Запах медовых трав

Мужчины, юноши — все ушли в Армию Освобождения.

Носильщиками были старики и женщины. Терпели все — и голод, и холод. И не было носильщиков более спорых и выносливых, чем жители Чыонгшона.

У входа в пещеру тусклый свет керосиновой лампы смешивался со слабым, едва брезжущим светом дня. Фонарик, обернутый полиэтиленом, бросал слабые блики на землю, на аккуратно сложенные тюки. В неясный гул голосов то и дело вплетались чьи-то робкие смешки. Здесь было много девушек-горянок с распущенными волосами, в коротких юбках, с ножами у пояса и большими трубками в зубах. Наклонятся, подставят под веревку плечо и, легко поднявшись, тут же устремляются вперед; худые, но крепкие ноги все быстрей и быстрей мелькают по склону, светится красный огонек трубки. Поет, подражая ручью и птицам, небольшой, чуть больше ладони, дан талы, падает с веток вместе с лепестками цветов железного дерева роса, и слышно, как мокрые листья задевают проходящих мимо людей.

Одна за другой шли по склонам бригады носильщиков. Светлячками мерцали фосфоресцирующие стрелки, ночь уже собиралась переходить в день, а люди все шли — через перевал Прошу огонька, через перевал Флейта — сколько их было, перевалов, найденных недавно, с названиями, зачастую неожиданными и забавными, но всегда полными смысла.

Склад продолжал отпускать грузы. Внезапно Лунг вздрогнул, ему показался знакомым отрывистый голос, раздавшийся рядом.

— Ты что, не разрешаешь мне помогать Революции?!

Седой как лунь старик лет шестидесяти, по пояс голый и до того худой, что были видны все ребра и позвоночник, опирался о плечо мальчика лет десяти, другой рукой он сжимал край огромной заплечной корзины. Старик выглядел очень рассерженным.

Мальчик был так поразительно похож на погибшего Ая, что Лунг чуть не вскрикнул. Черные блестящие глаза мальчика с любопытством перебегали с человека, выдававшего груз, на старика.

— Старым людям положено отдыхать! Ноги-то уже небось слабые, — улыбаясь втолковывал старику человек, раздававший грузы.

Старик сердито таращил белесые, выцветшие глаза.

— Старый — значит нельзя помогать Революции? Ты что, меня за человека не считаешь? — И, не желая больше спорить попусту, он подставил плечи: — Ну-ка, клади сюда!

Ящик с патронами, длинный и тяжелый, килограммов восемьдесят весом, лег на его спину. Старик сделал движение плечами, передвигая ящик чуть повыше, слегка вытянул шею и крикнул:

— Давай-ка мне еще такой сундук!

Кругом осуждающе закачали головами. Старик с недовольным видом оперся о плечо мальчика и двинулся по тропинке. Ящик с патронами закрывал почти всю спину, но старик шагал уверенно, только глаза были чуть прикрыты, словно ему хотелось спать.

Сердце сжалось в груди у Лунга, и он поспешно бросился за стариком.

— Отец! Это вы тогда были у Кровавого ручья? Старик удивленно посмотрел на него. Лунг переспросил:

— Вы с Авынга?

— Да, с Авынга, — просто ответил тот.

— Вспомните, отец, когда-то вы спасли человека на Кровавом ручье, то есть, я хотел сказать, на Авынге, — взволнованно сказал Лунг.

Старик, казалось, старался разглядеть того, кто стоял перед ним. Но взгляд его был устремлен вдаль, как будто искал встречи с прошлым.

— Нет, не помню…

Лунг взял его руку, ласково погладил:

— Отец, вспомните: мальчик Ай… мальчик Ай…

Старик покачал головой и тронул за плечо стоявшего перед ним мальчика:

— Так ведь вот он — Ай, вот он…

Сзади уже торопили. Старик снова опустил голову, наклонился и зашагал вперед. Мальчик на ходу сорвал лист, свернул в трубочку и дунул в него, раздался звук, похожий на крик кукушки.

Лунг долго смотрел им вслед. Были ли это те самые люди, которых он встретил шесть лет назад?

Ай означает «младший», это ведь не имя, а раз прежний Ай не мог появиться снова, значит, то был другой мальчик. Ну а старик?

Крик кукушки постепенно отдалялся. С тихим шелестом облетали цветы железного дерева, засыпая следы носильщиков. Старик и мальчик, должно быть, уже подходили к перевалу Флейта.

Ведь они дали клятву изгнать врага и вернуть Авынгу свой вековой долг.

Перевод И. Зимониной.

РАССКАЗ МОЛОДОГО СОЛДАТА

Шиу мне очень нравилась. Началось это, правда, не так давно, хотя мы с ней с детства жили в одном селе, вместе играли в монеты, устраивали за костелом петушиные бои, ходили к морю во время отлива подбирать мелкую рыбешку и крабов, сушили соль, нередко ругались и ссорились, случалось, даже дрались, но всегда почти сразу же мирились. Но вот когда нам стало по двадцать, все сразу переменилось. Не помню уж точно, в прошлом или позапрошлом году я вдруг почувствовал, что мне почему-то неловко стало говорить Шиу «ты». В тот год она как-то сразу похорошела, даже черты лица как будто изменились, что-то в них теперь появилось необычное, даже загадочное. Встречаясь со мной, она всякий раз краснела и смущалась, да только я ясно видел, что глаза Шиу — ух какие они у нее блестящие и глубокие! — будто хотят что-то сказать или сами ждут от меня чего-то. Не раз уже, встретив ее взгляд, я хотел было объясниться, но все никак не решался, трусил. Смешно, но я заранее обдумал, что я скажу Шиу, а стоя перед ней, забывал все слова, смущался и путался так, что готов был со стыда провалиться.

И вот в один из холодных вечеров, когда мы прятались от ветра под большим баньяном, я собрался с духом и сказал Шиу… о господи, какую же глупость я тогда сказал!

— Шиу, мать мне все время твердит, чтоб я женился. Ты… это самое… ты не пойдешь за меня?

Шиу вспыхнула, глаза ее сердито блеснули, и, отвернувшись, она процедила:

— Вот еще, больно надо!

И, не дав мне опомниться, вскочила и бросилась бежать. Правда, потом оглянулась, но тут же снова припустила, да как: спотыкаясь, едва не падая, будто за ней кто-то гнался.

В тот день, помню, было очень холодно, но меня точно жаром обдало. Я не мог понять, почему Шиу рассердилась, и ругал себя за то, что все так нелепо вышло и что сказал я ей совсем не то, что хотел. Потом я решил, что не моя неловкость тут виной — Шиу, видно, попросту презирает меня. Да оно и понятно: ведь мне уже двадцать, парень я высокий и вроде ладный, а все еще не на воинской службе. Сейчас парни из всех окрестных деревень участвуют в движениях «Три готовности», «Три обязательства» и, надев военную форму, идут бить врага, а я…

Чем больше я об этом думал, тем обидней мне становилось и такая меня злость брала! А ведь виной всему была моя мать! Если бы не она, я бы наверняка был уже в армии. Последние два года я даже медосмотр несколько раз проходил вместе с призывниками, и, конечно, успешно. Но мать держала меня цепко, она всех на помощь призвала: и председателя кооператива, и командира местного ополчения, и даже в уезд не раз писала, упрямая — только б ее сына дома оставили. Конечно, все сочувствовали мне, но раз в семье такая обстановка, тут уж ничего не поделаешь. Воинский долг нужно выполнять добровольно, и в семье на этот счет тоже должно быть согласие. Что и говорить, «повезло» мне с такой несознательной матерью!