Замок на песке. Колокол

Он заворочался и понял, что лежит в постели. Комнату заливал ранний утренний свет. Майкл сел в кровати, все еще держась за горло, сердце бешено колотилось. Все это ему привиделось, но столь велико было впечатление от пережитого во сне, что он сидел еще какое-то время ошарашенно, не веря, что и впрямь проснулся, и не в силах освободиться от пригрезившегося кошмара. Снова этот дурной сон. Уже в третий раз снилось ему примерно одно и то же: ночь, монахини, вытаскивающие из озера утопленника, и внутренняя убежденность, будто на берегу лежит их собственная жертва. Всякий раз сну сопутствовало неодолимое чувство зла, и всякий раз у Майкла оставалось странное ощущение, будто глухой гул, который предшествовал сну, был не во сне, а наяву и он действительно его слышал, тот его, собственно говоря, и будил.

Часы показывали без двадцати шесть. Он поднялся и не без опаски пошел к окну, ожидая увидеть нечто необычное. Но все имело привычный вид, с печатью предрассветной пустынности и неприкаянности. На постриженной травке около дома суетились дрозды, исполняя свой таинственный ритуал ранних птах. Все остальное замерло. Тихая, ровная гладь озера дышала бледным рассеянным светом солнца, встающего в густой дымке. Будет еще один знойный день. Майкл глянул туда, где оканчивалась монастырская стена и плескалась в прибрежных камышах озерная вода. Ни каменистого берега, ни фигур там не было. Майкл задумался: что означает этот сон, что в его подсознании заставляет приписывать такие ужасы безвинным, праведным монахиням? Он был уверен: не темные силы воздействуют на него, а в нем самом есть активный источник зла. Он встряхнул головой и стал на колени перед растворенным окном, не спуская глаз с того места, где во сне разворачивались события, и начал без слов молиться. Расслабился телом. В молитве без боя отдался, со всей своей скверной, Основе всего сущего. И мало-помалу вернулась к нему безмятежность, а с ней и тихая радость, возрождающаяся вера в то, что истинно существует Господь и в нем исцеление всякого страдания и одоление всякого зла.

Ложиться снова не имело смысла, и Майкл немного посидел над Библией. Затем обратился к дневным заботам. Вспомнил с некоторой досадой, что наступила суббота и утром должно состояться еженедельное собрание общины. На сей раз повестка дня была напряженной. Собрания проходили совершенно неофициально, и Майкл обычно готовил к ним перечень вопросов, а присутствовавшие могли и сами по желанию поднимать какие-то проблемы. Он начал царапать на листке бумаги: «Механический культиватор, финансовые просьбы, белки и т. д., приготовления к встрече колокола». Карандаш замер, Майкл обдумывал написанное. Он глянул на часы. До мессы еще минут двадцать.

Имберская община в теперешнем своем виде просуществовала немногим более года. Возникновение ее, в коем Майкл сыграл решающую роль, было случайным, а будущее – неопределенным. Имбер-Корт был родовым гнездом нескольких поколений предков Майкла. Сам он здесь никогда не жил, и дом, содержать который было слишком дорого, почти все время сдавали – и в войну, и какие-то годы после нее – учреждениям государственного департамента. Затем дом опустел, и встал вопрос о его продаже. Имбер всегда манил Майкла, поэтому-то он его и сторонился. Он почти не бывал там и имел весьма смутные представления о доме и поместье. В юности он намеревался стать священником, и, когда это ему не удалось, он в течение нескольких лет преподавал в школе. Религиозному призванию он не изменил, но никогда, вплоть до самого недавнего времени, не наведывался в Имберский монастырь: табу, наложенное им на Корт, распространялось и на монастырь. Теперь, оглядываясь назад, он приходил к выводу, что место это было для него заказано, неприкосновенно – до тех пор, пока ему не суждено было стать местом действия самых важных событий в его жизни. В Корт он приехал по делу, когда в воздухе носилась идея его продажи, и, соблюдая приличия, нанес визит вежливости настоятельнице. Монастырю будущее Корта, естественно, было небезразлично. Майклу оно тоже было интересно, а теперь, когда это будущее и вовсе стало реальностью, весьма волнующе знакомство с бенедиктинской общиной, о святости которой он был наслышан.

Встреча с настоятельницей напрочь изменила планы и всю жизнь Майкла. С легкостью, поначалу его удивившей, а впоследствии казавшейся чем-то предопределенным свыше, настоятельница поделилась с Майклом идеей превращения Корта в обитель для светской общины при монастыре, которая была бы «буфером», как она выразилась, между миром и монастырем, полезным и желанным «нахлебником», некой промежуточной формой жизни. Много на свете людей, сказала она – и Майкл был совершенно убежден в ее правоте, ибо чувствовал себя одним из них, – которые не могут ни жить в миру, ни жить вне его. Эти люди как бы с изъяном: стремление к Богу не позволяет им довольствоваться обычной жизнью, но темперамент удерживает в мирской жизни; и в современном обществе, с его убыстренным темпом, засильем машин и техники, нет пристанища этим несчастным душам. Работа, какой она может быть по нынешним временам, развивала свою мысль настоятельница со здравомыслием, в ту пору изумлявшим Майкла, редко когда приносит удовлетворение этим полусозерцательным натурам. Ведь мало осталось занятий – разве что учительствовать или ухаживать за детьми и больными, – в которые можно вкладывать душу. Предположительно возможно – и воистину так бы и следовало – наделять всякое занятие духовным смыслом, но большинству людей это не под силу; и для некоторых, кто, как она выразилась, «одержим поисками Бога», кто не может обрести дела по душе в миру, жизнь полузатворническая, труд простой и исполненный, в силу святости обстановки, сокровенного смысла были бы настоящим спасением. Долг наш, сказала настоятельница, не стремиться к высшим степеням духовной отрешенности – как это часто бывает, – а искать место, занятие и людей, которые сделают нашу духовную жизнь полноценной. В поиске сем, сказала настоятельница, руководствоваться нужно божественной мудростью. «Мудры, как змии, и просты, как голуби» [16] . Майкл, всегда подчинявшийся духовному превосходству, где бы с ним ни соприкасался, жадно внимал настоятельнице; изо дня в день приходил он в приемную и, подавшись со стулом вперед, припав к прутьям решетки, неотрывно смотрел в это старое, бледное, казавшееся под белым апостольником пергаментно-желтым лицо, изнуренное давно забытыми жертвами и просветленное неведомыми Майклу радостями. Вера Майкла в Бога имела одну особенность, и, сознавая, что она чревата опасностью, он все же не в силах был от нее отречься – он ждал появления в своей жизни «образцов», ждал знамений. Он всегда считал себя человеком избранным, живущим в ожидании зова свыше. Неудача, постигшая его попытку стать священником, была сильнейшим разочарованием. И теперь в речах настоятельницы, которые, без каких бы то ни было откровений с его стороны, казались ему точным диагнозом его состояния, он увидел перст указующий. Майкл сознавал тщету последних лет, изглоданных ennui [17] , внутренней опустошенностью, которую силился изображать перед самим собой неустанным поиском добра. Теперь же образец наконец появлялся, зов свыше пришел.

16

Евангелие от Матфея, 10:16.

17

Тоской (фр.).

Майкл несколько сник, когда настоятельница, оговорив проект общины в целом и наладив все приготовления, перестала его принимать. Она никогда не расспрашивала его о прошлом, и, захваченный грядущими переменами, Майкл выжидал удобной минуты, дабы представить ей полный отчет, которого никогда еще не давал другому человеку, о своей никчемной и путаной жизни. Он, правда, имел основания предполагать, что о самых примечательных фактах его биографии она знала из иных источников. Но как бы отлегло у него от сердца, раскрой он перед ней душу. Тем не менее в силу какой-то недоступной его сознанию высшей мудрости настоятельница не предлагала ему исповедоваться, чего он столь пылко желал, и немного погодя Майкл скрепя сердце отступился, принял свое вынужденное молчание как некую данность, добровольную жертву, хотя то было лишь волеизъявлением этой исключительной женщины, которая явно знала о его желании поведать ей все, как знала и, без сомнения, все, что он должен был поведать, и даже более того. С той поры, как община начала свое существование, Майкл видел настоятельницу лишь трижды, и всякий раз – по ее желанию, чтобы обсудить какие-то ключевые позиции. Все прочие детали, имевшие касательство к монастырю, следовало обсуждать с матушкой Клер либо при посредничестве сестры Урсулы.

Мысль об огороде возникла как-то сама собой. Земля вокруг Корта была плодородная, работать на ней было бы приличествующим началом деятельности общины. Сад на первое время можно было разбить небольшой и расширять его по мере роста общины. А позднее освоить и другие работы. Предугадать заранее, как все пойдет, было невозможно, так что и загадывать далеко вперед не стоило. Ядро общины составили Майкл и Питер Топглас. Питер, давний друг Майкла, еще со времен учебы в колледже, был натуралистом, человеком спокойной, непоказной набожности. Закончив одну работу, он, прежде чем приступить к следующей, заехал в Корт, чтобы поддержать Майкла в его новом начинании. И сразу как-то по-домашнему обосновался, взяв на себя львиную долю тяжелой работы и разместив в саду свои нехитрые снасти для наблюдения за жизнью птиц и животных. Немного погодя он, к величайшей радости Майкла, решил остаться, правда не насовсем. Следующими прибыли Стрэффорды, чей брачный союз находился на грани разрыва. Они были направлены в Корт настоятельницей и решительно в нем осели. Следующей появилась Кэтрин, позднее – ее брат. Кэтрин длительное время была приверженцем монастыря и готовила себя в его послушницы. Настоятельница почла за благо – и для общины, и для самой девушки – пребывание ее в Корте перед уходом в монастырь. Появление Пэтчуэя, совершенно непредвиденное, пришлось как нельзя кстати. Он батрачил на местной ферме и в Корте объявился вскоре после того, как там обосновался Майкл, заявив, что будет «обихаживать сад». Майкл было усомнился поначалу – не заблуждается ли тот относительно его возвращения в Корт. Отец Пэтчуэя, как выяснилось, в былые и явно иные времена мальчишкой садовничал в Корте. Однако Пэтчуэй, ничуть не сбитый с толку и не удивленный разъяснениями, стоял на своем и теперь работал в Корте как ломовая лошадь и еще был на подхвате у деревенских женщин. Время от времени он даже ходил к мессе. Матушка Клер от души посмеялась рассказам Майкла о Пэтчуэе и высказала предположение, что тот, видимо, «дар Божий» в прямом смысле этого слова и надо позволить ему остаться. Последним и наиболее значительным приобретением общины был Джеймс Тейпер Пейс.

Джеймс был младшим отпрыском старинного военного рода. Университеты свои он проходил на охоте, впоследствии прославился как бесподобный яхтсмен, во время войны успешно служил в гвардии. С детства он был воспитан в простой и сильной англиканской вере. Обычай, согласно которому вера в подобных семьях сохранялась как некий непременный атрибут помещичьего быта, тесно связанный с прочими ритуалами жизненного уклада, для Джеймса был не пустой формальностью. Он был исполнен глубокого, абсолютного смысла, и эта напряженная духовная жизнь в более зрелом возрасте без какого-то резкого перелома в судьбе или болезненного отречения от прежних занятий привела к тому, что он беззаветно отдался служению вере. Он занялся миссионерской деятельностью, но, многое повидав и набравшись опыта, решил все же, что призвание его дома, на родине. Он поселился в лондонском Ист-Энде [18] , где возглавлял прекрасное благотворительное заведение и направлял деятельность нескольких юношеских клубов. Но вся эта великолепная затея рухнула, когда из-за переутомления здоровье его всерьез пошатнулось. Доктор рекомендовал, а епископ решительно настаивал, чтобы он перебрался в деревню, на свежий воздух; вскоре после этого налаженная служба информации оповестила настоятельницу о положении, в котором оказался Джеймс, и она пригласила его в Имбер.

18

Ист-Энд – рабочий, относительно бедный район Лондона.

Майклу Джеймс понравился сразу. Да и надо было сильно стараться, чтобы не полюбить его – такой это был светлый и добрый человек. Но Майкл уловил в себе, и не без смущения, некую родственную тягу к Джеймсу, нечто ностальгическое, рождающееся на духовном уровне, явно более низком, нежели тот, на котором он силился ныне жить, и подавляющее все остальное. Держался он с Джеймсом непринужденно, старался не льнуть, дабы его не заподозрили в угодливости. Джеймс был тронут расположением Майкла, но атавистической его подоплеки не разглядел, вел себя просто и открыто, так что все проблемы решились как-то сами собой. Появление Джеймса к тому же поставило перед Майклом, чего не было прежде, вопрос о лидере имберской общины. Едва только в Имбере объявился Джеймс, община разом обрела костяк. Прежде это было скопище людей, над которыми он естественно возвышался в силу своего особого положения и, так сказать, номера появления на сцене. В Джеймсе Майкл немедля признал человека, который превосходит его самого почти во всех требуемых от пастыря качествах и был бы просто счастлив стать вторым – после такого первого. Джеймс же, сославшись на слабое здоровье, воспротивился тому, чтобы Майкл уступил ему пост негласного лидера общины, и его, как ни странно, поддержала настоятельница. Скрепя сердце Майкл смирился со своим назначением.

Того, кто надеется, оставив этот мир, восторжествовать над человеческими слабостями – и своими, и чужими, – обычно постигает разочарование. Майкл такими надеждами себя не тешил, но все же был огорчен тем, что так быстро оказался в положении человека, которому силой надо удерживать бразды правления весьма сложным коллективом. Майкл был убежден: хороший человек всегда не у власти. Этой точки зрения он держался твердо, хотя едва ли знал, что она подразумевает, и распространять ее на свои повседневные обязанности мог с большим трудом. Собственно говоря, в этом смысле он понимал свое призвание к священнослужению. Для такого человека, как он, служение Богу должно предполагать утрату личности, как у безликого слуги, смирение и беспрекословное послушание. Идеалы эти прельщали, но все же были далеки и труднодоступны. Он мучился сознанием того, что один из лучших людей, которых он когда-либо встречал в жизни, был, как это ни парадоксально, и одним из самых могущественных – настоятельница. А чем отличаются проявления их власти, он понять не мог. Он чувствовал, что обречен на пребывание в том приделе, где власть – зло, где нельзя сбросить с себя ее путы. И удел его – бороться с самим собой, изо дня в день стараться быть безликим и справедливым, непрестанно ошибаться и подвергать сомнению каждый свой шаг. Впрочем, такова, быть может, его стезя – уж какая ни на есть… Правда, Майклу не давало покоя ощущение какой-то зыбкости, ущербности его положения. Все чаще и чаще возвращались к нему мысли о принятии сана.

Не то чтобы имберская община, пока что пребывавшая в зачаточном состоянии, доставляла одни только хлопоты. С виду все было мирно и спокойно. Но были некие болевые точки, которые Майкл ощущал постоянно и, как ему хотелось надеяться, без раздражения. Джеймс и Маргарет Стрэффорд работали слишком много. Марк Стрэффорд – слишком мало.

Натянутость в отношениях Марка с женой, пусть и неафишируемая, сохранялась. Марк Стрэффорд, человек язвительный, нервный, всегда доставлял массу трудностей. Майкл, не согласный с Кантом в том, что человек не вправе требовать от другого благосклонности, словно причитающегося ему долга, чего только не делал, лишь бы проникнуться симпатией к Марку, но безуспешно. Досада вспыхивала в нем при одном только виде бородатого, подчеркнуто мужественного Марка. Джеймс Тейпер Пейс, сам того не ведая, сделался вторым полюсом власти, и Майкл подметил за обоими Стрэффордами склонность получать распоряжения от Джеймса, минуя его. Джеймс, уповая на то, что власть заменится узами братства – как и случилось бы в общине, собравшей людей, подобных ему, – на такие мелочи внимания не обращал. Но беспорядок при этом был неизбежен. Не улучшал положения дел и Питер Топглас своей слепой преданностью Майклу. Наметился раскол на две партии.