Западня для леших
Шрифт:
– Пропуск подтвержден, заходи за выступ! – громко перевел толмач, оставшийся стоять в отдалении вместе со всеми.
Англичанин завернул за треугольный выступ и увидел за ним сплошь окованную железом дверь, которая медленно и тяжело, но вместе с тем бесшумно распахнулась. За дверью угадывались ведущие вниз ступеньки, освещенные сполохами факельного пламени. По ступенькам поднялся человек в темной одежде, напоминавшей монашескую рясу. Кожа на его лице отличалась той особой бледностью, которая характерна для узников, многие годы проведших в темницах без солнечного света. Этот обитатель подземелья, согнувшись почти пополам в низком дверном проеме, вышел навстречу послу, посмотрел на него долгим пристальным взглядом серых водянистых глаз и с явной запинкой, как будто после многолетнего молчания, произнес на довольно правильном английском:
Они довольно долго шли по запутанному лабиринту, часто делая короткие остановки в тех местах, где требовалось, по-видимому, нейтрализовать на время их прохождения имевшиеся ловушки. Наконец повязка с глаз посла была снята, и он, на миг зажмурившись от света факелов, показавшегося нестерпимо ярким после доброго получаса пребывания в темноте, увидел, что находится в довольно просторном подземелье, сухом и чистом, пол, потолок и стены которого были сплошь выложены тщательно подогнанными друг к другу плитками из желтоватого, незнакомого ему камня. Воздух в подземелье был лишь немного спертым, но совсем не отдавал гнилью, что указывало на хорошую вентиляцию. Вдоль стен стояли полки, с которых около двух десятков человек, с такими же бледными, как у приведшего его сюда подземного обитателя лицами, снимали уже последние фолианты и свитки и укладывали их в дюжину больших сундуков, почти доверху наполненных книгами. Четыре-пять человек из сотрудников библиотеки явно имели отношение к ученому сословию. Остальные же носили военную одежду и были вооружены. По-видимому, они составляли особый отряд охраны царских подземелий и тоже редко выходили на белый свет.
Вскоре укладка была закончена, каждый сундук с четырех углов был заперт на массивные висячие замки, которые были залиты воском, и проводник, бывший, по-видимому, старшим среди хранителей библиотеки, предложил послу опечатать их своим перстнем. Затем сундуки поставили на небольшие салазки с полозьями, покрытыми кожей и смазанными салом, и поволокли к выходу. Послу вновь завязали глаза, и он проследовал в обратный путь тем же манером, что и пришел в хранилище.
Когда сундуки выволокли из подземелья и дотащили до середины сарая, где, по-видимому, проходила незримая граница, охраняемая подземными стражами, их подхватили опричники и погрузили в кареты.
Двери сарая распахнулись, «отремонтированные» кареты руками выкатили во двор, принялись запрягать в них лошадей. Молодой англичанин подошел к столу, за которым заканчивалось импровизированное пиршество, отказался от крепкого меда, сославшись на отвращение, испытываемое им к горячительным напиткам после вечерне-ночных возлияний, но жадно выпил изрядный ковш ключевой воды. Послы и провожающие расселись по каретам, и кортеж вновь тронулся по все еще почти безлюдным московским улицам под незримой охраной тайных Малютиных соглядатаев.
На одной из площадей возле кремлевской стены кареты сделали короткую остановку. Молодой англичанин и сопровождавший его Басманов-младший с толмачом и тремя опричниками подошли к виселицам и позорным столбам, установленным вдоль стены. На виселицах слегка раскачивалось при дуновениях теплого утреннего ветерка несколько обезглавленных тел, повешенных за ноги. Большинство из них уже разложились и смердели невыносимо, сквозь остатки одежды виднелась гниющая плоть. Одно тело было еще свежим и обнаженным, поскольку поморские дружинники выдвинули жесткое условие: не выставлять на позор их обмундирование. Рядом с виселицами на пиках были насажены головы, среди которых сразу бросалась в глаза одна, без бороды, с ярко-рыжими волосами.
– Ну что, милорд, – обратился Басманов-младший к английскому послу, – вот и довелось тебе лицезреть на сем позорном месте голову врага твоего кровного, как и обещано было отцом моим и Малютой Скуратовым. Мы слов на ветер не бросаем и для союзников своих что хочешь сделаем. Ну, а злодеи, супротив государя замыслить осмелившиеся, вот здесь свое существование поганое и оканчивают. Вот они – бояре, еще вчера гордые и знатные, сегодня вверх ногами, как мешки с дерьмом, висят, а из голов их отсеченных воронье глаза выклевывает. А вон среди них и разбойник известный, прозванный Чумой, находится.
Так что мы, царевы опричники, не зря свой хлеб едим, на службе государевой живота не щадим. (Посол, не подав виду, усмехнулся про себя этой фразе, поскольку перестаравшийся при излечении от похмелья толмач, едва ворочающий языком и мозгами, перевел слово «живот» не как «жизнь», а как «брюхо».) Плоды усердия нашего на благо Государства Российского перед тобой сейчас находятся. И так будет с каждым, кто на царя и отечество руку поднять попытается!Произносивший эту напыщенную речь Басманов-младший и в страшном сне предположить не мог, что в самом скором времени гордый царской милостью и знатный многочисленными предками боярин Басманов – его отец – окончит дни свои на том самом позорном месте, где сейчас стоял он подбоченясь, оскорбляя прах убиенных, ощущая себя выше всех жалких людишек, населявших землю Русскую, находившихся в безраздельной власти его самого и дружков-опричников.
Англичанин некоторое время стоял молча, пристально взирая на голову своего врага, затем отвернулся, произнес какую-то резкую и суровую латинскую фразу, которую толмач не понял и не перевел, и направился к карете, как бы окончательно стряхивая с себя прошлое, устремляя помыслы свои лишь в будущее.
У самой дверцы кареты англичанин внезапно остановился, подождал, когда к нему подойдет руководивший движением кортежа Басманов-младший, вытащил из-за пазухи небольшой пергамент, протянул его опричнику. Басманов развернул короткий свиток, с изумлением прочел:
«Повелеваю немедля покинуть град столичный через заставу северную со всем скарбом соответствующим».
Внизу стояла хорошо знакомая Басманову подпись человека, любящего таинственность и часто дающего неожиданные и непонятные другим приказы, и не терпящего даже малейшего ослушания: «Малюта Скуратов».
– Так нас же отряд сопровождения на другой заставе поджидает… – растерянно произнес Басманов-младший, но, чуть подумав, нашел, как ему показалось, приемлемое объяснение: – Это, наверное, из-за вчерашней гибели Хлопуни со товарищи, которые нас прикрывать тайно в пути должны были?
Англичанин безразлично пожал плечами: дескать, мое дело – передать приказ, а вы уж там сами промеж себя разбирайтесь, что к чему и зачем. Басманов отдал соответствующую команду возницам, и кортеж, повернув под прямым углом, направился к северной заставе.
На рассвете, примерно за час до того, как тронулись из посольского двора английские и боярские кареты, в усадьбе Ропши коротко и заливисто пропела труба, и отряд леших стремительно и почти бесшумно выстроился в походную колонну. Дымок оглядел стройные шеренги своих бойцов, застывшие неподвижно по стойке «смирно», небольшой обоз, включавший два закрытых возка-кареты, предназначенных для боярина и княжны Анастасии, пушки на лафетах и зарядные ящики, замаскированные под обычные телеги, повозки с припасами и, подавив внезапно нахлынувшее волнение, обычным спокойным и решительным голосом подал команду «по коням!». В усадьбе оставались только старые «слуги», которые, возможно, должны были испытать на себе гнев государя и его верных опричников, которые, вероятно, примутся мстить боярину Ропше за все те страхи и неприятности, которые доставило им пребывание в стольном граде поморской дружины. Но просто так бросать стратегически важную резиденцию в столице было нельзя. Поскольку все же существовала теоретическая вероятность, что в отсутствие хозяина – боярина Ропши – погром его усадьбы не доставит опричникам особого удовольствия и посему не состоится, боярин и уезжал с отрядом «для осмотра своих северных вотчин». А там, спустя некоторое время, могли произойти события, которые заставили бы царя и иже с ним забыть о каких-то ничтожных поморах.
В походной колонне Михась двигался, как и положено головному, в первой шеренге своего десятка, рядом с Разиком. Поскольку это был первый десяток первой сотни, то шеренга являлась первой в колонне, и Михась следовал фактически в затылок Дымку и страховал командира отряда. После выхода из столицы десяток Разика должен был переместиться в головной дозор боевого охранения, и тогда Михась принял бы на себя ответственность за безопасность всего отряда. Головной дозор – дело важное и опасное, а потому почетное, и Михась любил и умел действовать первым в боевом охранении. Однако сегодня у него на душе было неспокойно. Незадолго до походного построения Михась впервые в жизни нарушил приказ начальства.