Западня свободы

Но я держался в стороне от всяких компаний и знакомств и вел себя хорошо, потому что не хотел, чтобы мой статус особо опасного заключенного сохранялся дольше, чем нужно. Я собирался освободиться из тюрьмы, и мне надо было выйти из-под неусыпного контроля, избавиться от слишком пристального внимания.

Меня назначили уборщиком в зале «Си», где я все время был на глазах у тюремной обслуги. Работай я в мастерских, им пришлось бы прикрепить специального надзирателя, чтобы эскортировать меня в одиночку. Но в связи с недостатком персонала, мое положение уборщика их вполне устраивало. Я тоже не возражал: драил полы, скреб столы и работал охотно. В общем, делал все, чтобы считаться хорошим мальчиком.

Бич тюремной жизни — гомосексуалисты. Один из них заинтересовался мной и стал преследовать так настойчиво, что отвадить его можно было, видимо, только применив силу, но не хотелось испортить свой тюремный послужной список. Меня спас Смитон, главный надзиратель на моем этаже. Он заметил, что происходит, и отшил от меня этого типа, за что я ему был весьма благодарен.

Смитон вмешался не потому, что хотел спасти меня от разврата, но просто ради собственного спокойствия. В принципе тюремщики смотрели на нас совершенно равнодушно, для них мы были частью работы. За долгие годы они выработали ряд эффективных мер. К примеру: прекращай бузу, как она началась; держи температуру сниженной; не давай бузе распространяться.

Итак, я держался одиночкой и старался ни во что не влезать. Это не значит, что я совсем не общался с заключенными, — такое поведение выглядело бы подозрительно и могло привлечь ко мне внимание тюремного психиатра. Так что в те моменты, когда это позволялось, я поигрывал с заключенными в карты и сильно усовершенствовался в шахматах.

Кроме преступников иногда общался и с другими лицами, например с неофициальными посетителями. Почему они считались неофициальными, непонятно — ведь все получали разрешение начальника тюрьмы. Это были в основном всякие доброхоты, благотворители, сторонники тюремной реформы — такая публика. Некоторые из них полагали, что лучший способ исправить преступника — это торжественно читать ему мораль, как будто капание на мозги религиозной жвачкой могло очистить заблудшую душу от греха.

К счастью, встречи с ними были не обязательны, и даже предоставлялось право в какой-то степени выбирать. Так, я отказался от встреч с двумя проповедниками, пока не нашел подходящего. Он приходил ко мне просто поболтать о том о сем, не стараясь «перековать» меня. Он когда-то жил в Южной Африке, так что у нас нашлось много общего. Разумеется, все наши разговоры происходили в присутствии надзирателя. Однажды я выдал фразу на «африканас», и посетитель ответил мне тем же. Надзиратель тут же вмешался и велел прекратить подобные разговоры. Об этом было доложено начальнику тюрьмы, и он сделал нам обоим замечание. Слава Богу, оно не попало в мое досье.

Кларк, тюремный священник, также время от времени заходил ко мне. Он тоже, к счастью, не был любителем патоки, и мы хорошо поладили. Глубоко религиозный человек, он с трудом примирял заповедь «Возлюби врага своего» с необходимостью проповедывать своей пастве, запертой в большую клетку. По-моему, это подтачивало его изнутри.

Лучшим из всех был Андерсон, заместитель по быту. Он много делал для меня и, я думаю, его доклады начальнику свидетельствовали в мою пользу. Именно с его помощью я получил возможность слушать радио. Раз в неделю, согласно правилам, я ходил в библиотеку, и для этого мне выделяли надзирателя. Я спросил Андерсона, нельзя ли мне брать двойное количество книг и тем сократить число своих походов, соответственно уменьшив нагрузку на персонал.

Он согласился. Наверное мне удалось внушить ему мысль о возможном сотрудничестве с ними. Во всяком случае, когда я обратился за разрешением иметь радио, то быстро получил его, а вскоре мне даже позволили подключиться к тюремной системе образования и заниматься на заочных курсах. В конце концов, надо же чем-то заполнить двадцатилетний срок…

Я выбрал английскую литературу и русский язык.

По поводу последнего у начальства поначалу возникли кое-какие сомнения, но потом все уладилось. Впрочем, у меня не было намерения заканчивать ни тот, ни другой курс, я делал это для того, чтобы продемонстрировать им, что смирился со своей судьбой. Тем не менее, я старался и работал всерьез. Нужно было, чтобы это выглядело хорошо, да и к тому же время так шло быстрее.

Единственный заключенный, с кем я к этому времени сошелся поближе, был Джонни Свафт, получивший «отрезок» за грабеж. На тюремном жаргоне срок от шести месяцев до двух лет назывался «спячка», от двух до четырех — «отрезок», а все, что больше, — «протяжка». Джонни сел на три года за то, что его поймали в какой-то конторе после того, как она закрылась, так что он «делал отрезок», а я — «протяжку».

Он был не столько умен, сколько хитер, и сообщил много ценных сведений и советов относительно тюремной жизни. Однажды, когда меня в который раз перевели в новую камеру, я был немного раздражен этим. Он засмеялся.

— Это плата за известность, — сказал он. — Но есть одна камера, куда тебя никогда не поместят.

— Какая ж это?

— Вон там в углу. Там сидит Снуки.

Снуки был странным маленьким человечком, постоянно улыбавшимся чему-то. Он тоже сидел за грабеж.

— А почему меня туда не поместят? — спросил я.

Джонни ухмыльнулся.

— А потому, что там проходит главная канализационная труба. Если добраться до нее, то можно через нее выползти наружу.

— Понятно, — задумчиво протянул я. — Но они, выходит, доверяют грабителю Снуки?

— Грабитель! — возмущенно воскликнул Джонни. — Он такой же грабитель, как моя тетя Фанни. Он просто не может жить вне тюрьмы, вот что. Каждый раз, когда его выпускают на свободу, он плачет навзрыд. А потом идет на какое-то дело, заваливает его и опять попадает сюда.

— Ему здесь нравится?

— Так уж у него жизнь сложилась. Его дом — здесь. Впрочем, он действительно немного того…

В другой раз Джонни сказал:

— Будь осторожен в разговорах. Тут никому нельзя доверять.

— Даже тебе?

Он ухмыльнулся.

— Мне особенно, приятель. Но если серьезно, берегись Симпсона, этого задолиза. Если увидишь его поблизости, постарайся отшить.

Он указал мне еще на нескольких человек, с кем я должен быть осторожным, и некоторые имена удивили меня.

— Они заложат любого, если это даст возможность заработать очки перед начальником, рассчитывают, что он заступится за них при пересмотре дела. Но он умнее их всех и прекрасно видит, что происходит вокруг.

К собственной отсидке Джонни относился философски.

Криминальная деятельность была его профессией, и тюрьму он рассматривал как досадную помеху в работе.

— У меня было две «спячки» и «отрезок», — говорил он. — В следующий раз получу «протяжку».

— Тебя это не беспокоит?

— Немного беспокоит, — признался он. И как экономист, обсуждающий влияние постановлений правительства на промышленную активность, стал анализировать ситуацию.

— А все проклятые доброхоты! — сказал он. — Они ликвидировали высшую меру, но ведь ее нужно заменить чем-нибудь. Убийцы получают большие сроки. Но ясно, что никому неохота сидеть долго, и многие предпринимают попытки к бегству. Чтобы предупредить это, их записывают в разряд особо опасных заключенных. — Он усмехнулся. — Но для них нужно специальное место. Каталажки вроде этой — ерунда, отсюда можно выбраться с помощью согнутой шпильки. Поэтому строят специальные тюрьмы. Но на них не напасешься убийц и место зря пропадает. Вот они и начинают более жестко судить. Ты это почувствовал на своей шкуре, приятель.