Замок искушений

Не был, хотя и понимал, что никогда не увидел бы подлинного облика этого существа, если бы на этом всё не кончалось.

— Откровенно сказать, юноша, я бы мог ещё немного позабавляться с вами со всеми, но…

Герцог резким и царственным жестом вытянул руку вперед. Рассвет кончился. Свет померк. Клермон снова оказался в душном склепе. Над гробовыми нишами возвышался трон, стен не было, пространство вокруг казалось бесконечным.

Где-то на высоте звенел, разрезая темноту, яростный писк и шум крыльев больших черных нетопырей, носившихся под сводами потолка. Крылья летучих мышей двигались в такт, взмахи их чередовались с какими-то наглыми и малопристойными движениями… Всюду слышались нарастающие шипящие звуки, в воздухе заклубился хоровод полупрозрачных ужасающих сущностей с нелепейшими конечностями, странными кривыми рожками, выглядящими иногда игриво, а иногда — пугающе, хвостатых и голозадых, распевающих к тому же какую-то непристойную песню, в рефрене которой различался вполне понятный и издевательский вопрос: «Perché diàvolo fare qui?»

Арман обернулся и увидел за своей спиной Элоди, Этьенна и Огюстена. Все они испуганно озирались, не понимая, как оказались здесь. Дювернуа тихо скулил от страха, Элоди, увидя Армана, схватила его за правую руку, на левое его плечо неожиданно оперся Виларсо де Торан. Граф едва мог стоять, слегка пошатывался, но было заметно, что его куда более Армана шокировало преображение герцога. Этьенн смотрел на него остановившимся непонимающим взглядом и потрясённо молчал.

— Должен сказать вам, мои дорогие гости, что вы мне порядком надоели. Возможно, звучит это не очень-то вежливо, но — искренность прежде всего. Все вы провели здесь вполне достаточно времени для того, чтобы осточертеть мне. И потому вы должны простить меня, но я хотел бы выпроводить вас отсюда. Правда, уйдут только двое, ибо все ниши, что вы видите, должны быть заполнены. Двое из вас и послужат этой цели.

— Палач Бога… — тихо прошептал Арман.

Герцог неожиданно улыбнулся.

— Я вижу, вы не забыли наши разговоры, юноша. Да, Замок Искушений не выпускает своих жертв. Что делать — «надлежит быть соблазнам…»

Этьенн, до этого в немом недоумении озиравший своды, расширившиеся до бесконечности, омерзительных призраков и нетопырей, носящихся в воздухе, и остановившимися глазами рассматривая хозяина замка, чей вид столь изменился, несколько минут просто не мог произнести ни слова. Истина Зла, носителем которой был и он сам, вмещалась в него куда трудней, чем в Армана. Это… это…Дьявол? Их хозяин… герцог… как же это? Замок искушений? Так, стало быть… это просто… искусы… И он, до этого слушавший герцога в молчании, вдруг спросил:

— Так… стало быть… Это вы… соблазнили… искусили меня — этой любовью?

Тот с насмешкой смерил его ироничным взглядом.

— Я? Что за бред? — лицо Сатаны фиглярски перекосилось, — вы поглядите-ка на него! Нечего напиваться, да шляться, где попало, племянничек! Приличный и воспитанный человек, видя купающихся женщин, должен опустить глаза в землю и отвернуться, а не пялить их куда не надо. Скромность спасительна! Я его искусил — подумать только! Дьявол — клеветник, конечно, так сказать, по должности, но, чёрт возьми, кто бы знал, сколько клеветы льётся на меня самого! Вы ещё скажите, что я искусил этого жалкого Дювернуа! Или идиота Файоля! Или внушил этой, как вы мило изволили выразиться, «юной шлюшке» мысль отдаться этому ничтожеству! Или сестрицу вашу, бестию, подначивал. Как будто она в этом нуждалась! Все они искусились собственной похотью, как и вы, впрочем. Я вас, дорогой племянничек, вообще не трогал. Попривыкли, чуть что — «чёрт попутал»… И мысли подобной не имел! Не помышлением, ни деянием, как говорится…

Все молчали.

— Удобненькая отговорка, ничего не скажешь, — ворчливо продолжил его светлость. — Вот после этого-то и хочется считаться несуществующим. Хоть собак на тебя чужих вешать не будут! Впрочем, — задумчиво проговорил кривлявшийся Сатана, приняв позу мыслителя, — это аргумент pro doma sua. Можно отказаться от признания бытия Бога, но Бога ради, не отказывайтесь от идеи об экзистенциальности дьявола. Пока я есть — на меня можно списать любую мерзость. Ради своей же подлости — верьте в меня. Но нет, всё враньё, — снова задумчиво поправил он себя, — подонок в отсутствие дьявола всё спишет на мамочку и тяжелые обстоятельства бытия. Почему-то для подонка они всегда тяжелые…

— Но что же тогда сделали вы, ваша светлость? — Клермон был бледен и говорил тихо.

— Видит Бог… Впрочем, что это я, в самом-то деле? Ну, не важно… — хохотнул герцог, — Так вот, я приложил некоторые усилия в том, чтобы собрать вас вместе. Пришлось даже задурить на минуту мозги вашего Фонтейна. Это потребовало в вашем случае наибольших усилий. Нет ничего неприятнее этих праведников…омерзительные рожи… — Его слегка передернуло. — Ну, и после я немного поработал, затеяв небольшую бурю и обрушив мост, но, сами понимаете, тут уж не перетрудился. Когда в очередном грешнике не оставалось ни единого чистого помысла — жертва поступала в наше ведомство. Поэтому-то мсье Гастон, — рекомендую, Самаэль, дух злобы, — снимая с ветвей созревшие гроздья, потрудился больше всех. Любит он людей, что ж тут поделаешь? Любит… Целует столь страстно, что от объекта его любви остаётся головешка. Но что делать — такова истинная любовь!! Но вы только представьте себе его порыв, когда в его штаны засунула шаловливую ручонку юная распутница? Он даже смутился, по-моему, не так ли, Самаэль? — справедливости ради следует сказать, что на физиономии слуги Дьявола трудно было разглядеть что-то, кроме изуверской усмешки, но его светлость сделал вид, что не заметил этого, — некоторые утверждают, что без любви земля превратилась бы в бесплодную пустыню, а человек — в пригоршню пыли…. Красиво сказано. Но человек — все равно прах, — махнул он рукой, — с любовью или без. Да-да, уверяю вас… Но вообще-то и это незначимо, ведь истина есть просто частный случай заблуждения. — Он почесал кончик носа. — Да… ну и мсье Бюффо, — чертов Пифон, дух пакостных шалостей, вот он, познакомьтесь, — забавлялся надписями на стене, когда прилетал на часок отдохнуть от дневных забот. Так что — я возвращаюсь к теме, — не клевещите на нечистую силу. Никто вас не искушал.

— Но тогда… — Элоди была бледна и казалась совсем больной, — как… как погибла моя сестра? Она… покончила с собой? Или…

Герцог окинул её странным взглядом, глаза его на мгновение стали зеркальными, но потом в них промелькнуло что-то отеческое, жалостливое, даже сострадательное. Впрочем, определить степень искренности и актерства этого существа мог только он сам. Но голос его изменился — зазвучал по-отечески душевно.

— Может, вам лучше не знать об этом, мадемуазель? Вы, задавая этот вопрос, отнимаете у себя последний шанс благого неведения… подумайте. — Он искоса бросил любезный взгляд на Элоди и, видя её непреклонное желание узнать правду о гибели сестры, усмехнулся. — Ну, что ж, правду так правду. Вы, мадемуазель, и я с прискорбием и стыдом вынужден это констатировать, — единственное существо на свете, обязанное мне, Сатане, жизнью. Меня извиняет в этом случае только то, что получилось это ненамеренно. Ваша сестрица, придя в отчаяние от порыва весьма экстравагантной страсти мсье Виларсо де Торана, право слово, тут вы, племянничек, себя превзошли, мы с Пифоном даже кое-чему у вас поучились, — бросил он насмешливо графу, — так вот, усладившись любовью дорогого Тьенну, ваша сестрица действительно решила покончить с собой, но её остановила в этом намерении мысль о том, что она умрёт, а её ветреный и жестокий любовник получит вас. После чего она направилась на кухню, взяла там нож для резки овощей, и подошла к двери вашей спальни… Вам оставалось жить считанные мгновения…

Тройной помысел зависти, ненависти, отчаяния, умышления на убийство и самоубийство, теперь не искупаемые даже толикой пусть ничтожной, пустой, тщеславной, блудной и грешной, но все же любви, ибо теперь она яростно ненавидела его сиятельство — привлекли её в объятья мсье Гастона, кои я разрешил ему распахнуть ей навстречу. Потом он помог ей, излишне разгоряченной, — охладиться в пруду… Кстати, Самаэль, мадам Соркье, наша кухарка, уже интересовалась, куда подевался овощной нож…

Элоди стояла молча, только Арман почувствовал, что она сильней оперлась на его плечо.

— Однако, довольно болтовни. Вы сами видите — здесь ещё два места, — тон герцога изменился, и в склепе потянуло могильным смрадом. — При этом вопрос о том, является ли дьявол существом благородным, спорен. Я бы лично на это и гроша не поставил бы. Но, естественно, я предпочту мужчину.

Дювернуа понял все быстрее остальных. Он заверещал, и ринулся к престолу Сатаны.

Герцог был сбит с толку, пытаясь вслушаться в его визгливые стенания.

— Чего? Спасения? Да вы с ума сошли. Это не у меня… А, в смысле, вы хотите выйти отсюда? Это вы считаете спасением? Да, рынок перенасыщен компостом. Но — к чёрту, — прервал он сам себя, — презрение следует расточать весьма экономно, так как число нуждающихся в нём чрезмерно велико… Что? — переспросил он, — я — чудовище? Не знаю, что бы я подумал о вас, если бы удостоил задуматься. Отойдите от меня. Помню, Джованни Фиданца Бонавентура, а надо признать, что и среди святых бывают умницы, утверждал, что противоположности, поставленные рядом, проступают явственней. С этим не поспоришь. Отойдите, говорю, от меня.

Дювернуа вдруг отбросило к стене.

— Довольно, — прошипел герцог, и все стихло. — Ладно, я удовольствуюсь одним, так и быть. Я не кровожаден. Мсье де Клермон? Вы не обидитесь, если я выберу вас? Просто выбирать не из кого… — Клермон молчал, ощущая во всем теле странную скованность, точно его околдовали. Он не мог пошевелиться, и язык прилип к гортани. Неведомая сила притянула его к престолу Сатаны. Элоди и Этьенн, оставшись без опоры, покачнулись. Его светлость обернулся к остальным, — выход там. Племянничек, проводи даму и этого господина, — он указал на Дювернуа, тут же рванувшегося к двери.

Элоди осталась на месте.

Этьенн — тоже. Он зачарованно глядел на Сатану, не двигаясь и не пытаясь уйти. Он чувствовал, что ещё совсем немного — и он не выдержит этого невыносимого надлома, крушения всего, сорвётся в черную бездну безумия. Он изнемог и был на пределе, этот безумный Фигляр-Палач не вмещался в его сознание, но тут Этьенн с изумлением заметил, что над всеми его скорбями и недоумениями этих последних дней, над признаниями Франсуа и гибелью Сюзанн, над этим диким фантомом, — превалирует пустое, куда менее значительное, мелкое и суетное чувство — скорее — просто настроение. Ему все надоело. Причем больше всего — ему надоел… он сам. Да, он надоел себе, он был настолько не нужен себе, так устал от самого себя, что эта усталость была выше любого из его чувств. Ему даже и на чёрта в глубине души было наплевать.