Запах напалма по утрам (сборник)

…Они вышли из подвала на свет, лейтенант и старик, потоптались на пятачке вокруг поросшей инеем дыры подъезда, закурили. Старик немедленно закашлялся. Может, он и есть русский бог, подумалось Шрайберу, и если убить Максудова, то вся эта грузная медвежатина, еще блюдущая себя банями и кострами, сама разбежится кто куда?

Дед Мороз. Вот на кого он похож. Дед Мороз. Только в стеганом ватнике, без праздничного тулупа. Но кто знает, в чем ходит Дед Мороз у себя в усадьбе? Наверняка в обрезанных валенках и смолит уж точно не сигареты, а вонючую махорку, собирая ее в газету заскорузлой ладонью.

Лейтенант склонился над ним, выслушал негромкое указание и… протянул руку к ушанке. Старик ударил его по руке: русские знали, что по району работает снайпер. Оглянулись.

Шрайбер увидел, как уходит откозырявший.

Они остались вдвоем. Тот, на пятачке, и он, на пятом этаже, на стылой лестнице.

Стекло блеснуло в луче.

Старик стремительно выпрямился, нащупывая кобуру…

Поздно.

Разбрызгивая воздух, калиброванная капля высадила ему мозг, обдав снег алым веером брызг. В трескучем молчании оборванных проводов упал треух, развились по ветру седые космы.

Шрайбер выпрямился и передернул затвор. Снизу, между ног, полоснуло очередью. И снова – поздно.

Русские ворвались в подъезд неопрятной гурьбой, когда Герр Ночной Сыч, прижимая к груди винтовку, спрыгнул на крышу дровяного сарая и исчез в погребе. Проскользнув меж каких-то бочек, пахнущих скисшей капустой, пробежав по заранее измельченным прикладом битым банкам, он выбрался сквозь дыру в заборе и обежал завод с юга.

Максудов был мертв. Оставалось дождаться ночи и уходить.

Костер запылал к сумеркам. Неслышно, с посвистом поземки по надутым холмикам, выехала полуторка. Шофер подергал ручку стартера, забросил ее в кузов, и в прицел Шрайбер увидел, как рядом с ним садится давешний мальчишка, прыгавший через ямы, генерал-карлик, ушедший от его, Шрайбера, пули, сохранивший и свою жизнь, и жизнь своих подданных… на сколько придется.

Авось – грохотом отдалось над Сталинградом.

«A vos!» – застонал барон.

Русский бог был жив. А он, ждавший встречи в степи, промахнулся, опоздал, опозорился, поддался, разминулся с самим собой.

Полковник Шрайбер провел онемевшей рукой по тщательно выбритой щеке, одернул снежную куртку в черно-коричневых зигзагах и вышел к костру, где вполголоса пели частушки и играла гармонь.

Скрежет небес

С высоты трех километров поверхность казалась распрямляющимися складками исполинского лица. Там, куда ложилась тень Небесной Цитадели, бледнели руины, затканные старыми блеклыми сетями, зеленые от скользкого моха воронки, похожие на жалобные глазницы.

– Ресурсы подошли к концу, – сказал Эстит. – Креаторы больше не могут плодить, гравиты выбились из последних сил. Мы можем рухнуть от любой бури. Найди нам будущее. Спустись к арахнофагу и попроси совета.

– Я исполню завет, – ответил Синтат.

Его одели в зубчатый кокон и поставили на платформу. Эстит нажал сброс и отвернулся.

Синтат петлял по равнине, избегая ржавых ущелий вдалеке. Днем пауки зарывались в грунт, и он боялся, что наступит на лежку. Обнадеживало то, что в последний год Луны людей на поверхности стало так мало, что арахны начали пожирать друг друга. Если бы он попался, паук сделал бы все, чтобы собратья не почуяли добычи. Синтата бы ели под землей.

Когда на горизонте поднялась горная цепь, атлас мигнул и выключился. Синтат стал взбираться по тропе, усеянной оплавленными кусками железа. Первичные бомбардировки особенно бушевали в горах, где, считалось тогда, зародились пауки. Ракеты оплавили даже высочайшие вершины мира, куда были перенесены главные (прогрессирующие) яйцехранилища.

Похолодало, пошел редкий снег. Вдали замерцали снеговые шапки. Стали попадаться каменные столбы с изображениями пауков. Синтат понял, что вышел на цель. К ночи он увидел, как на склоне вспыхнул и тут же погас огонь. Его заметили. Он ослабил запоры кокона и, сев на глыбу, уговорил себя поесть. Сон одолевал его, когда кокон подал сигнал. Синтат не двинулся. Крадущиеся фигуры, замотанные в лохмотья, замелькали меж камней. Посланец Цитадели приподнялся и двинулся в их сторону.

Подъем оказался сложным. В темноте на горы наползал змеиный туман. Еще одна вспышка озарила воздух, и через три часа Синтат вошел в люковую пещеру. Навстречу ему распрямилось бесконечно длинное тело с маленькой головой. Это и был Арахнофаг.

– Славной доли! Я – посланец последней Цитадели.

– Горькой участи! Я – последний человек.

Вокруг них попискивали усатые карлики в рясах. Их глазки недобро светились.

– Мы будем говорить? – спросил Синтат, видя, как паукоед рассматривает его.

– О чем?

– О союзе и помощи.

Арахнофаг отвернулся. Сквозь белую кожу высокого подбрюшья, изборожденного шрамами, виднелась жесткая копьевидная роговая поросль. «Династийный», – понял Синтат.

– Почему ты называешь себя последним из людей?

– Потому что людей больше нет.

– Ты не считаешь нас принадлежностью вида?

– У вас нет матерей. Вы – слепки прошлого. Вы – дети машин.

– Ты же знаешь, что обеспечить всю популяцию в небе над планетой было нельзя, но мы сумели выстроить цитадели, сумели выжить. А ты? Посмотри на себя. Ты наполовину паук.

– Я человек, – открылись широко посаженные глаза. – Вы ушли от борьбы, а моя династия противостояла стихии в течение шестисот лет!

– Ты называешь пауков стихией? От того, что ты с ними… делаешь… у вас наступил симбиоз. Посмотри на себя. Сравни себя со мной.

– Ты слишком сложно одет.

– Но ты можешь видеть хотя бы пропорции… Я не могу раздеваться на поверхности…

– И не нужно. Я помню… Две руки, две ноги, два глаза… Отец разучивал со мной эту считалку.

– Научи нас жить на планете заново, дай нам такую же реакцию, как у тебя, такую же силу приспособляться к обстоятельствам. Наши силы в небе на исходе, мы хотим земли.

– Хотите крысиной участи?

– Человеческой.

– Ты голоден?

– Хочешь предложить мне паука?

– Сначала его нужно поймать. Идем.

Синтат вышел в ветер, гремя чешуей. Кокон сдулся и потерял конфигурацию. Навигационная башня Цитадели молчала. Арахнофаг пропал. Синтату стало холодно и безразлично то, что произойдет.

Послышался зудящий звук. Словно кто-то быстро проводил тонким пластиком по толстому. Утих. Снова послышался и смолк надолго.

Над утесом, венчавшим вход в пещеру, загорелся огонь. В бликах заплясали склоны. Сверху к ногам Синтата упал камешек. Он медленно поднял голову. На скалу вполз Паук. Его черные лапы обнимали камень. Он ждал. Синтат видел, будто в учебном фильме, как припадает его брюхо к земле, оставляя липкую родильную пелену.

Самка.

Заметила.

Бежать уже нельзя, вход далеко.

Паучиха перемахнула завал и подняла передние ноги, словно обрисовывая ими контуры жертвы. Хелицеры раздвинулись и сдвинулись. Сейчас будет бросок, понял Синтат.

Кокон защитил бы его, но даже один-единственный раз ощутить себя в объятиях живой машины смерти было ужасным испытанием даже с учетом тренажеров.

Паучиха ринулась, и в тот же миг блистающий металлический кол настиг ее в броске, вошел в нее насквозь и пригвоздил к скале, подвигался в стороны, выбросил нити, спеленал дергающиеся ноги, вздыбил их кверху, с хрустом вывернул и сломал. На глазах Синтата металл стал сворачиваться в тело арахнофага, уходить под кожу. Прямо в шрамы.