Занимательная ботаника (изд. 1951)

Все такие примеры можно было бы множить до бесконечности: клюква и морошка, земляника и голубика, черная смородина и рябина, папоротник и многие, многие другие растения — все это виды, полезные для нас, о географическом распространении которых и, главное, об их запасах в природе мы часто знаем очень мало.

В настоящее время вопрос об использовании дикорастущих растений ставится несколько иначе, чем 15 — 20 лет тому назад. Вот тут без помощи «охотников за растениями» ученым-ботаникам никак не обойтись. Сейчас особенно практически ценными будут те растения, у которых можно было бы в различных направлениях использовать их отдельные части. Если мы скажем, что «Иван-чай», растущий в массе по лесным порубкам и цветущий летом ярко-розовыми крупными цветами, можно использовать и как текстильное растение (волоски на семенах), и как дубильное (листья, стебли и корни), что толокнянку можно собирать и как лечебное растение (листья), и как прекрасный дубитель (стебли и корни) для выделки темно-зеленой кожи, если мы скажем, что тимьян не только ценное эфиро-масличное растение, но и прекрасное декоративное для цветников, или что обыкновенная наша крапива не только хорошее пищевое растение, но что это высокой ценности витаминоносное растение с содержанием многих витаминов, что это — текстильное растение (стебли), что из листьев крапивы готовятся превосходные акварельные краски, а корни ее на Кавказе заготовляются в засахаренном виде как лечебное средство от кашля и т. д., — если мы, другими словами, будем знать о наших растениях, как их широко и разнообразно можно использовать, не выбрасывая ценных подчас отходов, то мы тем самым значительно повысим значение дикорастущих растений для нашей повседневной жизни.

Несколько слов об ядовитых растениях. О нашей дафне «пережуй-лычко» вы уже читали. Но там речь шла о детской шалости и только. А есть среди наших растений и более опасные виды. Вот, например, на болотах растет очень ядовитая цикута, которой иногда неосторожные пытатели природы могут, особенно весною, тяжело отравиться. Мне вспоминается один такой печальный случай. Несколько лет тому назад в Горьковской области двое рабочих с признаками острого отравления были доставлены в больницу г. Балахны: один из доставленных скоро скончался, другого насилу удалось спасти. Оказалось, они шли в ясный весенний день по болоту и нашли молодые мясистые и очень сладкие проростки каких-то растений, полакомились ими и были жестоко наказаны. Куски доставленных нам в лабораторию растений ясно свидетельствовали, что неосторожные путники сделались жертвами ядовитой цикуты.

А всем известные отравления весенними грибами-сморчками? Грибы эти довольно разнообразны и встречаются у нас в средней полосе и в лиственных и в сосновых лесах. Некоторые из них (например богемский сморчок в лиственных лесах на суглинках) совершенно безвредны, а другие (например сморчки, растущие в сосновых борах на песках и имеющие неправильно смятую, извилистую шляпку) — очень ядовиты, но могут быть употребляемы в пищу; только надо уметь их приготовить. Есть их можно, только отварив и 2 — 3 раза слив получившийся навар, в которой переходит все ядовитое вещество гриба. Ядовитость грибов иногда чересчур переоценивают. В сущности, большинство грибов ядовито, и вопрос об употреблении их в пищу решается умением их приготовить. Ел же один ученый ботаник, желая доказать быстрое разрушение ядовитых веществ в грибах, мухоморы, которыми «мух морят», предварительно вымочив грибы в уксусе, чтобы разрушить их ядовитые свойства. Во многих наших местах совсем не едят прекрасных съедобных оранжево-желтых лисичек, называя их «погаными грибами», а в Германии не едят груздей, считая их ядовитыми. Но некоторые из грибов действительно очень сильно ядовиты, и следует очень остерегаться таких грибов, как, например, бледная поганка, сатанинский гриб, ложная лисичка… А сколько ядовитых растений на наших лугах и пастбищах? Сколько хлопот они доставляют нашим ветеринарам и животноводам, отравляя домашних животных? И здесь для наблюдений масса материала, и здесь краеведы и юные натуралисты могут собрать много сведений и тем предупредить население от несчастий.

Итак, вот сколько иногда несложных, но очень важных вопросов может встать перед каждым из нас, кто любит свою родную природу, свои родные места, свои поля и леса, холмы и луга. Позвольте же мне еще раз вспомнить Н. А. Некрасова, который, приехав на свою родину, на Волгу, вдохновенно писал:

Мне лепетал любимый лес: Верь, нет милей родных небес, Нигде не дышется вольней Родных лугов, родных полей, И той же песенкою полн Был говор этих милых волн…

Юные читатели! Любите свой край, землю своих отцов, любите свою Родину!

Последняя беседа

На прощанье с моим снисходительным читателем мне хочется покаяться перед ним в одном тяжком грехе, за который часто упрекала меня совесть, когда, составляя эти очерки, перебирал я в памяти отрывочные сведения и воспоминания. Я никогда не вел сколько-нибудь систематических записей наблюденного, никогда не делал заметок о том, что случилось узнать или прочесть; если я собирал маленькие гербарии, то никогда их как следует не хранил. Из них сохранилось и, может быть, принесло свои крошки пользы лишь то немногое, что при случае перешло в настоящие руки. Если в вас, читатель, теплится любовь к изучению растительного мира, не повторяйте моей непростительной ошибки! Помните всегда, что ваша самая маленькая, самая непритязательная любительская работа может, хотя бы самыми слабенькими толчками, способствовать движению к великой цели познания природы; и это особенно важно у нас, особенно в наши дни. От разнохарактерного растительного покрова, одевающего многообразные просторы нашей социалистической Родины, в огромной мере зависит благосостояние трудящихся нашего великого Союза. Много еще не исследованного, не изученного таится в наших полях, лугах и лесах, которые нас и питают, и одевают, и греют. Мобилизуйте все пригодные для этого фронта силы! Только при помощи организованного коллективного труда многочисленных любителей флоры можно полнее использовать богатство нашей страны.

Никогда не смущайтесь, читатель, тем, что вы — только «любитель».

Тут вовсе не необходимы глубокие познания. Пристальный глаз привычного человека может иногда видеть то, что ускользает от глаза ученого специалиста. Более ста лет тому назад не «просвещенные» рабовладельцы, и даже не ученые специалисты, а неграмотные крепостные крестьяне первые подметили, что хлебные поля заражаются ржавчинным грибком от соседства с барбарисовыми садами. Это упорно признавалось нелепым предрассудком «темного люда», пока не было доказано, что красные пятна на листьях барбариса и бурая ржавчина на хлебах есть две стадии развития одного и того же грибка.

Конечно, любитель должен кое-что знать: должен уметь высушить растение для гербария, должен уметь сделать запись, когда и где найдено растение. Полвека тому назад мой отец, первый из русских ботаников, предпринял изучение русской флоры при содействии широкого круга любителей. На его призыв из разных углов десяти-двенадцати окружающих Москву губерний присылались многочисленные любительские гербарии. Всякая самая скромная присылка являлась более или менее ценной. Лишь очень немногие были составлены неумелыми руками, и только один гербарий был совершенно анекдотический. Растения, связанные пучками, были высушены на припеке солнца. Различать что-нибудь в этих темных венчиках было очень трудно. Записки о месте и времени сбора были, без преувеличения, такого рода: «рано утром, возле Машкиной вершины», «в 6 часов вечера, справа от бани». В каком месте, в какое время года была это «утро» или «вечер», оставалось неизвестным. О том, в какой губернии находились упомянутая «Машкина вершина» и «баня», можно было только догадываться по почтовому штемпелю на посылке. Это было полвека тому назад; теперь в каком угодно отдаленном углу страны любитель может добыть себе руководящие указания, как собирать растения, как делать те или другие наблюдения.

— Я могу, — говорит любитель, — уделять ботанике лишь свои немногие досуги. Что же смогу я сделать? Разве какую-нибудь самую ничтожную научную мелочь!

Да, может быть, только «ничтожную мелочь», но при словах «научная мелочь» у меня встает одно воспоминание, теперь уже подернутое флером траура, — воспоминание о том, как мне в последний раз в жизни посчастливилось видеться и говорить с незабвенным Климентом Аркадьевичем Тимирязевым. Позвольте, читатель, в этой заключительной беседе с вами рассказать один эпизод из последней моей беседы с великим нашим натуралистом.

Дело было весной 1919 г. Я был очень болен, и врачи настойчиво усылали меня на юг. Уезжая в Крым, я прощался с Москвой, не ведая, придется ли дожить до возвращения. Хотелось навестить и маститого К. А. Тимирязева, но беспокоить его без какого-нибудь достаточного повода я бы едва ли решился. Помог случай: К. А. в то время заготовлял иллюстрации к своим воспоминаниям. Ему хотелось иметь фотографию трибуны Галилея, находящейся во Флорентийском музее естественной истории. В этом музее на одном из международных конгрессов некогда состоялось первое публичное выступление К. А. Тимирязева в Европе. У меня нашлось два снимка с этой Галилеевой трибуны, и я был, разумеется, счастлив оказать маленькую услугу старому ученому, к которому я всю жизнь относился с безграничным почтением.

Когда я принес снимки Клименту Аркадьевичу, разговор, естественно, начался с Галилея, Флоренции, Италии. Несмотря на сильную уже седину и давно парализованную руку, Тимирязев был полон чисто юношеской бодрости и одушевления. Каким живым блеском сияли его выразительные глаза! Право, мне казалось, что не я, а он моложе меня на четверть века!

Я твердо намеревался пробыть не более пяти минут: спросить об одной непонятной мне детали в винтовых механизмах некоторых растений и затем раскланяться. Интересовавший меня вопрос быстро был выяснен с той простотой и ясностью, которыми обычно отличаются объяснения глубоких знатоков дела; но затем разговор снова вернулся к Галилею, затем перешел на Ньютона, на Гельмгольца, на Бунзена, на Дарвина, на самые глубокие вопросы естествознания. Я с восторгом слушал оживленную речь, в которой полновесная ценность содержания сочеталась с легким изяществом внешней формы, — сочетание, дающееся только очень большим талантам.

Я не заметил, как промелькнули полтора часа. Наконец я спохватился и стал прощаться.

— Климент Аркадьевич, — сказал я, — идя к вам, я собирался поговорить лишь об одной научной мелочи, а вы развернули передо мной картины самых высоких научных вершин.

На это он тоном ласкового, деликатного упрека сказал:

— Вы — плохой ученый, если употребляете такое само себе противоречащее выражение, как «научная мелочь». Разве в нашей науке есть мелкое и крупное? Все подлинно научное, как бы оно ни казалось мелким, — одинаково крупно, одинаково ценно.