Заметки с выставки
Шрифт:
(Обе работы предоставлены Энтони Миддлтоном)
Хедли не собирался задерживаться после похорон так надолго. Строители, заказанные давным-давно, злополучно выбрали момент и прибыли в их с Оливером лондонский дом, чтобы все разнести, а потом расширить и переоборудовать кухню. Оливер был слишком занят у Менделя, чтобы следить за их работой со всем необходимым рвением к деталям. Оливер мог датировать раму картины, только взглянув на нее сзади, и отличить настоящего Кокошку[24] от подделки практически по запаху, но он был совершенно не в состоянии остановить электрика, устанавливающего розетку на расстоянии нескольких дюймов от нужного места, и у него возникала своего рода снежная слепота при виде образчиков ткани. По-хорошему, Хедли следовало бы вернуться в Лондон спустя два или
Казалось, никто, кроме него, не понимал, сколько всего нужно было сделать. Для начала, целые дни ушли на то, чтобы разобрать одежду Рейчел. Она всегда тратила много денег на одежду и, похоже, никогда ничего не выбрасывала. По мере того, как ребенок за ребенком покидали дом, она просто расширяла территорию хранения на шкафы и ящики, которые дети оставляли пустыми. И, вешая одежду в шкаф, она ничего не вынимала из карманов. Поэтому он продолжал находить вещи, пропажа которых была давно забыта: браслеты, чеки из галерей, ключи от дома. Многие из этих находок означали, что надо выйти из комнаты и пойти к ее столу или же отправиться на поиски еще одной безрадостной консультации с Энтони. Кое-что из одежды — старые бюстгальтеры, брюки и лосины, многочисленные вещи, испорченные краской — можно было без колебаний отправлять в мусорную корзину. Другие вещи были достаточно хороши для благотворительных магазинов, но нужно было их сначала постирать или отдать в химчистку. Были там и другие — как правило, почти не ношеные костюмы или платья, купленные во время маниакальных приступов мотовства. Они были достаточно шикарны, чтобы позиционировать их как винтаж и, следовательно, продавать на благотворительность через посредника. Все это отнимало много времени, но кроме того, там попадалось еще и то, что воскрешало прошлое с такой силой, что Хедли то и дело начинал предаваться воспоминаниям или плакать, или, прежде чем просто запихнуть вещи обратно в шкаф, впадал в легкие приступы неконструктивной мечтательности, так и не приняв никакого решения. Он по-прежнему много плакал, что было на него не похоже. Он думал, что опыт сделал его более толстокожим. Он часто представлял ее смерть, и даже желал этого. Реальность оказалась намного проще и менее травматична, чем все, что он воображал. Не было ни больницы, ни неопрятного самоубийства, ни затянувшихся поездок, оставляющих за собой чувство вины, ни речей у смертного одра. Он решил, что именно такой неожиданно тихий уход пафосной женщины и лишил его мужества. Он любил ее, всегда любил ее, но это была любовь, в которой он вырос, привыкнув думать о ней, как о неутомимом противнике. Поскольку в течение всего того времени, что он мог помнить, каждый их разговор был стычкой, каждое проявление ласкового тепла несло дополнительный груз защитной иронии.
Она требовала его поклонения и возненавидела бы, если бы он увидел ее, униженную заурядным сердечным приступом, возненавидела бы только за то, что он видел это. Он давно подозревал, что, несмотря на все ее богемные качества, она считала — то, что он гей, делало его менее мужественным. Конечно же, она чувствовала закомплексованность из-за того, что он жил с человеком, работающим у Менделя, в галерее, которая всегда представляла ее миру. Она попросила его положить конец этим отношениям, а когда потерпела неудачу, попыталась добиться увольнения Оливера. (Скорбь Оливера была сугубо проявлением сочувствия и профессионализмом). И то, что ей ясно дали понять, что теперь она была менее ценной для Менделя, нежели Оливер, отнюдь не внушило ей любви к нему.
Помимо всей одежды и пожитков, нужно было починить окно на чердаке. Хедли вызвал стекольщика, чтобы заменить разбитое стекло. Ожидая рабочего, он отнес в сад ведро и прошелся по клумбам, горшкам и дорожкам, выбирая все осколки битого стекла, какие только мог заметить. Он нашел вначале один, а потом и другой из шести больших камешков, их она, казалось, всегда держала под рукой. Невдалеке от них, зацепившийся за острые как иголки листья юкки, висел пропавший браслет, который она иногда носила на запястье, но чаще использовала как заколку для волос, когда убирала волосы с лица. Он проводил стекольщика на чердак и затем отнес находку Энтони. Тот сидел в своем обычном кресле, где солнце оставалось до полудня. Хедли сразу же увидел, что Энтони не удалось закончить даже первое из писем, которые он намеревался написать в то утро. Вероятно, он и газету не читал, но вместо этого закончил ежедневные судоку и криптографический кроссворд.
— Смотри, что я только что нашел, — сказал Хедли, и, как ему
показалось, эти слова он повторял уже несколько дней, протягивая тот или иной сувенир или памятный подарок, найденные в ящике или в кармане. Энтони взял вещицу и перевернул ее, открывая и закрывая аляповатую застежку.— Она всегда говорила, что это от ГБХ[25], — сказал он. — Хотя я не понимаю, как это могло быть. По-моему, она никогда не занималась ювелиркой.
— Насколько мне известно — нет. Они вообще-то были знакомы друг с другом?
— Шапочно. Она встретилась с ней, когда та преподавала…
— Трудно себе даже представить!
— У одной ее коллеги случился роман с каким-то художником, которого никто сейчас не помнит, и эта троица, бывало, удирала на довольно дикие вечеринки, плавание голышом, джаз и много всякого обычного богемного выпендрежа, а девицы тем временем рассаживались вокруг и смотрели на это все с обожанием.
— Ты мне никогда об этом не рассказывал. А ты где был?
— Ох… наверное, нянчился с Гарфилдом. — Энтони снова взглянул на заколку. — Сначала они ладили друг с другом, но потом у Рейчел случился очередной сильный приступ после рождения Морвенны, и они потеряли связь. Но ГБХ всегда была такой. Она знакомилась с людьми, переживая внезапные восторги, а потом бросала их, как только ей казалось, что они ее в чем-то подвели. Нужно отдать это Морвенне, — сказал он, протягивая заколку обратно.
— Где ты ее нашел?
— В саду. Похоже, она выбросила ее из окна, которое разбила.
— Ей было очень плохо. Как она кричала! Она вскрикнул и…
— Что? Пап?
— Так, ничего. В самом деле, ничего.
— Папа?
Энтони поднял глаза, лицо его лучилось неизъяснимой добротой.
— У нее никогда не было проблем с сердцем, так что я продолжаю задаваться вопросом, — а не запугала ли она сама себя до смерти.
— Не может быть?
Хедли присел на соседний стул.
— Во время приступов она, бывало, видела ужасные вещи.
— Младенца.
— Что?
— Я помню, как однажды она без умолку говорила о ребенке, — сказал Хедли. — Она заставила тебя остановить машину, а нас всех выйти, чтобы убедиться, что его нет в машине с нами.
— Не помню такого.
— А что еще?
— Она никогда мне не рассказывала. Она говорила, что, если расскажет мне, то это сделает ее видения слишком реальными.
Лицо Энтони снова погасло. Он вернулся к начатому письму и вздохнул.
— Мне пора двигаться, — сказал Хедли.
— Ты уже покидаешь нас?
— Нет, нет. — Хедли отметил подсознательное множественное число личного местоимения. — Но ты же знаешь, у меня остались кое-какие дела.
Хедли также должен был управляться с разнообразными запоздалыми составителями некрологов, которым нужно подтверждать факты и проверять даты. Никто не мог толком уяснить себе мысль, что семья Рейчел так мало знала о ее жизни до встречи с Энтони. Имелась дата ее рождения, и было известно, что родилась она, вероятно, в Торонто, хотя частенько замечали, что говорит она с массачусетским акцентом. Копия свидетельства о браке отсутствовала, никто не знал имен ее родителей. Она так рано выдрессировала их всех никогда не спрашивать о ее прошлом, что вошло в привычку действовать так, точно прошлого у нее и не было.
Потом наличествовала постоянно растущая груда ожидающих ответа писем, которая уже занимала пару подносов для завтрака. Сначала Хедли думал, что это будет идеальным успокаивающим и лечебным занятием для Энтони, и в течение нескольких дней после похорон его отец был занят написанием всесторонне обдуманных ответов. Но очень скоро, он, похоже, махнул рукой. Шли дни и, по мере того, как знакомые замечали некрологи, кучи разбухали, а написано было только два или три ответа. Стало ясно, что усилия Энтони потерпели крах. Тогда Хедли отсортировал письма на послания от родственников, от близких друзей и просто знакомых. По крайней мере, он считал, что от имени семьи может написать сам просто знакомым и родственникам.
Но, даже не считая всего того, что нужно было сделать, Хедли чувствовал, что пока не может оставить отца. Навещали друзья, прежде всего — Джек, и Энтони сидел с ними столько, сколько они оставались, но сам он эти визиты не поощрял. Он не звонил по телефону и, как заметил Хедли, взял за правило прятаться за автоответчиком, на котором до сих пор хранилось сообщение, упоминающее Рейчел. Он предложил Энтони записать новое сообщение, и Энтони начал было, но затем отказался, потерпев технологическое поражение. Поэтому они так и остались с автоответчиком, который просто бибикал звонящим, и это было еще более отталкивающим, чем предположение, что они, возможно, пожелают говорить с мертвой.