Заметки с выставки

То, что понималось под сараем, не было той новой постройкой без боковых стен, где хранилась солома, но было длинным, низким, каменным зданием, которым перестали пользоваться, и оно пришло в аварийное состояние, поскольку в нем отсутствовал проход, достаточно широкий для того, чтобы там с легкостью мог проехать трактор. Неровный пролет каменных ступеней упирался в дверной проем, выходивший на старый сеновал — второй этаж, ненадежные доски которого перекрывали примерно треть здания. В пещероподобном пространстве под ним лежали стопки пластиковых поддонов под картофель, стоял диван с двумя креслами, изрытые боевыми шрамами, и валялись несколько соломенных тюков. Старые машины Янгсов до сих пор выдавали маленькие, прямоугольные тюки, когда все остальные делали круглые, такие тяжелые, что и не поднять. Петрок заглядывал туда всего лишь однажды, при свете дня, и был тогда полон возбуждения и любопытства, потому что репутация здание дошла до него еще в школе, еще до того, как Морвенна решила привести в ярость родителей, мимоходом закрутив роман с самым неподходящим молодым человеком с тем же почтовым индексом. Повсюду слоем приличной толщины валялась старая солома — рай для мышей и ад для страдальцев от сенной лихорадки. Через дверной проем с сеновала проникал лунный свет, так что, когда глаза привыкли, даже в относительном полумраке нижнего помещения он мог разглядеть довольно много. Он никого не видел и не слышал, и понял, что репутация места было, вероятно, мифом сексуально озабоченных школьников, потому что даже пьяный идиот не стал бы курить в такой пороховой бочке, а ведь любой дурак знает, что люди в большинстве своем любят покурить после секса.

— Хед? — тихонько вопросил он, ожидая шелеста одежды, торопливо приводимой в порядок. Но ответа не было, только другие звуки — музыкальный трек, несущийся от дома, и рев мотора тюнингованной Фиесты Спенсера. К краю сеновала была прислонена деревянная лестница. Он осторожно пошатал ее — большинство вещей в этом месте прогнило — нашел, что она крепкая и поднялся на несколько ступенек, чтобы заглянуть на верхний уровень. «Хедли?» спросил он.

Они стояли в дверях сеновала спиной к нему и курили косяк. И эта сцена не показалась бы ему отличной от других мимолетных видений, весь вечер мелькавших у Петрока перед глазами. Вот только вместо того, чтобы передавать Хедли косяк по-братски, Трой протягивал его так, чтобы Хедли для затяжки приходилось каждый раз немного наклоняться вперед. Продвигаясь вперед, чтобы сделать затяжку, Хед вступил в лунный свет, и стало видно, что ниже футболки на нем ничего нет.

До этого момента, Петрок собирался присоединиться к ним и использовать свой шанс на веселье; ему не нравился вкус спиртного, но было любопытно узнать побольше о действии дури. Так что он почти уже ступил с лестницы на сеновал, когда вдруг понял, что он тут лишний и дал задний ход. Однако Трой его заметил и что-то пробормотал Хедли. Тот резко обернулся, затем нырнул вниз, шаря по полу в поисках джинсов и трусов, комически пытаясь при этом выглядеть прилично, натягивая вниз подол футболки.

— Эй! — запинаясь, пробормотал он. — Мы тут просто…

— Порядок, Хед, — сказал Петрок. — Круто. Я, наверное, пойду…

— Ты в порядке?

— Ну да. Я… Слушай, я домой нацелился, вот и все. Потом поговорим.

Со всех ног Петрок скатился вниз по лестнице. Сначала он, конечно же, разволновался, лицо у него горело. Он вышел из сарая, прошел через скотный двор и вышел на дорожку, избегая встречи с чьим-нибудь взглядом, потому что не был уверен, что он может сказать. Похоже на то, как если бы кто-то забыл запереть дверь в ванную, а ты вошел вдруг и оказался лицом к лицу с этим кем-то, а кто-то вытирает задницу или бреет ноги; ты же вломился не нарочно, да и он ничего плохого там не делал, но все равно невозможно было бы сказать, кто более смущен, и точно так же невозможно сообразить, что же сказать. Если ничего не сказать и просто убежать, то получается, что ты увидел что-то неописуемо дурное, что было бы глупо, но если просто стоять там и начать разговор, то возникла бы опасность, что во время этого разговора один из вас будет голым или вставлять тампон, или нечто в этом роде.

И все же, после того как он добрался до успокаивающей темноты тропинки, а музыка и людской шум начали затихать, он замедлил шаг и понял — то, что он только что видел, было хорошим делом. Он обнаружил, что ему трудно говорить с Хедли о всяких эмоциональных делах, а теперь можно будет избежать необходимости затевать этот неудобный разговор. Он догадался, что Хедли гей, уже достаточно давно. Смутное подозрение подтвердилось, когда Хед вернувшись из Италии, ни разу даже не упомянув итальянских девушек, которые, как-никак, примерно наполовину служили целью всей поездки. За мгновения перед тем, как он понял, что Петрок наблюдает за ним, Хедли выглядел в полном кайфе, и это было здорово, потому что он был раздражительным и придирчивым, и вообще после возвращения из-за границы вел себя как старый гомик.

Петрок подивился, а не получилось ли так, что его брат и Трой занимались своим делом как раз тогда, когда он был с Беттани, а потом задался вопросом, а не могло ли случиться так, что по какому-то чуду синхронизации, Морвенна и Спенсер тоже обжимались на заднем сиденье машины Спенсера или даже, совсем как взрослые, на кровати Спенсера непосредственно над ревом вечеринки. Мысль о том, что они трое, на расстоянии друг от друга, но каким-то образом связанные общим опытом, привела его к неосознанной попытке сделать то, чему его учили на молитвенных собраниях — представить каждого из них по очереди, каждую пару, в свете собственной души.

Как-то раз они с Морвенной обменялись мнениями по поводу того, чем занимаются на собрании и выяснили — она представляет, будто держит кого-то в луче теплого света, падающего на них сверху. А окружения, как такового, по ее словам, просто нет — мягкая темнота и посередине исцеляющий свет. И ее задача, как она ее понимала, заключалась в том, чтобы молясь за кого-то, использовать свой ум подобно захватному лучу в Стартреке^[55], чтобы держать человека в центре этого света, почти как если бы она поджаривала его на газовой горелке, только свет шел вниз, а не вверх и, вместо того, чтобы причинить человеку вред, делал прямо противоположное. Почему-то его версия была совершенно иной. В ней тоже был свет — все-таки у них в воскресной школе один и тот же учитель — но там вокруг человека было какое-то помещение, точно совершенно пустая коробка. Оно было не многим больше лифта, а свет лился из стен, из пола и потолка, и ему нужно было сделать его достаточно ярким, дабы осветить человека до такой степени, чтобы не было тени. Вот о чем он не рассказывал Венн, так это о том, что, когда он молился за людей, всегда оказывалось, что они голые, даже Рейчел и Энтони. Не голые в смысле секса, а обнаженные, как на старых картинах, где нагота была типа правдивым признаком уязвимости и невинности. Когда он представлял себе обнаженную пару, у него возникало желание защитить их, точно они были детьми, и ему казалось, что молитва за них без их ведома или разрешения, становится не такой бесцеремонной.

Так что для него было вполне естественным представить себя и Беттани, которая, впрочем, оставалась довольно размытой и в тени. Он почувствовал себя виноватым и вообще убрал себя из картинки, попытавшись более успешно представить ее саму по себе, посасывающую ром и кока-колу из банки и танцующую смелый, самодостаточный танец, глаза у нее закрыты, и выражение лица такое же открытое, как тогда, раньше, когда она раскачивалась и подпрыгивала на нем.

Затем он представил себе целующихся Хеда и Троя. Это оказалось трудным, и он представил себе одного Хеда, просто счастливого, очень счастливого и расслабленного, так не похожего на обычного Хедли, будто наконец с него спала броня и под ней открылся Хедли настоящий, сексуальный, дерзкий и не особо обеспокоенный тем, что о нем думают люди.

Потом настала очередь Морвенны, танцующей для Спенсера, а может, просто для себя, руки извиваются у нее над головой, она улыбается про себя, будто знает что-то хорошее, что все остальные откроют для себя только позже.

Молиться за Гарфилда было трудно. Тяжело было заставить его улыбнуться или расслабиться, казалось, что он все равно заботится о том, что думают о нем другие, даже больше чем Хедли. Он так хотел угодить, что это было почти болезненным. А посему Петрок сосредоточился на том, чтобы сделать свет таким ярким, чтобы он почти скрыл выражение лица Гарфилда, и этот свет у него состоял из одобрения Рейчел, ведь именно этого, как он понимал, Гарфилду хотелось больше всего.

И это, естественно, привело к мысли о Рейчел и Энтони. Они появились в отдельных коробках, именно так они должны были быть. И поэтому он сотворил их свет не только из любви и успеха, но и из своего рода свободы, свободы от того, чтобы все время быть и родителями, и мужьями и женами. Увидеть Энтони в кои-то веки самим по себе было откровением. Он настолько напрактиковался думать об Энтони как о няньке при Рейчел, даже ее охраннике, что иногда думал о нем, как о приспособлении, которое таблетками, миром и квакерской заботливостью удерживало ее от ее собственной необузданной сущности. Он был ошеломлен, поняв, что истина, возможно, была этому прямо противоположна, и что, наоборот, именно Рейчел сдерживала Энтони.

Петрок дошагал до главной дороги, почти не заметив, как он туда попал. Она, конечно же, была пуста, но он все равно перешел ее с осторожностью, потому что дорога славилась несчастными случаями в ночное время. Живые изгороди по ее сторонам регулярно бывали усеяны импровизированными придорожными крестами с увядшими цветами и промокшими под дождем игрушечными медведями. Мертвые всегда остаются молодыми после того, как мчались домой из клуба или с вечеринки, остаются только нереализованные возможности и плохие школьные фотографии. Им никогда не стать старыми и разумными.