Замок искушений

Сюзанн с улыбкой посмотрела на Этьенна.

— Ты сегодня романтичен, Фанфан. Так какая же из красоток навеяла тебе эти мысли?

Он пожал плечами. Потом неожиданно после недолгого молчания заговорил, серьёзно и как-то испуганно. Или ей показалось?

— Знаешь, Сюзи, мне уже трижды снился странный сон. Как будто я вижу женщину — холодную как мрамор, но облик её неявен — он словно тает. Темноволоса ли, блондинка? Не знаю. Она похожа на статую, её глаза — из камня. Не помню имени, но… В нём что-то болезненное… Я помнил его. Но забыл.

Внимательный взгляд Сюзанн тоже стал серьёзным. Если она в этой жизни кого-то любила — то только Этьенна. Она всегда радовалась, что у неё есть такой близкий друг и конфидент. Родство усиливало доверие, позволяло ничего не скрывать друг от друга, и эти отношения — равные и доверительные — она ценила. Ей нравилось, что брат советуется с ней по поводу вещей весьма скользких, всегда была готова помочь и с удовольствием видела, что и он дорожит её дружбой и всегдашним пониманием.

Но в последнее время она то и дело подмечала в нём вялую отрешённость от столь занимавших его прежде affaire de coeur, любовных интрижек, безразличие и непонятную холодность. Сюзанн была умна и видела, что не она тому причиной. Что-то угнетало Этьенна. Иногда он снова становился собой, был обаятелен и неотразим, но всё чаще казался чем-то подавленным. Она не хотела ничего выпытывать, полагая, если он всё же найдет нужным поделиться с кем-то — это будет она. Малышку Лоретт с сестрицами она пригласила, чтобы просто развлечь, встряхнуть брата. Сейчас слова Тьенну озадачили её. В них было что-то такое, чего она не то чтобы не понимала, но что-то, чего ей не хотелось понимать.

Но она ничем не выдала своего раздражения.

— Ты просто переутомился, малыш. Здесь, в Тентасэ, вся твоя хандра пройдет, поверь. Кстати, как тебе его светлость?

Этьенн пожал плечами. Герцог де Тентасэ не занимал его. Кем там он им приходится? Когда Этьенн получил от него письмо с приглашением, он думал было написать дяде Франсуа, спросить, в какой степени родства с ними его светлость Робер Персиваль де Тентасэ де Шатонуар, да как-то позабыл. Да и какая разница?

Сестра напрасно ждала от него откровенности. Что бы ни понимать под откровенностью — бесстыдство ли, чистосердечие ли, — он не мог ничего объяснить, ибо не мог понять себя. Полусонные галлюцинации и любовные похождения, извращения и ненасытность, непристойности и экстаз разврата, изматывающие тяготы, порабощающие каверзы, оплевывание священных истин и кощунства, свары и злые выходки, смертельные удары шпагой и роковые выстрелы, игра со смертью, надгробные речи, зависть и предательства, неврозы и путаница, доводящая рассудок до изнеможения, жабы и черви, все призрачное, лунатическое, чахоточное, похотливое, худосочное, ублюдочное, выцветшее, порочное, долгие часы опьянения полночной унылостью, растлевающие душу умствования, зловонные язвы, увитые венками камелий, зыбкие дали, тоска… — как это объяснить, как осмыслить? Прежде любовные интриги были увлекательно таинственны, потом постыдно скандальны, теперь стали откровенно скучны.

— Ты права, малышка, мне нужно отдохнуть. Я просто не в духе.

Когда сестра ушла, Этьенн почти сразу провалился в вязкий сон, липкий и призрачный. В нём снова маячила женщина и тягостное ощущение тяжелого ярма, огромного непосильного бремени и томительной безысходности сжимало сердце. У женщины не было глаз — только мраморные глазницы, спаянные сном веки. Но ему так нужно было заглянуть в эти глаза, так нужно было… пусть она откроет их, пусть только откроет — и все изменится… Мука кончится…

Прошло всё под утро, Этьенн проснулся на рассвете и впрямь почувствовал, что хандра прошла. В самом деле, лето в Тентасэ сулило много приятного. Стало быть, малютка Лоретт? Или Габриэль?

А впрочем, какая разница?

В тот же вечер состоялся ещё один разговор — когда Файоль, Дювернуа и Клермон расходились по спальням. Рэнэ поинтересовался у Армана, какая из девиц ему приглянулась? Клермон пожал плечами и ответил, что жениться сможет не раньше, чем получит кафедру. Сам он запретил себе даже думать о мадемуазель Элоди д'Эрсенвиль. Файоль и Дювернуа молча переглянулись, и Огюстен подмигнул Рэнэ, приглашая зайти в его спальню. По дороге Дювернуа поделился с другом кстати вспомнившимся анекдотом, и хохот де Файоля был слышен даже на другом этаже.

Когда оба остались одни за закрытой дверью, их разговор коснулся перспектив пребывания в замке, которые оба оценивали одинаково блестяще. Безусловно, приоритет придется уступить Этьенну, соглашался Огюстен. Он родственник хозяина и ему нужно предоставить право первого выбора в отношении девиц д'Эрсенвиль, но ничто не помешает им пока попытаться занять внимание прелестной Сюзанн, а потом, подхватить то, что перепадет от трапезы его сиятельства Виларсо де Торана.

— Я, откровенно сказать, Тентен, слышал о нём пару мерзопакостных сплетен и десяток весьма гадких историй, и не знал, верить или нет, но сейчас, когда увидел его… — задумчиво проронил де Файоль.

— Перестал верить?

— Напротив. Уверен, что всё — правда. Ещё, надо полагать, и не договаривают. Будь у меня такое лицо…

Огюстен кивнул и понимающе улыбнулся. Да, многие изумлялись внешности брата даже больше, чем привлекательности Сюзанн. Облик Этьенна нёс печать такого благородства и красоты, что будь у него сестра, он и на минуту побоялся оставить её в комнате с подобным Адонисом.

— Ну, а что ты скажешь о сестричках? — Файоль задал этот вопрос небрежно, но взгляд его выдал некоторое напряжение.

— Не знаю. Приударю за каждой — может, какая и повёдется. Но не сейчас — его сиятельство ещё никого не выбрал. Не хотелось бы быть его соперником. — В этих словах приятеля Рэнэ не заметил свойственного Дювернуа плебейского тщеславия. В них проступили лишь осторожная осмотрительность и заурядное буржуазное здравомыслие. К чести Дювернуа, он понимал, что быть соперником графа Этьенна он просто не может. Кроме того, Огюстен прекрасно знал, что значит перейти дорогу его сиятельству Виларсо де Торану…

Следующий вопрос Рэнэ задал осторожно и ненавязчиво, расчесывая перед зеркалом волосы.

— Как тебе средняя, брюнетка?

Дювернуа поморщился и почесал пышную шевелюру, и бросил быстрый взгляд на приятеля.

— Хочешь приволокнуться? — Он пожал плечами, — по-моему, бесполезно. Но товар, конечно, штучный.

После полуночи в спальню Лоретт тихо постучали. Габриэль была рада поделиться с сестрой восторгом по поводу роскоши замка, чудесных качелей, уюта её спальни, но пуще всего — графа Этьенна, о чём не могла говорить при Сюзанн. Боже, как он прекрасен! Какие черты, какие белоснежные зубы! Какие бездонные глаза! Что за прелестная улыбка, а как роскошен его костюм! Просто сказочный принц! Мадам Дюваль была права, на свете нет ничего лучше мужчин! Какие они галантные, какие остроумные!

Лоретт с улыбкой приложила палец к губам.

— Тише, глупышка, а то Диди услышит и опять скажет тебе, что ты грешница…

Габи брезгливо поморщилась, словно раздавила жабу.

— Не поминай ты её, Бога ради, и без того надоела.

Обе засмеялись. Было очевидно, что сестра не пользуется у них ни любовью, ни доверием.

Элоди, или Диди, как они чаще её называли, была для Лоры и Габриэль не то, чтобы обузой, но, что скрывать, по возвращении из Шарлевильского пансиона она, и впрямь, надоела сёстрам до крайности нелепыми средневековыми поучениями и проповедями. Если бы она не занималась полдня с управляющим дурацкими хлопотами по имению — от неё и вовсе житья бы не было!

У сестер была и ещё одна причина недолюбливать Элоди. Почему-то отец в завещании распорядился до крайности несправедливо. Приданое у всех троих было одинаковым, но отец особо оговорил, что именно Элоди, всегда бывшая его любимицей, получала лучшие драгоценности матери и дом в предместье Парижа. Разве это честно? И это при том, что эта монашка никогда не носила никаких украшений, кроме бабкиного креста! Зачем ей бриллианты?

Но подобное отцовское предпочтение они Элоди все же простили бы, простили бы и несносный характер и нелепое стремление навязывать всем свои монашеские предрассудки. Но тут произошёл один странный случай, который и случаем-то не назовешь, скорее так, житейский эпизод, пустяк, но он заставил сестер уже ничего не прощать сестрице. Причем, надо заметить, спровоцирован он был совсем не Элоди.