Замок одиночества

«Покопаться в Михайловском замке нереально!» Лев вспоминал свою археологическую юность. Прежде всего вспомнилась простая железная эмалированная кружка… Таких во всех советских семьях было много. С отбитыми, почерневшими там отметинами. Ему её подарили в Кении. Она должна была приносить удачу. Где она? Потерялась… Затем вспомнил историю о том, как знаменитый археолог Борхардт обманул египетские власти, переправив в Германию бюст Нефертити. План был хитр и прост: разложил найденные реликвии на две части. В одной был бюст Нефертити, записанный как «цветная голова», в другой – складной алтарь царей и кое-что ещё. Бюст обернул фольгой и облепил сверху цветным гипсом. Египетский инспектор «клюнул» на алтарь царей и оставил его в Египте, а безликую «неинтересную» скульптуру головы по договору отдали Германии. А сколько разных других занимательных историй знал Лев! «Неплохой контрабандист из меня бы получился! Да что неплохой – классный!»

Он бродил по музею. Маски. Как все древние любили маски! Театр масок. Тарталья у Карло Гоцци оправдывается: «Не я – маска виновата». Вечные и повсеместные маскарады. В жизни тоже. И он, Лев Ирин, был матером примерять разные маски в разных ситуациях. И чужие разглядеть тоже умел. Но в замке?! «Нет, маски там не сработают – нужен “золотой ключик”, и “очаг” нужен! Где дверка-то в тайник? Где метки? …До приезда ко мне в Питер Евгения будет время… Нет, всего три недели. Что-то успею… Эх, маски… Где-то сегодня я это слово слышал… Ах да! Умберто выделил его, говоря о творчестве Шекспира. Тема круглого стола была “Проблемы перевода”. Не только на другие языки. Переводы мыслей и целей авторов! Их масок! Мастеров-умельцев много. Первейший, считает Эко, – Великий Бард, Непревзойдённый Уильям Шекспир. Человек-автор-загадка. Его многослойность. Умберто привёл притчу о белке и крысе. Kрыса сетует: “мы так похожи… размер… обе грызуны… хвостики лишь разные…”; белка отвечает: “Bесь вопрос в пиаре и драматургии ситуации”. И ещё: Эко, помнится, засмеялся: “Хорошие авторы сами маски носят и на героев надевают…” Да, это правильно: читатель должен “работать”, искать ответы на риторические вопросы мироздания и взаимопонимания. Или вот ещё… Всем хочется переводить… “Открыть новый” – ха! – перевод “Ворона” Э. По. “Nevermore” – это по-прежнему “Никогда!” или (ближе-де к карканью!) “Ничего”. Людям, думается, никогда ничего нечего делать! О Достоевском и Чехове Эко замечательно сказал! Если не иметь “русской бреди” в душе – не переведёшь! Бестолково же везде рассовывать “демонов души”. Смешно: демон Колобка увлёк его в пасть лисы! Ха! Не люблю я литературу без “света”, “не смягчающую нравы”, а только разобщающую! Мне, например, в “Дяде Ване” ближе и понятней профессор и доктор. Кто сказал, что профессор действительно неталантлив? Есть весы? Кто сказал: пьёшь не в меру – плохой человек? Да… Я сам с детства люблю Александра Дюма и Жюля Верна. Я сердцем и умом понимал всегда (а уж потом Жека объяснил как филолог и литературовед), что Дюма изменил курс романа: от скучного фельетонного, памфлетного, менторского тона – к живой истории, когда рядом с королём живёт “простой мушкетёр”, и как живёт! Приключения сплошь! Романтика! А Верн – он ввёл формулу: “поучая – развлекай, развлекая – поучай”. В результате – рост души юнцов, обдумывающих житие! Как я благодарен отцу, что собрал для меня в своё время (советское!) “Библиотеку приключений”! Всё… Пора на встречу с бароном!»

… Храм Святого Петра. Ирин явился туда за полчаса до оговорённого времени. Покойно. Уставшая за день от волнений и раздумий голова быстро «прошла». «Мыслемешалка» выключилась. «Хорошо, всё хорошо… Завтра в Венецию… Моя выставка ещё на месяц остаётся в Болонье, затем отправляется в “круиз” по всей Италии… …Есть предварительная договорённость выставиться затем во Франции… Это октябрь… Видимо, в Шарлевиле, … хотя рассматриваются и Реймс, и Анже, и Нант… Затраты мои окупятся ещё нескоро… Да и к Франции нужно готовить материалы по Монферрану, Фальконе и Валлену-Деламоту… Ты опять? Опять загадываешь… Совсем разучился расслабляться… Даже в храме… Плохо… Надо отдохнуть. Хоть десять “наших” рождественских дней! Дней… Ха… “Дни лукавы”. Сказано!» – думал Лев Антонович, сидя в последнем ряду зала и не замечая вошедших в храм Пасхина и его секретаря.

– Добрый вечер, господин Ирин! – тихо проговорил барон, приблизившись ко Льву со спины. – Раздумываете о вечности? Почему время так быстротечно? О природе вещей? Например, ха, тех бумаг, что у моего секретаря.

Ирин вздрогнул – и от внезапного появления немца, и оттого, что тот «прочёл» его мысли.

– Добрый вечер, Вольдемар Генрихович! Как ваше самочувствие? – невпопад спросил Лев, бросив взгляд на металлический чемоданчик в руках секретаря и остановив его на глазах барона. Они притягивали. Это были глаза человека-интуита, просвечивающего тебя рентгеном и умеющего манипулировать людьми. Выправка секретаря тоже была красноречива.

– Благодарствую. Недурно. Отчего вы беспокоитесь о моём здравии? – Улыбка. Хорошая, добрая.

Улыбка барона и это старинное «отчего» вместо современного «почему» сразу привели Льва Антоновича в равновесное состояние.

И в самом деле, Вольдемар Генрихович был подтянутым, как солдат возле Вечного огня. Он стоял, горделиво выпрямившись. «Хм, ему бы сейчас знамя… рядом! Ишь! А, кстати, у какого бы знамени поставить этого русского немца? Да… – мелькнуло в голове Ирина. – Ну-ну, не ехидничай и не задирайся! Благородный и вполне безопасный старый русский аристократ».

Барон и его секретарь подсели ко Льву на лавку. Парень молча открыл чемоданчик. Барон достал листки. Не все.

– Нет, мой дорогой! В руки брать не следует. Извольте прочесть из моих рук. – Вот, сегодня только эти три дневниковые записи Павла Петровича.

Лев Антонович читал медленно, вникая в сточки и усиленно вспоминая обрывки биографии Павла. Даты: январь одна тысяча восемьсот первого года. Незадолго до конца. Одна из трёх записок датирована двадцать пятым января. «Надо же, какое совпадение! Мой день рождения!» – отметил Ирин. Почерк неровный, неразборчивый. Но суть ясна, и очевидна боль плохих предчувствий императора. «…Это петля матушкина. Далеко забросила и точно угодила мне на горло. …Душно… Никому не верю: ни Марии Фёдоровне, ни Палену, ни Ваньке Кутайсову… Где взять силы и защиту? Да и зачем? Всё уж. Заговор крепок… Верю лишь Аннушке своей… Александру всё же верю. Не может он предать! …Очень виноват перед Екатериной Ивановной… Не доверял, обижал… А она ведь умна – она всегда говорила и предупреждала: не верь им… Они лжецы и интриганы… Сплели узелок, подлецы! Одинок… одинок… Она знает о моих дневниках. Она способна сохранить и объяснить потомкам. …Если… Знает она и о том тайнике, где прячу часть бумаг своих… О другом знает Винченцо. Он и мастерил… Попросил Катю сберечь бабушкино кресло. Люблю его. В детстве любил играть в нём… И сейчас люблю посидеть. Вот сейчас пишу… сижу в нём, теперь весь скрюченный, не до игр… пишу на коленке… Как распорядиться? Кто предан? Кому довериться?! Больно…»

– Ну как? – Барон оторвал Льва от чтения и от раздумий. – Это пока всё! Убирай, Густав, бумаги и жди меня у выхода.

– Я будто на «машине времени»… Это невероятно…

– Вам, однако, не впервой ведь «реликты времени» видеть. Почему же «невероятно»?

– Павел Первый… он – как живой, как… близкий человек! Благодарю вас! – честно и просто ответил Лев Антонович.

– О! Это прекрасный и верный ответ! – Пасхин вскинул бровь, как это делает большой начальник, довольный работой маленького начальника.

– Но… ничего нет… о метках! Как… – с волнением и огорчением заговорил кладоискатель.

– Есть! Но сейчас, любезнейший, я скажу о них на словах. – Брови всё ещё висели над глазами, как крылья. – В одной записке они названы «оком». Могу позволить себе предположить три известных изображения: «Око всевидящего», «Око возрождения» и «Око Осириса». Правда, там затёрты ещё два слова…

Ирин не мог оторвать глаз от бровей аристократа.

– Вы увидели на мне третий глаз? Или то самое «Око»? – пошутил тот.

– Да… извините… странно… Ваши глаза напоминают «Око Осириса», как рисуют его на лодках мальтийские рыбаки.

– Как же?

– С чёткой густой бровью. Приподнятой. И ещё… ха… ещё в цветах российского «триколора».

– Прелестно!

– Каким же будет наш «договор о намерениях»? – деловито спросил Лев Антонович.

– Самый обыкновенный. – Морщинки вокруг глаз немца стали похожи на локоны Медузы Горгоны, и вокруг чёрного зрачка появилась в тёмно-синей радужной оболочке «пляшущая луна». – Вы пишите мне расписку, что брали в аренду мою «машину времени». Кровью! – Улыбочка мефистофельская. – Шучу. Это – фигура речи. Перед Ним и Павлом… – Он показал рукой на алтарь, на небо и на сердце. – …мы и совершили сделку.

– Я всё равно… мне нужно понять: почему вы мне доверяете? – Лев был искренним.

– Что ж, милейший… Наверно, вам действительно нужно знать, почему именно вам я доверяю корабль намерений… э… поисков. Во-первых, мне восемьдесят девять лет, и искать кандидатур не приходится. Во-вторых, к этому возрасту я успел научиться отличать людей. Вы мне симпатичны, и я чую в вас Мастера. Ну и, в-третьих, хочется побыть немного добрым волшебником!

Вольдемар Генрихович встал, взял Льва под локоть, и они двинулись к выходу. У машины Пасхин не спешил расстаться, а молчал, будто что-то припоминая.

– Да, опять кое-что забыл вам сказать. Давайте присядем в авто.

Барон сел сзади, Лев – возле водителя.

– Конечно, у вас свои методы работы… Но и я, смею уверить, кое-что понимаю в тайнах… Да-с. Вы любите Шекспира? Театр?

Ирин недоумённо посмотрел в водительское зеркало на немца. Тот был серьёзен и вряд ли хотел по-стариковски побалаболить.

– Сонеты его люблю. Драматургию не очень понимаю. – Невольная реминисценция с сегодняшним круглым столом «прошелестела» в голове Льва Антоновича.