Запах шахмат

Мухина: Гоген подозревает тебя.

Дюрер: В чем?

Мухина: Он думает, что ты убил девушку.

Дюрер: Это глупо. Она бросила меня так же, как и своих родителей. Наверно, живет новой жизнью где-нибудь в Европе.

Мухина: Ты любил ее?

Дюрер: Тебя это действительно интересует?

Мухина: Да.

Дюрер: Почему?

Мухина: Послушай, Дюрер, почему ты считаешь меня врагом?

Дюрер: Потому что твой муж видит во мне врага.

Мухина: Гоген мне не муж.

Дюрер: По крайней мере, он называет тебя женой.

Мухина: А ты как называл Кете?

Дюрер: Я называл ее «Кете».

Мухина: А в постели?

Она провоцировала меня, вела к неизбежному результату – полуденному сексу в душном номере отеля, перепутанным именам и смятым подушкам.

– Скажи, как ты убил ее? – спросила она, закинув ноги на спинку кровати. – Затрахал до смерти?

– Идиотка.

Мухина не похожа ни на одну из женщин, побывавших в моей постели. Рыжая, смешливая, ногастая – она состояла из импульсов, и я чувствовал себя с ней так, словно на электрическом стуле перед раем.

– Ты давно не занимался сексом, да?

Я зашел в ванную, потом сел за компьютер и закурил.

– Что ты пишешь?

– Новую книгу.

– Название придумал?

– Еще нет.

– Отложи сигарету. Поцелуй меня.

Мухина любила состояние поцелуя. Своим языком она искала внутри моей головы ту кнопку, которую необходимо было нажать, чтобы я включился.

– Ты не умеешь целоваться, – сказала вдруг она. – Ты целовал своих женщин? Целовал Кете?

– Кете не любила целоваться.

– А что она любила?

– Она любила задавать глупые вопросы. Так же, как ты. Почему ты говоришь о ней в прошедшем времени?

– И ты говоришь, Дюрер.

– Какого черта! Чего ты хочешь от меня?! Я почти забыл ее, и тут ты со своим Гогеном врываешься в мою жизнь, трахаешь меня, запускаешь пальцы в мой мозг, чтобы еще раз напомнить о Кете. Как ты не понимаешь, даже ее имя причиняет мне боль! Она бросила меня, оставила одного!

– Не плачь, Дюрер, – Мухина накрыла мои губы мягким поцелуем.

– Не плачь, Дюрер, – услышал я мужской голос. – Я нашел все ее вещи, скоро найду и тело.

Это был Гоген. Значит, он не ездил в Прагу.

6. Автопортрет с зубной щеткой

– Хочу сказать тебе правду, Дюрер.

Голос Гогена доносился откуда-то сверху. Снежный дворец, в котором я спрятал воспоминания о Кете, рассыпался на отдельные снежинки, и я погребен под завалом, куда проникают только голоса.

– Эй, Дюрер! Ты нас слышишь?

Это Мухина. Я слышу вас. Вот уже тысячу лет вы стоите над моей могилой и произносите одни и те же слова.

– Родители Кете Кельвиц не нанимали нас. Нас наняли люди, которым не нужна Кете. Их интересуешь ты.

Кого я могу интересовать? Психопатологов? Криминалистов? Кого может заинтересовать голый убийца, запертый в одном гостиничном номере со своими воспоминаниями?

– Времени мало, Дюрер. Нужно ехать. Оденься, и ничего не бери с собой, кроме денег и документов. Мы быстро пройдем через холл гостиницы и сядем в машину. И никаких фокусов! Понял, Дюрер?

– А зубную щетку?

7. Охотничья история

– Что «зубную щетку»?

– Зубную щетку я могу взять?

Надо же! Это мой собственный голос спрашивал сейчас Гогена про зубную щетку!

Уже через двадцать минут мы ехали по проселочной дороге в сторону границы с Польшей. За рулем сидела Мухина, на заднем сидении – мы с Гогеном.

– Ты ничего не хочешь спросить?

Нет. Пока ничего.

– Куда мы едем? – спросил я.

– Для начала – в Польшу, – ответил Гоген.

– Для начала чего?

Гоген не ответил. Мы молчали до самой Польши.

– Я хочу в туалет, – сказал я, когда граница осталась позади.

Мы съехали на обочину. Рядом с дорогой начинался лез из сосен с дождевыми каплями на каждой иголке. Я ступил на мягкую почву, зевнул и потянулся.

– Мне кажется, Дюрер себя отлично чувствует, – сказала Мухина Гогену достаточно громко, чтобы я услышал.

Я углубился в лес. Гоген шел в шаге позади. Чтобы я не испытывал лишних иллюзий, он достал свой пистолет и использовал его для того, чтобы раздвигать ветки невысоких сосенок.

Я остановился возле дерева и начал расстегивать брюки.

– Почему ты ее убил? – спросил Гоген, который собирался отлить в двух метрах позади. – Из ревности?

– Ревность? – переспросил я. – Ты о том чувстве, которое испытываешь, когда видишь, как твою женщину трахает другой?

– Мухина – не моя женщина.

Осечка, Гоген.

– Я говорил не о Мухиной, – продолжил я, застегивая ширинку. – Так вот, если под ревностью понимать синдром обманутого мужа, то я убил Кете не из ревности. Но у меня были причины убить ее. А у тебя есть причины?

– Причины для чего? – Гоген все еще возился с пуговицами на брюках, зажав пистолет под мышкой.

– Чтобы убить меня, – разговаривая с ним, я сделал несколько шагов вглубь молчаливого польского леса. – Если я побегу, этого будет достаточно?

– Куда тебе бежать… – произнес Гоген, поворачиваясь ко мне, но эти слова уже оставались позади.

Я бежал, и мне нравилось бежать. Я убегал, чтобы попробовать снова забыть о том, от чего убегаю.

– Стой, Дюрер, стой!

Не могу стоять! Я скатился с колючего холма, перепрыгнул через ручей и увидел охотника. Здоровый толстяк с двухстволкой в красной руке, он смотрел на меня, как на неизвестное животное, словно раздумывая, стрелять или нет. Я остановился как вкопанный. Охотник перевел взгляд на вершину пригорка – там, ломая ветки, появился Гоген с пистолетом в руке. Я снова бросился бежать – вдоль ручья, напролом, подальше от этих вооруженных ублюдков. Я был в десяти метрах от охотника, когда Гоген что-то крикнул ему по-польски.

«Это преступник! Стреляй по ногам!» – перевел потом мне Гоген. Почему бы тому и не выстрелить?

8. Вместо лекарств

Ничего не изменилось. Такой же городок для лыжников, только польский. То же самое безделье и безмолвие. Такой же номер в такой же убогой гостинице.

Несколько часов езды и пробежка по лесу ничего не изменили. Все те же все там же.

Вера закончила перевязку и подкурила мне сигарету. Похоже, она обиделась на меня за то, что я пытался убежать, в том числе и от нее. Хотя она не показывает виду – равнодушное лицо, спокойные руки. Гоген у телефонного аппарата. Он снова и снова набирает длинный номер, его не соединяют. Ага, соединили.