Западня для Золушки

Они говорили негромко, сохраняя видимость приятельского разговора. Я взяла Жанну под руку и попросила Франсуа уйти.

— Мне нужно поговорить с тобой, Мики, — настаивал он.

— Мы уже говорили.

— Есть кое-что, чего я тебе не сказал.

— Ты сказал достаточно.

И я сама повлекла Жанну прочь. Он тотчас ушел. Я видела, как он перекинулся несколькими словами с Франсуа Шансом, а когда он в холле надевал пальто, наши взгляды встретились. В его глазах была лишь ярость, и я отвернулась.

Поздно вечером, когда все разошлись, Жанна долго прижимала меня к себе приговаривая, что я вела себя так, как она и надеялась, что у нас все получится, уже получилось.

Ницца.

Отец Мики, Жорж Изоля, был очень худ, очень бледен, очень стар. Он смотрел на меня, легонько тряся головой, в глазах у него стояли слезы, он не решался меня обнять. Когда он все же обнял меня, его рыдания передались и мне. Странный это был миг: я не была ни напугана, ни несчастна — меня, напротив, переполняло счастье оттого, что я вижу его счастливым. Думаю, на какое-то время я забыла, что я не Мики.

Я обещала навещать его. Уверила, что чувствую себя хорошо. Оставила ему подарки и сигареты, чувствуя омерзение к происходящему. Жанна увела меня. В машине она дала мне выплакаться вволю, а потом попросила прощения за то, что вынуждена воспользоваться моим волнением: она договорилась о встрече с доктором Шавересом. И повезла меня прямо к нему. Она считала, что со всех точек зрения лучше, чтобы он увидел меня именно такой.

Похоже, он и впрямь подумал, что визит к отцу потряс меня до такой степени, что мое выздоровление оказалось под угрозой. Найдя меня физически и морально изможденной, он предписал Жанне на время меня изолировать. Чего она и добивалась.

Доктор оказался таким, каким я его помнила: неповоротливым, бритоголовым, с лапищами, как у мясника. А ведь я видела его только один раз, да и то мельком, между двумя световыми вспышками — то ли перед операцией, то ли после нее. Он сообщил, что его шурин, доктор Дулен, очень беспокоится, и раскрыл передо мной историю болезни, которую тот ему прислал.

— Почему вы перестали ходить к нему на прием?

— Эти сеансы приводили ее в ужасное состояние, — вмешалась Жанна. — Я звонила ему. Он сам решил, что лучше будет их прекратить.

Шаверес, который был старше и, вероятно, решительнее, чем доктор Дулен, сказал Жанне, что он обращается ко мне, а не к ней, и был бы ей весьма признателен, если бы она оставила меня наедине с ним. Но Жанна отказалась.

— Я хочу знать, что ей делают. Я вам верю, но ни с кем не оставлю ее наедине. Вы можете говорить с ней при мне.

— Что вы можете об этом знать? — возразил доктор. — Из истории болезни я вижу, что вы действительно присутствовали на всех ее встречах с доктором Дуленом. Со дня ее выписки из клиники он так ничего от нее и не смог добиться. Вы хотите ее вылечить, да или нет?

— Я хочу, чтобы Жанна осталась, — сказала я. — Если ей придется уйти, то я уйду вместе с ней. Доктор Дулен обещал мне, что память очень скоро ко мне вернется. Я сделала все, что он хотел. Играла с железными кубиками и проволочками. Часами рассказывала о своих проблемах. Он делал мне уколы. Если он ошибся, то не по вине Жанны.

— Он ошибся, — вздохнул Шаверес, — и я начинаю понимать, почему.

Я увидела в истории болезни листы с моим непроизвольным писанием.

— Он ошибся? — удивилась Жанна.

— О, прошу вас, вы меня неправильно поняли. Малышка не страдает никаким расстройством. Ее воспоминания обрываются где-то на пяти-шести годах, как у впавшего в детство старика. Привычки сохранились. Не найдется ни одного специалиста по расстройствам памяти и речи, который не определил бы это как лакунарную амнезию. Удар, потрясение… В ее возрасте это может длиться три недели, ну три месяца. Если доктор Дулен и ошибся, то сам разобрался в своей ошибке, иначе бы я этого не узнал. Я хирург, а не психиатр. Вы знаете, что она написала?

— Да, я читала.

— Что особенного могут значить для нее слова «руки», «волосы», «глаза», «нос», «рот», если она то и дело к ним возвращается?

— Не знаю.

— Я тоже, представьте себе. Я знаю только то, что малышка была больна еще до несчастного случая. Какая она была — экзальтированная, неистовая, эгоцентричная? Имела ли обыкновение жалеть самое себя, плакать во сне, просыпаться от кошмаров? Знали ли вы за ней внезапные приступы ярости, как в тот день, когда она подняла загипсованную руку на моего шурина?

— Я не понимаю. Мики легковозбудима, ей двадцать лет, вполне возможно, что у нее вспыльчивый характер, но она не была больна. Она была весьма рассудительна.

— Господи Боже! Я никогда и не говорил, что она нерассудительна. Попытаемся понять друг друга. Еще до пожара у этой малышки — как, впрочем, и у очень многих людей, числом заметно превосходящих, скажем, курильщиков трубок или любителей почтовых марок, — были налицо некоторые проявления истерической природы. Если я сказал, что она была больна, то это прежде всего моя личная оценка уровня, с которого начинается болезнь. Ну и потом, некоторые виды амнезии и афазии числятся среди традиционных признаков истерии.

Доктор поднялся, обошел стол, приблизился ко мне, сидевшей рядом с Жанной на кожаном диване. Взял меня за подбородок, заставил повернуться к Жанне.

— Разве она похожа на слабоумную? Ее амнезия — не лакунарная, а избирательная. Чтобы вы лучше поняли, скажу проще: она не то чтобы забыла определенный пласт своей жизни, временной пласт, пусть даже самый обширный. Она запрещает себе вспоминать что-то или кого-то. Знаете, почему доктор Дулен пришел к этому выводу? Потому что у нее даже до четырех-пятилетнего возраста есть провалы. Это что-то или этот кто-то, должно быть, в той или иной степени касается стольких воспоминаний с момента ее появления на свет, что она изгнала их все, одно за другим. Понимаете, что я хочу сказать? Вы ведь бросали камни в воду? Так вот, расходящиеся по воде концентрические окружности — это примерно то же.

Отпустив мой подбородок, доктор нарисовал эти окружности в пустоте.

— Возьмите у меня рентгеновские снимки и отчет об операции, — продолжал он, — и вы легко поймете, что моя роль сводилась к простому зашиванию. Я наложил ей пятьдесят семь швов. Поверьте, в ту ночь рука у меня была легкая, и уж кому как не мне знать, что я ее не «тронул». Там не было повреждения, никаких последствий от удара, ее сердце сказало бы нам об этом больше, чем разум. Это явно выраженный психический отказ человека, который был уже болен.