Запах горячего асфальта

На заводе мне объяснили, что у них печи плохо работают, но завтра все будет нормально. Я напомнила им о важности объекта и, разгорячившись, не в пример их холодному асфальту, неожиданно для самой себя пригрозила написать докладную на завод и лично на них о срывах намеченных сроков окончания строительства важного государственного объекта. Я ехала обратно очень гордая собой, припоминая, как вытянулись с перепугу лица главного инженера и технолога.

А на завтра заводчики отомстили: машины ехали одна за другой. Мы не успевали разгружать их, не говоря уж об укладке. Выстроилась целая очередь самосвалов, но шоферы опять были веселые и добрые. Асфальт остывал, а я подписывала один листок за другим, удостоверяя соответствие температуры установленным нормативам. Вслед за этим я писала объяснительные записки о вынужденном отказе принять груз по причине малого количества рабочих рук.

К вечеру примчался старший прораб нашего СМУ Давид Иосифович, или Давыдка, как его прозвали девушки-мордовки. Он на ходу открыл дверцу «газона» и чуть ли не ногой затормозил прямо передо мной. Он стал орать, не глядя на меня, отвернувшись куда-то к лесу. Все знали, что он стеснялся кричать на человека, прямо в лицо, и уважали его за эту привычку. Наоравшись вволю, Давыдка впрыгнул опять в грузовичок и помчался на завод скорректировать график прибытия машин с асфальтовой смесью, а мы побрели в общежитие.

Перед сном иногда удавалось сделать несколько набросков по памяти, но сон сваливал меня быстро. Ежедневные восемь-девять часов на воздухе мне, городскому жителю, были как мощная доза снотворного.

В комнате со мной жили три девушки из нашей бригады. Утром и вечером я молола зерна в привезенной кофемолке и заваривала себе крепкого кофе в турке. Конечно, я в первый же день совместного проживания угостила девчонок, им понравилось, и они тоже решили вместо чая пить кофе. Дальше был курьез, и мне запомнился. Девчонки купили в сельпо зерен. Быстрорастворимого кофе тогда в магазинах не продавалось, иногда только блестящие баночки включали в праздничные наборы для сотрудников учреждений и предприятий. Кофейные зерна девчонки не мололи, а из экономии варили их прямо в кастрюльке. Когда вода, наконец, после получасового кипячения приобретала слегка желтовато-коричневый оттенок, они наливали себе по чашке, заправляли молоком, а на следующий день из этих же зерен опять варили себе кофе.

Наша комната считалась с удобствами, так как здесь имелась раковина с краном. Но кран, давно свернутый вбок чьей-то мощной рукой, превращал простое дело налить воды или умыться в некоторую проблему. К тому же из него монотонно капала вода, давно покрыв днище буро-ржавыми пятнами. Над раковиной висел осколок зеркала такого же ржавого цвета. Утром перед работой девушки одна за другой подходили к раковине, но совсем не для того, чтобы смыть с лица крем, густыми слоями намазанный с вечера. Они внимательно всматривались в зеркало, пытаясь сквозь его трещины и расползающиеся пятна разглядеть появившиеся на лице после сна бороздки без крема. Обнаружив такие, они тут же замазывали чистую «тропинку», а заодно щедро наносили еще один слой на всю лицевую поверхность. В первый день приезда, когда я, слегка прибалдев, смотрела на их макияж, они мне пояснили, что пыль и асфальтовые пары вредны для кожи. Сказали, переглянулись, снисходительно улыбнулись: мол, москвичка, образованная, а не знает таких простых вещей. Дядя Гриша, Эдуард и я привыкли к странному виду девчонок в белых кремовых масках и не удивлялись. Другое дело, заводские водители, те, кто впервые приезжал к нам на объект. Они выходили из кабинок самосвалов, готовясь закурить свой «Беломор», но папироса падала из открытого рта, а забытая спичка обжигала пальцы: настолько их потрясал вид девушек с белыми неподвижными лицами, на которых угрожающе выделялись ярко накрашенные губы. Мужики нервно смеялись, пытались шутить, девчонки тоже. Но раскрыв рот в улыбке, они еще больше пугали своих рабочих братьев, напоминая им, возможно, рассказы деревенской родни о вурдалаках. Но и это не мешало ухаживать и даже влюбляться.

Я помню, что именно тогда я впервые услышала фразу из только что вышедшего фильма «Белое солнце пустыни», фразу, ставшую расхожей: «Гюльчатай, покажи личико». У нас ее произнес молодой красивый парень, водитель самосвала, который, не убоясь масок «призраков», обратился к одной из девчонок, вычислив каким-то мужским чутьем, не хуже Петрухи, действительно самую молоденькую и привлекательную. Кстати, как раз ей и подошло мое импортное платье из настоящего шелка, подарок сестры, располневшей после родов. «Гюльчатай» надела его на первое свиданье с этим молодым кудрявым водителем самосвала. У них так быстро завертелась любовь, что, когда мы уезжали с объекта, они намечали свадьбу.

При заводе был клуб, и там иногда устраивались вечера бальных танцев, во всяком случае, такое объявление, давно заготовленное, с растекшимися буквами, вывешивалось в назначенный день на стенде в проходной завода и на дверях самого клуба. За девчонками приезжали на самосвалах их ухажеры-водители. Девушки выходили на недостроенную дорогу и ждали, поправляя время от времени газовые косынки, кокетливо повязанные у кого на шее, у кого на голове. Одеты они были в яркие, с красными большими цветами сатиновые платья или сарафаны, на ногах – парусиновые тапочки, почищенные зубным порошком. Я тоже как-то поехала на эту заводскую дискотеку и сделала классные эскизы.

У меня набиралась уже целая серия картинок про наше житье-бытье здесь. Много позже, начав обучаться профессии художника-графика, я забросила эти листочки и альбомы подальше, на верхние ящики шкафов. Там они и остались лежать вместе с моими еще более ранними карандашными набросками, рисунками тушью, гуашью, акварельными этюдами.

Участок дороги, который мы с горем пополам достраивали, проходил в глубокой выемке. Чтобы попасть в лес, растянувшийся по всей длине дороги, надо было влезть на насыпь, что я и делала в перерывах между укладкой асфальта, сваленного с одной машины, и приездом новой партии. Взобравшись, я оглядывалась на дорогу. На асфальт, теплый и ровный после прохода катка, летели стрекозы и бабочки, видимо, путая блестящую ленту дороги с ближайшей речкой. Бедняги, они застывали сразу, прилипнув к темной массе, трепеща крылышками. Я входила в лес, внося с собой запах горячего асфальта, который, не пропадая, смешивался с терпким, смолистым ароматом сосен, пряно-душистым трав и цветов, названий которых я не знала. Отсюда мне хорошо было видна вся картина: дорога, фигуры бригадира, моториста на катке, девчонок, сидящих на обочине в кружок. И пока издалека не показывалась очередная машина с асфальтом, я могла спокойно устроиться на пеньке, достать альбомчик и рисовать. А иногда я просто сидела, прислонившись к теплой коре дерева, гладила ее шершавую поверхность, закрывала глаза, и мне становилось радостно и тревожно. Сердце билось, и голова слегка кружилась от какого-то предчувствия, ожидания чего-то необыкновенного, чуда, которое обязательно должно случиться со мной скоро, очень скоро, может быть, прямо сейчас.

Но чуда не происходило. Я возвращалась на дорогу, скользила по насыпи вниз, набирая в короткие кеды песка, камешков и сухих травинок.

Никто особо не ждал моего возвращения, чтобы приступить к работе: был опытный дядя Гриша. Прибывший грузовик вываливал асфальт, и девчонки вместе с бригадиром привычно быстро и ловко загребали смесь и ровненько разбрасывали ее на дорогу. Моторист Эдуард, важный, как индюк, ходил рядом и указывал, куда подбросить, где снять лишнее, чтобы удобнее укатывать.

Дней через десять мы, наконец, вышли на боевые рубежи, как выразился Давыдка. Он прибыл к нам неожиданно не в рабочий полдень, а к вечеру. На своем «газоне» он привез три тяжелых мешка, которые с трудом выгрузили мужчины. Мало того, что сами мешки были непривычно чистыми и блестящими. Сверху донизу на одной стороне синей краской было написано целое послание на немецком языке. Буквы были четкими, в конце одной надписи стоял восклицательный знак, в середине второй, более длинной, – запятая. И это все, что мы с дядей Гришей сумели «прочитать». Но вдруг Эдуард сказал, сплюнув в сторону:

– А почему здесь «ахтунг, ахтунг» написано? В чем опасность? Объясни, Давид, иначе отказываюсь работать. Фрицы могут любую пакость подложить. Я их знаю, год в нашей деревне стояли.

На это Давыдка, прошедший войну до зимы 44-го, когда был ранен, хлопнул его по спине и сказал, картавя жутко, почти пародийно, как передразнивают в анекдотах разговор евреев:

– Не дрейфь, паря. Это – белая мраморная крошка. У нас по проекту перед входом в санаторий должна быть «звездная ночь». Денег немереных стоит, так что вы уж это, аккуратненько.

Дядя Гриша, молчавший до сих пор, продолжая глядеть на мешки с туповато-сонным выражением поддержал моториста:

– Давид, с какого ляду мне эта крошка? Уговора такого не было. В наряде тогда ставь дополнительные работы. И вообще, чего с ею, крошкой этой немецкой, делать, и как?

Старший прораб, избегая специфических терминов, объяснил, что надо как обычно раскидать асфальт и укатать, только перед укаткой равномерно, обязательно равномерно, разбросать этот материл по всей площадке.