Замок Шамбла

Не повторял ли он Антуану Перену о супе и шестистах франках? Он называет это шуткой. Какая страшная точность в деталях! Все шестьсот франков! Все Марселанж и Бессон! Своей тетке и крестной матери он как-то признался, что мог бы заработать много денег, если бы согласился подмешать яд в суп своему хозяину.

Этого недостаточно. Нам нужно нечто более вещественное, более осязаемое. Маргарита Морен нашла в кармане Арзака вазу, до половины наполненную белым порошком. „Не подносите этот порошок к губам! — вскрикнул Арзак. — Это яд, который мне дал Бессон“. Не в то ли время господин Марселанж жаловался на попытку отравить его? Я не думаю, чтобы у Арзака хватило мужества совершить преступление. Однако через некоторое время ваза эта опустела. „Несчастный! Что ты сделал? — вскрикнула Маргарита Морен. — Ты погубил себя!“ Арзак оправдывался: „Я спрятал яд в яму под камень“, — сказал он. Не плод ли это воспаленного воображения? Не выдумка ли это безумной женщины? Не придумала ли это Маргарита Морен для того, чтобы погубить своего племянника? Зачем? С какой целью? Для чего? Сказали, что она сумасшедшая. Странное сумасшествие, рождающее столько правдоподобных, точных, логичных признаний и столько улик! Странное помешательство, в результате которого она становится обладательницей вазы античной формы, очевидно, принадлежавшей какому-нибудь аристократическому дому! Где она нашла эту вазу? У себя? В домашней утвари крестьян не бывает ничего подобного. Купила? Ваз такого состава и такой формы давно уже не продают. Она обнаружила эту вазу в кармане одежды Арзака и не могла найти больше нигде. Она сумасшедшая? Господа присяжные слышали ее показания и оценили ее твердые, спокойные и разумные слова».

– Этот Арзак, очевидно, сошел с ума! — вскрикнула вдруг графиня, которая, дрожа от нетерпения и гнева, двадцать раз хотела прервать чтение.

– Да! Надо признаться, — прошептала госпожа Марселанж, — что Жак выбрал себе странного сообщника.

– Это правда, — сказала в свою очередь Мари Будон. — Но разве вы полагаете, что в подобных случаях легко выбирать?

– Действительно, — продолжала графиня. — Он словно нарочно поступал легкомысленно, неблагоразумно и неосторожно, оставляя повсюду следы, по которым суду легко добраться до истины.

– Арзак хитрее лисицы, — возразила Мари Будон, — но что поделать? Он любит болтать и красоваться, вот и поплатился за это. Если бы он умел держать язык за зубами, если бы не проболтался Маргарите Морен, то судьи ничего бы не узнали, потому что Маргарита Морен сделалась главным лицом этого процесса. Она слышала от Арзака об отравлении, видела яд и сохранила вазу, где тот лежал. Она показала еще более убедительную улику: цепь, которую скупой и глупый Арзак умудрился снять с Юпитера и которую тетка нашла у него на следующий день после преступления. Говорю вам, что в этой Маргарите Морен сосредоточена вся сила наших врагов и… наша гибель…

– Мари права, — сказала госпожа Марселанж после минутного молчания. — Свидетельства этой женщины служат краеугольным камнем, на котором стоит весь процесс. Уберите этот камень, и весь процесс рухнет и развалится, словно карточный домик.

Графиня, положив локти на стол и подперев рукой подбородок, внимательно слушала дочь и служанку, но при этом она находилась в состоянии глубокой задумчивости и размышляла о чем-то своем. Через несколько минут она прошептала:

– Да, эта женщина все держит в своих руках.

Потом, обернувшись к Мари Будон, она сказала резким и решительным тоном:

– Мари, надо подкупить эту женщину во что бы то ни стало.

– Ее нельзя подкупить, — холодно ответила Мари Будон.

– Однако это необходимо, говорю тебе, — повелительно продолжала графиня, словно не слышала возражения.

Она прибавила тоном более спокойным, но не менее решительным:

– Я изучила это дело, вникла в него и могу заявить, что у нас есть только один выход — Маргарита Морен. Она должна отказаться от своих показаний, должна объявить, что дать их ее заставили Марселанжи и теперь, раскаявшись, решила признаться, что все ее предшествующие показания — чистейшая ложь и выдумка. Повторяю, это необходимо, Мари, или все погибло, я в этом убеждена.

– Маргарита Морен не согласится, — невозмутимо отвечала Мари Будон.

– Я озолочу ее, я дам ей пятьдесят тысяч, и она согласится, — возразила графиня с самоуверенно— стью, в которой обнаруживался деспотизм ее характера.

– Ни за какие деньги Маргарита Морен не пойдет на сделку с совестью, — спокойно сказала Мари Будон, не обращая внимания на лихорадочное нетерпение, которое читалось в глазах ее хозяйки.

Но вместо гнева графиней овладело уныние. Если уж Мари Будон призналась в том, что не может помочь, значит, выхода действительно не было.

– Итак, — прошептала она, — ты не можешь ничего придумать и нам остается только ждать приговора?

– Я знаю Маргариту Морен, она проста и наивна, как ребенок, не умеющий лгать, и сильна, как мужчина, которого ничто не может поколебать.

– Ничто? Даже страх?

– Ничто, — ответила Мари Будон, печально качая головой.

Потом ее черные глаза вдруг сверкнули, и она продолжала:

– Страх нет, но сострадание — может быть.

– Сострадание?

– Да, у нее доброе сердце, и на этом надо сыграть.

– Неужели ты советуешь мне умолять эту женщину о сострадании? — с удивлением спросила графиня.

– Нет, потому что это было бы бесполезно.

– Вот как?

– Для вас, для госпожи Теодоры, для меня она останется неумолимой, потому что считает нас виновными.

– Так что же ты хочешь сказать? Я тебя не понимаю.

– Я хочу сказать, что одна женщина может тронуть ее, воззвав к ее сердцу.

– Кто?

– Та, кто может заставить Маргариту Морен отказаться от всего сказанного и солгать, несмотря на присягу. Эту женщину я назову вам после.

– Почему?

– Потому что мне надо сходить за ней и отправиться вместе с ней к Маргарите Морен, а это дело весьма опасное.

– Но если так, я не хочу…

– О! Успокойтесь, я буду осторожна, мне случалось выпутываться из передряг и похуже.

– Итак, ты надеешься, Мари?..

– Да, и чем больше об этом думаю, тем больше у меня появляется уверенности, что у меня все получится.

– А когда ты собираешься идти к этой женщине?

– Завтра в два часа.

– А к Маргарите Морен?

– Час спустя.

– Хорошо, Мари, доброе, чудесное существо! Если нам суждено спастись, то спасешь нас именно ты.

– Я сама так думаю, — просто ответила Мари Будон. — И дай Бог, чтобы я всегда могла вас спасать!

Графиня несколько минут размышляла, потом, обратившись к дочери, сказала:

– Посмотрим на эту обвинительную речь.

Госпожа Марселанж собрала разбросанные листки и продолжила читать:

– «Но всякое сомнение должно исчезнуть. Еще одна свидетельница, девица Тарис, слышала о белом порошке. Только теперь, когда Арзак уже подозревается в сообщничестве, он отказывается от своих слов: яд называет золой и умоляет девицу Тарис молчать. Но когда эта девушка пришла сюда и подняла глаза на распятие, умоляя Всевышнего укрепить ее в истине, все вы слышали, как Арзак вскрикнул, что она лжет. Ах, Арзак, это вам надо бы взглянуть на Господа и просить у Него мужества раскаяться! Заклинаю вас, скажите правду! Тогда я вас стану не обвинять, а защищать!

(Сильное волнение в зале.)

Вы молчите! Тогда я продолжаю. Видите, господа присяжные, все сходится, все доказывает, что Арзак обо всем слышал от Бессона. Но пастух не хочет признаваться и от этого плетет всевозможные нелепицы. То он не может вспомнить, то говорит вздор и объясняет все, кроме истины.

Но это еще не все. Рано утром второго сентября он отдал тетке цепь, как он сказал, с собаки в Шамбла. Узнав об убийстве, Маргарита встревожилась и увидела загадочную связь между этой цепью и преступлением. Арзак то говорит, что он нашел ее, то что ему дал ее Жан Будуль. Когда два месяца спустя Арзака спросили об этом в суде, он сказал, что у него никакой цепи не было и что тетка украла ее. Он вспомнил об этой цепи, только когда ему предъявили обвинение. Может быть, он вспомнит что-нибудь еще, яд, пули — пули, за которые Маргарита Морен в гневе выгнала его. Это ее воспаленное воображение, скажете вы! Но если тетка рассказала об этой цепи, она может рассказать обо все остальном».