Запах полыни

— Ты извини, брат Парюгин, если что не так покажется, но тебе это ничего не будет стоить, а для меня… Я на всю жизнь должником твоим буду…

— О чем ты?

— Устал, брат Парюгин, до предела дошел: не могу больше жить от бомбежки до бомбежки, не могу каждый раз притворяться, что не испытываю страха, не могу, нет больше сил! Выпивать даже начал, чтобы страх заглушить…

— Чего от меня-то хочешь?

— До гроба буду твоим должником: поговори с отцом, чтобы тоже забрал меня к себе. Вместе с тобой. Не думай, обузой в санбате не буду, пригожусь. Сумею, если что, и за сестру хирургическую. А санитаром — и говорить нечего!

Парюгину стало невмоготу от запаха изо рта санинструктора, он непроизвольно отодвинулся; санинструктор истолковал это по-своему:

— Ну-ну, извини! Я же тебя с самого начала предупредил. Извини, размечтался. Считай, разговора не было. Не в ту лузу сыграл и не тем шаром. Забыл, понимаешь, что ты у нас из разряда шибко принципиальных: никому никаких протекций!

Вернулся на прежнее место, начал с остервенением долбить грунт. Парюгин, продолжая копать, скосил на него глаза. Санинструктор растерял всю свою щеголеватость, стал похож на встрепанного воробья: гимнастерка не подпоясана, каска, которую тот не забыл надеть перед вылазкой, скособочилась, оголила раскрасневшееся ухо, волосы на лбу слиплись в косички.

Привычному облику санинструктора не доставало еще какой-то детали, Парюгин не сразу понял: отсутствовала портупея. Верно, снял, — боясь поцарапать.

— Не обижайся, Антон, — сказал Парюгин глухо, — а только я не перехожу в медсанбат, остаюсь с ребятами.

Санинструктор сплюнул, выдохнул запаленно:

— Ты в своем репертуаре, Парюгин: опять высокие слова.

— Тут же Костя, какие при нем могут быть слова!..

Из зарослей, куда уползли ребята, донеслись автоматные очереди. Сначала ударили наши ППШ, им жестко ответил немецкий «шмайссер».

«Неужели засада возле танка?»

Парюгин отбросил лопату, схватил автомат, буркнул санинструктору:

— Жди нас здесь!

Рванулся наверх, приподнялся над порослью — танк! Вот он, рукой подать. Шагах в тридцати. И вокруг — пятно выгоревшей травы.

Все это ухватил за полсекунды — и сразу приник к земле. Путь к танку преграждала колючка, надо было двигаться в обход, по свежим примятинам. Парюгин проворно пополз, усиленно работая локтями, удерживая автомат на весу. Он мешал ему, сбивал скорость, но пристраивать за спину не было времени.

Перестрелка поутихла. Парюгин, весь обратившись в слух, горячечно шептал, будто ребята могли его слышать:

— Только без этого, парни… Наверняка чтоб…

В зарослях сдавленно гукнула граната. Не связка, нет — одиночная граната. Дальше черепашиться ползком терпения не хватило, привстал на четвереньки, оторвал от земли руки и так, переломившись надвое, кинулся заячьими петлями сквозь полынь; он не видел танка, и ему казалось, что и сам не виден снайперу.

И еще надеялся, что в этой ситуации тому просто не до него.

Выстрела не услышал — ощутил удар. Сильный, тупой удар в левый бок. От удара его занесло вправо, он еще сделал по инерции несколько подсекающихся шагов, потом ткнулся, обдирая лицо, в землю.

Горячая волна обдала живот, плеснулась на бедро, гимнастерка и брюки сразу намокли, он выпустил автомат, нащупал рукой пробоину, попытался зажать — кровь запузырилась между пальцами.

Боль в боку почувствовал лишь в момент удара, потом отпустило, зато в животе что-то стало скручиваться в палящий жгут.

Слева, в глубине зарослей, раздался густой взрыв — ухнула связка противотанковых гранат. И еще раз.

— Вот тебе, получай! — удовлетворенно прошептал Парюгин.

Сообразил: больше нет нужды шептаться, можно говорить громко, можно даже крикнуть — позвать того же Качугу, сказать ему, чтобы не тянули со снайпером, не дали бы ему очухаться, побыстрее выудили из танка.

— Леня, — позвал он, но голос сник, не взлетев.

Попытался подняться на колени — его качнуло в бок, потом вперед, руки подломились, он упал, угодив лицом в метелку примятого куста полыни. Перед глазами захороводили оранжевые круги.

— Ах ты, черная немочь!..

Еще вчера, как, впрочем, и все дни до этого, иссохшая степь не подавала признаков жизни, и единственный запах, разносимый ветром, был запах пороховой гари, а вот сейчас, видно, перед дождем, раскрылись неведомые поры, знакомо пахнуло чем-то далеким и родным, он не сразу понял — чем, жадно вдохнул, еще, еще, наконец узнал: так пахло парное молоко из бабушкиного подойника — в летнюю пору оно отдавало полынью и чуть горчило.

Потом к аромату парного молока присоединился давно забытый запах приемного покоя — так называлась больничка на маленькой железнодорожной станции на Байкале, где отец начал фельдшерить после окончания гражданской войны, придя сюда из расформировавшегося партизанского отряда. Больничный дворик некому было обихаживать, и они с братишкой и соседскими пацанами играли в зарослях полыни в «сыщики-разбойники»…

Он хотел продлить это прикосновение к детству, вглядеться в дорогие лица, но круги перед глазами роились все сильнее, плавились один в другом, и он не мог, никак не мог справиться с их зыбким переплясом.

«Не додумались, могли бы написать домой. И Коле.»