Она лоснилась. Я быстро подвернула тесто, открыла духовку (она была очень горячая – так и надо? Температура правда должна быть настолько высокой?) и плюхнула его на камень для выпечки. Я задвинула решетку внутрь и захлопнула дверцу, как тюремщик захлопывает дверь камеры за заключенным – чудовищно порочным и положительно неисправимым, обрекая его на вечное одиночество.

Я включила таймер, открыла еще одну бутылку и снова поставила диск Чаймана. На нем было семь песен, каждая почти по десять минут. Вся мазгская музыка звучала а капелла – густая гроздь голосов. Их язык звучал как славянский, но с частыми резкими паузами-всхлипами, со скользящими переходами от ноты к ноте, уводящими звук в какое-то другое далекое измерение.

Интересно, братья уже доехали? Я подумала, не написать ли Беорегу, но не знала что. Наши отношения были ограничены их меню. Если не «комбо, пожалуйста», то что же?

Спустя сорок минут, четыре песни и три пива прозвонил таймер. Я открыла дверцу духовки и выдвинула решетку, чтобы оценить ущерб.

Как ни удивительно, злорадный хлеб выглядел круглым и бодреньким, корку рассекали глубокие трещины. Конечно, он был не такой идеальный, глянцевый и фотогеничный, как хлеб с обложки, но, по правде говоря, он был… неплох.

В ожесточении меся тесто, я пропустила один из шагов – тот, где Брум предписывает вырезать на хлебе фирменный знак своей пекарни – какое-нибудь изображение, которое ты сам выберешь (знаком самого Брума было сердце, перечеркнутое буквой X; потом оно стало знаком булочной Брума и в этом качестве его частенько можно было увидеть в Сан-Франциско на футболках и авоськах). Я не пометила свое хлипкое творение, но завитки и трещины на хлебной корке сложились во вполне определенный рисунок. Не заметить его было невозможно. У моего хлеба было лицо.

Это, конечно, был обман зрения: Иисус Христос на буханке хлеба. Это называется парейдолия, когда лица повсюду чудятся. И все же я не могла сопротивляться этой иллюзии. Лицо было вытянутое и перекошенное, с широко распахнутыми глазами и открытым ртом, будто с картины Мунка. Из трещин получились морщины у него на лбу и вокруг открытого рта.

Я надела рукавицы и достала буханку, почти ожидая, что лицо вздохнет с облегчением, но его выражение не изменилось, потому что это, естественно, было не лицо, а просто хрустящая корка. Я положила хлеб на стол, вытащила телефон и сфотографировала его. Я уже собиралась послать фотографию Арджуну, но что-то меня остановило. Боль на лицемираже. Это не было забавным, это раздражало. Я удалила фотографию.

Брум в своей книге рекомендовал подождать, дать хлебу остыть, чтобы белки в нем связались, но я была голодная и не хотела сидеть и пялиться на эту рожу. Я взяла хлебный нож (которым интересовались покупатели, купившие книгу) и разрезала буханку посередине. Иллюзия рассеялась, как облачная фигура с дуновением ветра. Я посмотрела на разрез и на крошки и хихикнула. Мой хлеб не был похож на картинки из книги, он не так хорошо поднялся, и пузырьки внутри него были не такие кружевные, и все же он был… не так уж плох!

Я сделала еще один надрез, отломила большой кусок и стала дуть на него, перекидывая из одной руки в другую. Он был очень горячий, но я все равно откусила кусок, и на вкус он оказался точно как хлеб из моего комбо.

Конечно, закваска была от Беорега, с этим не поспоришь. Но с каждым куском – я так долго этого ждала! – я убеждалась: я испекла этот хлеб сама, и в нем не было ничего, кроме муки, воды, соли и закваски с Клемент-стрит. Ингредиенты в сумме стоили не больше доллара, а у меня теперь была огромная буханка хлеба – моего любимого, дарующего безмятежность. Жаль, у меня не было к нему острого супа. У меня даже масла не было, так что хлеб я ела просто так, безо всего.

Эта буханка была первым блюдом в моей жизни, которое я приготовила сама, без пошаговой инструкции на упаковке. Вся моя квартира была пропитана его запахом, который я знала и любила. Мне хотелось достать телефон, позвонить по всегдашнему номеру и крикнуть Беорегу, пока он не успел перевести меня в режим ожидания: «У меня получилось!»

Вместо этого я написала ему. Совсем коротко: «Смотри, что сделал ваш едок номер один!». Я набрала адрес, который он написал на обороте меню, прикрепила фотографию: я стою с гордым видом и набитым ртом, держа в руке ломоть хлеба. Мило? О да. Я отправила письмо.

Перекошенное лицо на корке было забыто, и я отрезала кусок за куском и ела, пока буханка не закончилась.

Как я делилась чудом

На следующее утро мне показалось было, что это был просто сон, но на столе со вчера оставался беспорядок, а в квартире все еще витал аромат – свидетельства и доказательства моей работы, воспоминание о вещи, которую я сделала сама. Я написала Питеру, впервые взяла отгул – я прямо слышала, как он ахнул на другом конце города, – перевела телефон в авиарежим и испекла еще две буханки.

В этот раз тесто получилось менее сопливым, да и вообще весь процесс выглядел не так катастрофически. Все шло гладко, несмотря на двойной объем работы. Ожидая, пока тесто поднимется, я посмотрела три серии своего мрачного сериала, а потом еще три, пока буханки пеклись.

Но стоило мне открыть духовку и выдвинуть решетку… Я ахнула. Первая мысль была: «У тебя микроинсульт. Возможно, от стресса». Я когда-то читала про мозговое нарушение, из-за которого люди не распознают лица. Может, у меня противоположное расстройство? Гиперраспознавание лиц? Я огляделась, пытаясь сконцентрироваться на случайных предметах. Буфет. Кран. Холодильник. Я вижу на них лица? Нет, не вижу. Вот розетка напоминала рожицу, но розетки всегда так выглядят.

Я снова взглянула на буханки, лежавшие на камне для выпечки, и снова увидела на корочке глаза, вздернутые носы и разинутые рты.

При более пристальном исследовании выяснилось, что эти лица отличаются от вчерашнего. Они не были неприятными. Их глаза весело косили, а рты круглились в неровной усмешке хеллоуинской тыквы.

Хлебный нож решил все мои проблемы: я порезала буханки на куски.

Все на свете всегда ново и удивительно, когда происходит с тобой: влюбленности, секс, карточные фокусы. Сколько столетий люди пекут хлеб? Сколько буханок они испекли? Беорег наверняка печет спокойно и невозмутимо, без истерического восторга. Но мне было все равно. Я была неофитом, и для меня чудо было еще нетронутым, я ощущала зов неведомой неумолимой силы – разделить это чудо с другими. Я сложила хлебные ломти в стопку, аккуратно перевязала бечевкой и отправилась на улицу прямо в пижамных штанах.