Запах высоты
Шрифт:
И вот теперь, не слишком веря в успех, я стараюсь не упустить ни мгновения – как будто я мысленно снимаю сейчас свою последнюю фотографию.
Я смотрю в лицо, прямо в полузакрытые глаза Итаза (который даже не осознает моего присутствия), и жду того, что, как мне теперь ясно, я всегда искал, того, чему нет и не может быть имени ни на одном земном языке.
Максимин тихо бредит. Мне нелегко разбирать его речь: я с трудом понимаю говор его родной швейцарской деревушки, а он мешает обычные и местные слова. Он вспоминает что-то свое, домашнее: козы, жатва и, конечно, женщины. Часто слышится имя какой-то Грены – кто она ему? жена? или дочь? Когда я окликаю его, он не отвечает, он уже ушел куда-то, заблудившись в незримом мире. Я нежно провожу рукой по его волосам, его это успокаивает; а я раздумываю о той абсурдной случайности,
Время от времени я выглядываю наружу. Лицо на стене Сильверхорна кажется мне теперь озабоченным. Но – не мое. Мое лицо – спокойно.
Почему я остался? Из нас четверых я был моложе всех, и
Я всегда ненавидел победителей, —
сказал Даштейн доктору Клаусу, когда мы ушли. Это были его последние слова, не знаю, что он имел в виду. Этого человека всегда было трудно понять.
Спуск до второго лагеря по громадным сугробам нападавшего снега был ужасным. Клаус не переставал спотыкаться. Петер прокладывал путь впереди; он старался уминать снег и утаптывал как можно более удобные ступени, а я страховал его. Это – моя обычная роль. Но просто чудо, что мы не сорвались и нас не унесла лавина. Единственным утешением, если здесь применимо это слово, было то, что в таких условиях не могло быть и речи о том, чтобы спускать Максимина.
В нашем положении остается надеяться только на то, что он умрет быстро, и Даштейн успеет нас догнать.
Сейчас я могу измерить масштаб постигшей нас катастрофы.
Почти целую ночь я провел, пытаясь возвратить чувствительность отмороженным ногам доктора Клауса: я колотил по ним рукоятью ледоруба; меж тем как Клаус вел в блокноте свои заметки. Потом он задремал.
Утром мы попытались начать спуск по Лабиринту, но, пройдя трещину, обнаружили, что флажки, отмечавшие наш маршрут, исчезли под снегом. Двигаться дальше в таких условиях невозможно, особенно если учесть, как тяжело пробираться по такому глубокому снегу, под которым скрываются коварные трещины. Я убедил Петера в необходимости подъема на небольшой уступ, за которым, как мне известно, начинался Гургл. Я полагал, что снега там намело намного меньше.
В любом случае терять нам нечего.
На подъем по контрфорсу уходит больше трех часов – и это по жесткому, сыпучему снегу. Время от времени я сменяю Петера, у которого больше нет сил. Клаус выглядит оторопевшим и, кажется, не понимает, что происходит, но когда настает его черед, он медленно продвигается вперед, почти не удивляясь тому, что нам приходится подниматься.
Я легко обнаружил свои метки: это ребро ведет в небольшое ущелье, а сразу за ним уже Гургл. Петер тут же стал спускаться. В тесном мрачном коридоре Клаус без конца засыпает, и Петер тянет его за собой на веревке. Я толкаю его вниз, как мешок, до тех пор, пока он не добирается до скальной полки, где Петер может его поддержать. Несмотря на усталость, я стараюсь догнать их как можно быстрее. Если Клаус, задремав, пошатнется и свалится в пропасть, вряд ли Петеру хватит сил его удержать.
Когда мы расстались с Даштейном, Клаус сказал нам, что «обычно» уменьшение высоты должно придавать силы. Но это не так. Ничего похожего – особенно для него.
Мы были уже приблизительно на середине коридора, когда я понял, что для Клауса это тоже конец. В этот день он уже ни за что не доберется до базового лагеря.
В скале, чуть выше места, где мы стояли, я заметил небольшую пещеру.
Я отпустил Петера, чтобы он отправился вперед и послал связного за помощью в монастырь, а если получится, принес бы еще припасы, одежду и хинин с кокой.
Я втащил Клауса наверх; подъем по заснеженному склону – всего лишь несколько метров – занял у меня много времени. Клаус был уже не в себе; похоже, он бредил, вспоминая агонию Андреаса Ойцингера на Терглу. Я заговорил с ним – тихо и нежно,
как с ребенком.Первый раз в своей жизни я обращался к клиенту на «ты».
Я устроил его как можно лучше, уложил его ноги в рюкзак. По крайней мере здесь он защищен от ветра. Я отдал ему флягу, остатки еды – две-три сушеные фиги, завалявшиеся в карманах моей куртки. Взглянул на него в последний раз, но Клаус, кажется, уже не узнавал меня и не понимал, где находится. Я ничего больше не могу для него сделать, если сейчас не уйду. Я знаю: оставшись рядом с ним, я никогда не найду в себе силы его покинуть.
Тогда я выхожу и продолжаю спуск.
Я оставил Петеру веревку – на случай, если ему придется устанавливать страховку через трещину; на другие меры предосторожности не хватает времени.
Я тоже смертельно устал, я спотыкаюсь, приходится опираться на ледоруб. Тяжелый снег проваливается под моими ногами, я с трудом удерживаюсь на склоне. Чудо, что мне удалось добраться до верха этой благословенной трещины. Внизу под ней пологие удобные скаты ведут к базовому лагерю. Ни звука – полная тишина. Расстояние между краями трещины – метра три, нижняя «губа» ее лежит метрах в пяти подо мной.
Я вижу следы Петера, он здесь прыгнул: его тело отпечаталось на мягком снегу, следы его ног ведут дальше.
Не надо нам было расставаться – усталость не извиняет этой ошибки.
Между двух «губ» жадно раскрывает рот черная бездна, Уходящая в самую толщу ледника. Я вонзил свой ледоруб как можно глубже, еще немного притоптал снег – как можно ближе к тому единственному месту, откуда можно оттолкнуться. Затем послал небу краткую молитву, перевел дыхание, немного постоял в нерешительности и прыгнул. Но в тот самый миг, когда левая нога оторвалась от снежного наста, ступенька подо мной подалась, и меня приняла в объятия бесстрастная бездна. Вот тогда я с равнодушным безразличием осознал, что
Для меня это тоже конец,
должно быть, решил Мершан, подумал Уго. Он застрял на вершине и не мог спуститься вниз по обледенелому ребру.
И тогда он проложил себе другой путь, выйдя к затерянной долине – не зная, куда идет и не в силах предупредить друзей, что ждать его бесполезно. И те попали в ловушку, волей-неволей им пришлось возвращаться назад, и на обратном пути они погибли – один за другим; в то время как Мершан нашел неизвестную долину – и выжил. В состоянии полного физического истощения, в каком он тогда находился, сухой сыр, молоко яков и цампа,которыми кормили его крестьяне, показались ему манной небесной. Потом они проводили его по проложенной паломниками тропе до самого перевала и пещеры… Когда он добрался до базового лагеря, там никого не было. Как и кому он мог рассказать такую историю?
Разумеется, это казалось невозможным. И однако, сколько подобных сказок мы слышали, но все они так похожи на миф… Шангри-Ла и прочие глупости. Возможно, тайный источник всех этих басен и впрямь скрыт там, наверху?
Конечно же, нет. Ростки подобных историй, как прекрасно известно Уго, всходят на другой почве, и дело тут не в горах. В сущности, это – проблема аэрологии: [116] гора порождает легенду, а любая яркая история вдохновляет воображение и стремится подняться вверх, как шарики горячего воздуха: горячий воздух магическивзмывает ввысь, увлекая за собой тех, кто у кого есть крылья – так летают птицы и планеры, – и точно так же взмывает ввысь легенда и летит – в мечту.
116
Аэрология – наука, изучающая строение и поведение воздушных масс.
И чем больше тот, кто ее рассказывает, желает удержаться на земле, чем ближе он к истине, чем выразительнее его история – тем он быстрее взлетит, поднятый невидимым вихрем, к тому, чего не может знать никто; или разобьется о камни…
Несомненно, так оно и есть. Но Уго знает себя. Он хочет взойти на вершину. Чтобы подняться туда, чтобы иметь силы подняться туда, надо, чтобы она сохраняла свое притяжение. Когда вершина покорена, притяжение исчезает. Вот почему он предпочитает думать, что Мершан не прошел по «золотому жандарму», что он был вынужден спускаться иначе. Уго тоже необходимо вдохновение. Быть может, истина совсем в другом.