Заложники (Рассказы)

Если он мне звонил и назначал встречу, то можно было не сомневаться, что мы снова с ним будем куда-нибудь спускаться, в какую-нибудь полуподвальную темноту, рискуя сломать ногу или руку (если не шею), оступаясь и пачкаясь в пыли, или карабкаться вверх по лестнице (даже и пожарной), чтобы "поменять ракурс", по его выражению, и там, в подвальной сырости или чердачной затхлости, распить бутылочку сухого и покурить, беседуя о том-о сем, или просто глазея вокруг (неужели он так и с девушками?) - обретая только ему ведомый закон промежутка, закон расселины, пятого угла или какого-то там измерения. Отказаться не было сил.

Бродяга, Агасфер, странник, Л. жил как бы двойной жизнью, и какая для него была более подлинной - кто его знает. Только опасались, что он с этой своей страстью может попасть в переделку - мало ли на кого или на что можно нарваться в этих нечистых углах (да даже сорваться или провалиться). Понимал ли он это? Похоже, он просто об этом не думал, а возможно, что и это входило также в его ощущение промежутка (жутко). Он как бы примеривался...

Опасения, впрочем, опасениями (все под Богом ходим), но никто никогда не думал (я-то точно), что все кончится так страшно.

Труп Л. был обнаружен только спустя две недели после смерти - на чердаке дома в Малом Харитоньевском переулке. Как установило следствие, он умер от удара чем-то тяжелым (не бутылкой, хотя она тоже была) по голове, вероятно, не сразу, но, может быть, не приходя в сознание.

Все прочее, увы, покрыто...

ЗАПАДНЯ

Всякий раз я тоскливо не мог отделаться от ощущения, что все уже заранее расписано и мы, как марионетки, аккуратно исполняем каждый свою роль - словно кто-то дергает нас за ниточки. Даже подрагивающие бледные пухлые пальцы Е.В., с неприятным костяным звуком барабанящие по поверхности стола, отдельные от глухо впечатавшегося в стул пожилого полнеющего тела, казались не вполне живыми, и лицо под плотным слоем пудры - как маска, и тщательно уложенные волосы...

А с другой стороны стола, или даже рядом, но все равно как бы поодаль, отдельно - Геннадий, сын, уже закипающий, уже нервно покусывающий губы, лицо его вонзается вместе с голосом, охрипшим от внутреннего напряжения, в покачивающийся над столом воздух, позвякивают сами по себе ложки на блюдцах, мы просто беседуем, - успокаивает Е.В. маму, молитвенно складывающую у груди ладони, мы просто беседуем, нет причин для беспокойства, ну а что молодые люди немного горячатся, так это естественно, мы ведь и сами когда-то были такими...

Пытаясь объяснить себе, как же все так получалось, я набрел на малоприятное, горбатое словечко "провокация", которое, не соврать, слышал от той же Е.В., но только теперь оно из призрака действительно отлилось в нечто, почти физически ощутимое. Непонятно только было, зачем ей? Неужто не жаль здоровья и нервов, совершенно же ясно, что иной реакции с нашей стороны не последует. Снова крик, набрякшие кровью, горящие глаза, запаленное дыхание - мы просто беседуем, - зачем ей это?

Похмелье тоже было тяжело и опустошительно, как бывает, когда, протрезвев, с ужасом припоминаешь себя вне себя, словно это был не ты, а кто-то другой, и это несовпадение, прежде манившее и завораживавшее, почему-то особенно тягостно. За столом сидели чужие люди, настолько чужие, что даже сказать друг другу было нечего, и это, наверно, еще хуже, чем враги, без ненависти и ярости, только - холод и отчужденность. И еще, может, смутное чувство вины.

А ведь у Е.В. сердце пошаливало, и мама каждый раз менялась в лице, бледнея и складывая руки, опускала низко голову, потом внезапно вскидывала ее, поворачивая просительно, почти умоляюще - то к нам, то к Е.В., но больше, разумеется, к нам. По мере того как росло возбуждение взгляд ее твердел, наконец она не выдерживала и тоже вступала: вы не имеете права, вы не жили в то время, вы не можете... Е.В. снисходительно косилась в ее сторону, примолкая, чтобы дать маме вставить реплику, улыбалась тонкими бледными, с трещинками губами. Гордая, она не нуждалась в поддержке, - такой вид у нее был, она сама могла, и от этого ее вида, от неведающей сомнений самоуверенности, от хорошо поставленного голоса, четко произносящего каждое слово, весомо и оттого еще более категорично, от всего этого вскипало.

Она пришла, а мы даже не выглянули из комнаты.

Геннадий пришел раньше ее, прямо с работы, и теперь, развалясь в кресле, листал газету, мы с Денисом заканчивали партию в шахматы, черные намечали мат в четыре хода, и брат, игравший белыми, все больше погружался в задумчивость. Впрочем, играть белыми для Дениса была уже победа, уже половина удовольствия. С белыми он становился совсем другим человеком: темперамент, напор, азарт, смекалка, во всяком случае без этого противного выражения, как будто его заставляли есть с детства нелюбимую манную кашу. Ему было приятно просто держать белые фигуры в руках. Он брал ладью или слона, или любую другую, вертел подолгу в пальцах, прежде чем сделать ход, подносил к глазам, нюхал - так ему нравилось.

Мы были заняты и вроде бы как не слышали.

Конечно, виноват был я. С Дениса, младшего, что возьмешь? Дитя неразумное. Я должен был подавать пример - все бросить и выйти встречать Е.В. Из элементарной вежливости. Не говоря уже о том, что Е.В.
– самый большой друг семьи, почти родная... Она мне как сестра, если не больше, говорила мама, хотя все и так знали, что Е.В. помогла их семье в эвакуации, тогда еще бабушка была жива, и потом в Москве - в общем, все ей были обязаны. Ну и, разумеется, идейная связь, у б е ж д е н и я (непременно так - в разрядку!)... У них они были общими, одни на всех. Принципы. Как и мамина признательность. Так что авторитет Е.В. был незыблем и непререкаем.

Мы не имели права.

Высокий, довольно пронзительный голос Е.В. словно выплывал из подсознания. И еще долго потом витало по комнате - в дверь, приоткрытую на секунду и тут же захлопнутую - вежливо-ледяное, полуобиженное "здравствуйте", сразу смявшее всю партию. Никто даже обернуться не успел, как стало поздно. И все тут же, переглянувшись, поняли.

Начиналось.

Геннадий отложил газету, которая с многослойным густым шелестом замедленно спорхнула на пол, и как-то обреченно посмотрел в окно. Хотя он-то был точно непричем, потому что виделся с Е.В. утром, перед уходом на работу. Но ясно было, что и он тоже - заодно с нами, это теперь был наш общий демарш, общее неуважение, общая вина.

Бедный Геннадий!

Тоже была загадка, как они не то что ладили друг с другом, но уживались вместе, Е.В. и Геннадий, который после развода съехался с матерью. Про него-то уж точно нельзя было сказать "мальчишка"! Ничего себе мальчишка в сорок с лишком лет! Солидный человек, в отличие от такого незрелого и несознательного молодняка как мы с Денисом. И кроме того - сын! Родной сын, родная кровь! Как же они?

Всегда приходили вместе, на всякие семейные празднества или просто в гости, на чашку чая. Мама начинала чувствовать себя виноватой, если хотя бы раз в две недели не приглашала к нам Е.В., и Геннадий приходил тоже, хотя, казалось, что ему? Неужели больше не с кем и некуда? Неужто не надоели друг другу?

А заводился Геннадий с полуоборота, словно у него была аллергия или, как это, идиосинкразия на голос Е.В., на ее слова или тон, шут его знает, но вдруг вспыхивал: что ты такое несешь? что ты такое несешь? Спички были не нужны, чтобы между ними полыхнуло. Словно они ждали мгновения.

Мама говорила: Геннадий - замечательный сын, очень заботливый и внимательный, не то что мы с Денисом. В пример ставила. Мы это вполне допускали. Но сдерживаться он не умел, обычно спокойный, сразу начинал лезть в бутылку, как выражалась Е.В. Сильней его это было.