Занимательная Греция

На него шли войной карфагеняне. Войска долго стояли друг против друга на равнине близ той крепости, где когда-то Фаларид жег людей в медном быке. Было предсказание: «Много храбрых мужей погибнет на этой равнине», но чьих мужей — было неизвестно, и поэтому обе стороны медлили. А когда сошлись, то победу одержали карфагеняне. У них были пращники, метавшие камни весом в мину; у греков таких не было. Карфагеняне подступили к самым Сиракузам и начали осаду.

И вот здесь произошло нарушение всех правил военного искусства. Вместо того чтобы отбиваться, Агафокл оставил в Сиракузах брата, а сам собрал какое попало войско — он записывал в него даже рабов, желавших освободиться, — чудом прорвался сквозь карфагенский осадный флот и поплыл к берегу Африки. Они высадились в трех переходах от Карфагена и под звуки труб сожгли на берегу свои корабли — чтобы не было соблазна к отступлению. «Это наша жертва Деметре Сицилийской», — говорил Агафокл, показывая на летящий к небу огонь и дым. Греки пошли по лугам, полям и садам, разоряя сытые имения и поднимая на войну африканские племена, ненавидевшие карфагенян. По ночам со стен Карфагена жители видели, как по всем концам долины полыхают их усадьбы. Из Сицилии в Карфаген приходили плачевные вести: осада Сиракуз не удалась, осаждающий вождь получил предсказание: «Сегодня ты будешь обедать в Сиракузах», обрадовался, пошел на приступ, потерпел поражение и обедал в Сиракузах не как победитель, а как пленник.

Четыре года войско Агафокла наводило страх на Африку. И все-таки победа ему не далась. Брать города было все труднее. Под Утику, второй после Карфагена город в Африке, он двинул осадные башни, на которых живой защитой привязаны были карфагенские пленники; это не помогало, карфагеняне били по своим без жалости. Утику он взял, но Карфаген выстоял. Африканцы не поддержали Агафокла: их конные орды стояли зрителями при каждой битве греков с карфагенянами и ждали исхода, чтобы броситься грабить слабейшего. В Сицилии начиналась новая междоусобная война. Войска Агафокла стали роптать, собственный сын его, Архагат, попытался было взять отца под стражу. Тогда Агафокл бросил все — и армию и сына — и бежал в Сицилию, наводить порядок у себя дома.

Неслыханный африканский поход как внезапно начался, так внезапно и кончился. Брошенные войска в ярости прежде всего перерезали брошенных родственников и помощников тирана, а потом рассеялись и перешли на карфагенскую службу. Когда один воин занес меч над Архагатом, сыном Агафокла, тот крикнул: «А что, по-твоему, Агафокл сделает за мою смерть с твоими детьми?» — «Все равно, — ответил убивавший, — мне довольно знать, что мои дети хоть ненадолго переживут детей Агафокла».

В Сицилии Агафокл застал такое отчаянное положение, что готов был отказаться от тиранической власти. Бывалые друзья его уняли: «От тиранической власти живыми не уходят». Он заключил мир с карфагенянами, соглашение с соперниками, восстановил мир, стал восстанавливать власть. Здесь застала его смерть. Говорили, будто родной внук, сын погибшего Архагата, отравил Агафокла, подложив ему отравленную зубочистку. Яд ее разъедал десны и вызывал такие мучения, что Агафокл будто бы приказал сжечь себя заживо на погребальном костре.

Свирель Феокрита

Пока Сицилию разрывали на части тираны и тираноборцы, об этой же самой Сицилии сочинялись безмятежные и нежные стихи. В этих стихах Сицилия оказывалась сказочным краем вечного золотого покоя, где живут кроткие пастухи, пасут блеющие стада, любят своих пастушек и состязаются в игре на свирели и в простодушных песнях о своей жизни и своей любви. Эти быстро входившие в моду стихи назывались «идиллии» — «картинки»; они очень нравились горожанам, давно расставшимся с настоящим сельским трудом, но не переставшим говорить, как они любят мирную сельскую жизнь на лоне природы. Потом поэты стали поселять своих пастушков не в Сицилии, а в Аркадии, но первый поэт-идиллик писал о Сицилии, потому что сам был из Сицилии. Его звали Феокрит; он родился в Сиракузах как раз при Агафокле, а жил потом далеко, в египетской Александрии.

У Пушкина Евгений Онегин, когда хотел пооригинальничать, «бранил Гомера, Феокрита», которых все знали со школьной скамьи, и разговаривал о науке политической экономии, которую не знал никто. Гомера знаем и мы, с него начиналась классическая греческая поэзия; познакомимся же и с Феокритом, на котором она, можно сказать, кончается.

Встретились Дафнис с Меналком, коровий пастух и овечий:Оба они белокуры, по возрасту оба — подростки,Оба играть мастера на свирели и в пенье искусны.Первым, на Дафниса глянув, Меналк к нему так обратился:«Сторож мычащих коров, не сразиться ли, Дафнис, нам в пенье?Стоит мне захотеть — и я мигом тебя одолею».Дафнис на это в ответ обратил к нему слово такое:«Пастырь мохнатых овец, ты мастер, Меналк, на свирели,Но хоть из кожи ты лезь, не видать тебе в пенье победы».Меналк. Хочешь помериться силой? Согласен ли выставить ставку?Дафнис. Смериться силой готов и выставить ставку согласен.Меналк. Ставлю мою свирель: хороша, с девятью голосами,Вся белоснежным воском покрыта от верха до низа.Дафнис. И у меня есть свирель, и моя с девятью голосами,Сам я ее вырезал, — погляди, еще палец не зажил.Меналк. Кто же нам будет судьей? И послушает кто наши песни?Дафнис. А позовем вон того пастуха от козьего стада!Мальчики кликнули громко. Пастух подошел, услыхавши.Мальчики начали песни — пастух был над ними судьею.Меналк. Нимфы рек и долин, у которых я пел на свирели!Если вам нравились песни мои, то послушайте просьбу:Дайте овечкам моим вы сытную травку; но еслиДафнис пригонит коров, то пускай и они попасутся.Дафнис. Всюду весна, и повсюду стада, и повсюду теснятсяНаши телята к коровам, сосут материнское вымя.Милая девушка мимо прошла; а как скрылась из виду,Даже быки загрустили, а я, их пастух, — и подавно.Меналк. Я не хочу ни угодий Пелопа, ни золота Креза,Я не хочу побеждать бегунов, быстроногих как ветер.Песни хотел бы я петь над морем, с красавицей рядом,Глядя за стадом моим на приморском лугу сицилийском.Дафнис. Гибнут деревья от стужи, от засухи гибнут потоки,Птице погибель — силки, а зверю — капканы и сети.Гибель мужчине — от нежной красавицы. Зевс, наш родитель!Ведь не один я влюблен: ты и сам был к красавицам нежен.Меналк. Добрый волк, пощади моих коз, не трогай козлятокИ не кусай меня. Я мал, но о многих забочусь.Ты же, рыжий мой пес, разоспался больно уж крепко:Это не дело — так спать, коли мне помогать ты назначен.Дафнис. Раз чернобровая девушка, видя, как гнал я теляток,Мне закричала вдогонку, смеясь: «Красавец, красавец!»Я ж ни словечка в ответ, ни насмешки в ответ на насмешку:В землю потупив глаза, пошел я своею дорогой.Меналк. Овцы, щиплите смелей зеленую свежую травку:Прежде чем кончите вы, подрасти успеет другая. Живо!Паситесь, паситесь, наполните вымя полнее:Пусть будут сыты ягнята; остаток заквасим в кувшинах.Дафнис. Сладко мне слышать мычанье коров и дыхание телок,Сладко мне летом дремать близ потока под небом открытым.Желуди — дуба краса, для яблони плод — украшенье,Матка гордится теленком, пастух же — своими стадами.Кончили мальчики песни, и так козопас им промолвил:«Сладко ты, Дафнис, поешь, на диво твой голос приятен,Радостней пенье твое, чем мед из пчелиного сота.Вот — получи же свирель. Добился ты в пенье победы.Если б меня, козопаса, ты мог научить этим песням —Я бы за это тебе подарил и козу и подойник».Дафнис так рад был победе, что громко в ладоши захлопал,В воздух подпрыгнул, как юный олень, завидевший матку.И отвернулся Меналк, печально и грустно поникнув:Плакал он так, как будто невеста пред скорою свадьбой.Первым меж всех пастухов с той поры стал славиться Дафнис;Скоро, совсем молодым, он женился на нимфе Наиде.

Стойкие стоики

В эти самые годы, вскоре после смерти Александра Македонского, в Афины приехал незаметный человек, смуглый, худой и неуклюжий: купеческий сын с Кипра по имени Зенон. В юности он спросил оракул: как жить? — оракул ответил: «Учись у покойников». Он понял и начал читать книги. Но на Кипре книг было мало. В Афинах он прежде всего отыскал лавку, где продавались книги, и здесь среди свитков «Илиады» на потребу школьников ему попалась книга воспоминаний о Сократе. Зенон не мог от нее оторваться. «Где можно найти такого человека, как Сократ?» — спросил он у лавочника. Тот показал на улицу: «Вот!» Там, стуча палкой, шумно шагал полуголый Кратет, ученик Диогена. Зенон бросил все и пошел за нищим Кратетом. Потом ему принесли весть: корабль с грузом пурпура, который он ждал с Кипра, потерпел крушение, все его имущество погибло. Зенон воскликнул: «Спасибо, судьба! Ты сама толкаешь меня к философии!» — и уже не покидал Афин.

На афинской площади был портик — стена с расписным изображением Марафонской битвы, перед ней — колоннада и навес от солнца. Портик — по-гречески «стоя». Здесь, в «Расписной стое» стал вести свои беседы Зенон, и учеников его стали называть «стоики». Это были люди бедные, суровые и сильные. Старший из них, Клеанф, бывший кулачный боец, зарабатывал деньги тем, что по ночам таскал воду для огородников, а днем слушал Зенона и записывал его уроки на бараньих лопатках, потому что купить писчие дощечки ему было не на что.

До сих пор философы представляли себе мир большим городом-государством с правителями-идеями, или с гражданами-атомами, или с партиями-стихиями. Зенон представил себе мир большим живым телом. Оно одушевленно, и душа пронизывает каждую его частицу: в сердце ее больше, чем в ноге, в человеке — чем в камне, в философе — чем в обывателе, но она — всюду. Оно целесообразно до мелочей: каждая жилка в человеке и каждая букашка вокруг человека для чего-нибудь да нужна, каждый наш вздох и каждый помысел вызван потребностью мирового организма и служит его жизни и здоровью. Каждый из нас — часть этого вселенского тела, все равно как палец или глаз.

Как же должны мы жить? Как палец или глаз: делать свое дело и радоваться, что оно необходимо мировому телу. Может быть, наш палец и недоволен тем, что ему приходится делать грубую работу, может быть, он и предпочел бы быть глазом — что из того? Добровольно или недобровольно он останется пальцем и будет делать все, что должен. Так и люди перед лицом мирового закона — судьбы. «Кто хочет, того судьба ведет, кто не хочет, того тащит», — гласит стоическая поговорка. «Что тебе дала философия?» — спросили стоика; он ответил: «С нею я делаю охотой то, что без нее я бы делал неволей». Если бы палец мог думать не о своей грубой работе, а о том, как он нужен человеку, палец был бы счастлив; пусть же будет счастлив человек, сливая свой разум и свою волю с разумом и законом мирового целого.

А если что-то этому мешает? Если нездоровье не дает ему служить семье, а семья — служить государству, а тиран — служить мировому закону? Если он раб? Это — ничто, это — лишь упражнения, чтобы закалить свою волю: разве стал бы Геракл Гераклом, если бы в мире не было чудовищ? Главное для человека — не беда, а отношение к беде. «У него умер сын». Но ведь это от него не зависело! «У него утонул корабль». И это не зависело. «Его осудили на казнь». И это не зависело. «Он перенес все это мужественно». А вот это от него зависело, это — хорошо.

Для такого самообладания стоический мудрец должен отрешиться от всех страстей: от удовольствия и скорби о прошлом, от желания и страха перед будущим. Если мой палец начнет томиться собственными страстями, вряд ли он будет хорошо действовать; так и человек. «Учись не поддаваться гневу, — говорили стоики. — Считай про себя: я не гневался день, два, три. Если досчитаешь до тридцати, то принеси благодарственную жертву богам». Когда Зенона однажды разозлил непослушный раб, Зенон только и сказал: «Я побил бы тебя, не будь я в гневе». А когда стоика Эпиктета, который сам был раб, нещадно колотил хозяин, Эпиктет спокойным голосом сказал ему: «Осторожно, ты переломишь мне ногу». Хозяин набросился на него еще злее, хрустнула кость. «Вот и переломил», — не меняя голоса, сказал Эпиктет.