Замок Персмон. Зеленые призраки. Последняя любовь

— Сядем, — предложил я.

Анри, очень взволнованный, рассказал мне следующее.

III

— Во-первых, должен тебе сказать, в каком настроении я ехал на встречу с Эмили. Честно говоря, расставаясь с Парижем, я не без страха думал о предстоящей женитьбе. Идеал первой молодости год от года бледнел в лихорадочной атмосфере столицы. Ты помнишь, как я был влюблен в кузину в начале учебы, ты даже боялся, как бы сильное увлечение не повредило моим занятиям. Ты не видел ребячества в этой пылкой влюбленности и находил ее естественной… Ты не предвидел, что она может поостыть и что, если ты желал этого брака, тебе следовало бы каждое лето приглашать меня домой на каникулы… А ты все старался умерить страсть, которой не стало в первый же год разлуки. Ты сам приезжал ко мне на каникулы. Мы путешествовали, ездили к морю, в Швейцарию, во Флоренцию, в Рим, — словом, ты позаботился, чтобы я целых четыре года не видел Эмили. В результате меня мучили опасения увидеть ее и не найти той прелести, что была в ней в восемнадцать лет.

Я размышлял об этом по дороге и замедлял резвый шаг Прюнели. Горячей старушке поневоле пришлось успокоиться, поднимаясь по песку в гору, откуда видна крыша их дома. Тут и я успокоился и почувствовал вдруг какое-то умиление. Вечер был чудесный, небеса и земля горели золотом. Горы кутались в розовый туман. Дорога блестела под ногами, словно усыпанная рубиновой пылью. Прости! Я поддался поэтическому настрою! Мне вспомнились блаженные дни юности, эпизоды забытого романа. Мысленно я перенесся в то время, когда в курточке, слишком короткой для длинных и худых рук, замирая и дрожа, я подкрадывался к дому своей маленькой кузины, такой милой, ласковой и доверчивой. Мне припомнились грезы любви… Я пришпорил лошадь и мчался, задыхаясь, трепеща, замирая, совсем как в семнадцать лет!

Не смейся, отец! Позволь рассказать тебе обо всем, что было и прошло безвозвратно…

И вот наконец я у двери, у маленькой зеленой двери, покривившейся и по-прежнему сколоченной большими гвоздями. Отрадно было узнавать старые, знакомые мне предметы, увидеть свежим и цветущим куст жимолости у порога. В былые дни проволока, протянутая через прихожую, позволяла отворять эти двери, даже не поднимаясь со своего места. Но этой гостеприимной доверчивости теперь не было: меня заставили ждать не меньше пяти минут. Я сказал себе: наверное, Эмили одна, и она на другом краю сада. Нужно время, чтобы пройти через сад и виноградник, но она узнала мой звонок и сейчас, как прежде, прибежит отворить мне дверь.

Но она не прибежала, мне открыла старая Николь и взяла мою лошадь под уздцы с торопливостью, полной смущения.

— Добро пожаловать, господин Анри! Да, да, барышня здорова, она дома, — извините, сегодня у нас стирка, все ушли на речку и вас заставили ждать. В такие дни все вверх дном, сами знаете, господин Анри!

Я быстро прошел через узкую и длинную прихожую. Прежде мой голос узнавали издалека, прежде всегда прибегал на него Жак. Но Жака не было. Собака меня не узнала и залаяла. Эмили встретила меня только на пороге гостиной. Она первая протянула мне руку, но в ее удивлении было больше испуга, чем радости. Она была одета как раньше — полубарышней, полукрестьянкой: в кисейном, высоко подобранном платье, в переднике, в простенькой соломенной шляпке на роскошных темных косах, и все такая же красивая, даже, может быть, еще больше похорошевшая. Лицо ее стало более округлым, глаза — больше, их выражение серьезнее и взгляд проницательнее, а улыбка — тоньше. Не знаю, право, что мы сказали друг другу, оба были так взволнованы…

Я. понял, наконец, что Жак, или Жаке, как она его зовет, строит новую ферму в двух милях отсюда, в Шангусе. Он не хотел поручить постройку подрядчику, который взял бы втридорога, а все равно бы не сделал как надо. Он поселился у фермеров, чтобы с утра до вечера наблюдать за работами.

— Но ведь он наведывается к тебе каждый день?

— Нет, это слишком далеко, работы заканчиваются поздно. Мы видимся только по праздникам.

— Как ему, должно быть, скучно одному!

— Да нет, он слишком занят.

— Но тебе-то ведь скучно?

— Нет, и мне скучать некогда.

— Ты, стало быть, по-прежнему образцовая хозяйка? Надо же! И тебе нравится такое уединение?

— Нравится.

— И ты совсем не мечтаешь?..

— О чем?

«О том, чтобы жить вдвоем», — чуть не проговорился я, но вдруг Эмили, услышав скрип двери из гостиной в столовую, бросилась к ней, и я очень явственно услышал слова: «Он тут, не показывайтесь!»

Ты удивлен, отец? У меня сразу сердце оборвалось. Дверь захлопнулась, и Эмили снова подошла ко мне; она была растеряна и смущена, спросила о вашем здоровье, о том, что вы поделываете, — в общем, задавала совершенно пустые вопросы, потому что сама могла бы ответить на них лучше меня. Я убедился, что мое присутствие — пытка для нее, она невольно поглядывала на часы, считая минуты моего докучливого визита. Я взял шляпу и сказал, что не хочу ей мешать.

— Ты прав, — отвечала она, — тебе нельзя приходить сюда, как раньше; я в доме одна, и это было бы неприлично… но мы можем встречаться у Жаке в Шангусе.

Не знаю, право, ответил ли я что-нибудь. Я убежал как ошпаренный, сам отыскал Прюнель под навесом и умчался во весь опор… Но через несколько минут остановился и спросил себя, не было ли все это сном? Не сошел ли я с ума? Мьет — изменница, Мьет — развратница и прячет у себя любовника? Нет! Быть этого не может… но я хочу все знать и узнаю! Я поеду к Жаку и спрошу у него. Он человек честный, он мой друг и скажет правду.

На перекрестке я повернул к Шангусу. Темнело, я немного поплутал и наконец заметил какие-то постройки, несомненно, новые. Я слез с лошади. Собаки лаяли с остервенением. Я отыскал дверь, постучал, мне отворили, и на пороге меня встретил Жак в костюме человека, только что вскочившего с постели.

Он бросился мне на шею, закричал, смеясь, что уже лег и чуть не схватился за ружье, чтобы встретить нежданного гостя. Услышав лай собак, он решил, что это воры. Он сам отвел Прюнель на конюшню, угомонил пинками собак и провел меня к себе в комнату, единственным убранством которой были ружья разного калибра и трубки разных размеров. Ни книг, ни перьев, точь-в-точь как в его студенческой комнатенке в Латинском квартале.

— Давно ли к нам пожаловал?

— Сегодня.

— И сразу ко мне? Вот спасибо! У вас все здоровы? Знаешь, я не видел твоих уже больше месяца. Столько работы! Я отсюда ни шагу; они, значит, знают, где я, раз прислали тебя прямо сюда.

— Они ничего не знают, а потому послали меня в Виолет, где я и рассчитывал тебя найти.

Тут выразительное лицо Жака заметно изменилось, Он покраснел, как девушка, и спросил испуганно:

— Ты был в Виолет? Ты видел… сестру?

— Успокойся, только ее…

— Только ее. Стало быть, она сказала тебе?..

— Все, — смело солгал я, желая во что бы то ни стало выпытать у него правду.

— Все!.. Однако ты не видел?..

— Не видел.

— Но она сказала, кто?..

— Нет.

— И просила молчать?

— Ничего не просила.

— Ну так умоляю, заклинаю тебя честью и твоей дружбой к нам — никому ни слова! Поклянись!

— Зачем клятвы, если дело идет о чести Эмили?

— Все правильно. Я дурак. Не хочешь ли выпить, закурить сигару… бери, выбирай, я сбегаю за вином.

— Не трудись.

— Какой это труд… — сказал он и исчез, чтобы через минуту появиться с корзиной, полной бутылок.

— Благодарю, я отвык пить ради развлечения…

— Вот сахар и виноградная водка, сделай себе грог!

Он торопливо раскупоривал бутылки. Я начал пить чтобы и его подбить выпить, в надежде, что тогда он проговорится. Но он пил и при этом уходил от моих вопросов с ловкостью, какой я от него не ожидал.

Впрочем, мне быстро надоела роль сыщика. Зачем мне знать имя человека, который вытеснил меня из сердца Эмили? И все-таки, почему она не сказала мне откровенно: я тебя не люблю, я выхожу за другого? Жак, похоже, думал, что она мне это сказала… Я решил идти напролом и прервал его разглагольствования неожиданным вопросом: