Запасный полк

А затем вышла певица, и полилась новая, еще никому не знакомая песня.

...У прибрежных лоз, у высоких круч И любили мы и росли, —

мягко выводил тенор, и женское контральто подхватывало:

Ой, Днепро, Днепро, ты широк, могуч, Над тобой летят журавли. Ты увидел бой, Днепр, отец-река, Мы в атаку шли под горой, Кто погиб за Днепр, будет жить в веках, Коль сражался он, как герой.

Умолкли голоса в публике, и улыбки слетели с уст. Всех охватила та минута раздумья, за которую иной всю жизнь перелистает, а иной одно мгновение вспомнит, равное жизни.

...У прибрежных лоз, у высоких круч И любили мы и росли...

Всегда строгий и неулыбчивый комиссар Щербак задумался, и глаза его застилает туманная пелена. Кажется ему, будто слова песни и мотив ее повторяют всю его жизнь. Да, он вырастал у прибрежных лоз и высоких круч Днепра. Знакомы ему и густые днепровские плавни, и ранняя рыбалка, и детство, пахнущее душистым сеном, и первая любовь, когда приехал с курсов бухгалтеров в колхоз. Эта первая любовь стала единственной. Жена Ирина оказалась доброй, хозяйственной, настоящим другом. Вскоре после свадьбы пришлось расстаться — он отбыл в армию, там и остался. Сначала служил рядовым, затем пошел по счетной части — по специальности. Остался в кадрах, вызвал к себе семью, стал начфином. А потом вдруг избрали парторгом штаба, то ли за честность, то ли за прямоту и угловатую правду, которую не стеснялся говорить, за нрав, сдержанный, как его речь. Только с тех пор пошел расти и крепнуть «по партийной линии» и вот, наконец, стал комиссаром полка.

Война застала его на берегу Прута в прославленной Иркутской дивизии. Дивизия стояла насмерть. Политработники шли в атаку вместе с бойцами. Щербак слушал тяжелые военные сводки и недоумевал, почему до сих пор не окружают гитлеровцев, почему не разворачиваются воздушные бои, почему не врываются армады советских танков в расположение противника. Вскоре понял: ничего этого сейчас не будет. Будут отступление, потери, пожары и разрушения. Но победа придет, он знал это. Каждое утро позывные стеклянными молоточками звучали в репродукторе полковой рации и каплями крови падали на траву. «Сдали Гродно», «Сдали Ковель». Щербак твердо верил, что выправят положение, примут все меры для стабилизации фронта. Но вдруг чья-то властная рука выдернула его из самой гущи боев и еще горячего бросила в тыл на формирование запасного полка. Щербак раскричался, протестовал. В политотделе дивизии на него смотрели терпеливо и сочувственно. Но приказ — из штаба армии. Чего кричишь? Чего распалился? Приказ!

...Враг напал на нас, мы с Днепра ушли, Смертный бой гремел, как гроза. Ой, Днепро, Днепро, ты течешь вдали, И вода твоя как слеза...

Нет, не может он больше сидеть в тылу. Вот уходит маршевая. Скоро уедет в распоряжение округа майор Мельник, с которым прожили вместе больше года. Такие-то перемены совершились после прибытия нового командира бригады... Уезжает Иван Кузьмич.

А за ним и он, Щербак, подаст рапорт и уйдет в действующую. Оставит Ирину, двух старшеньких дочек и Игорька, сынишку, которого любит больше всего на свете.

Песня зовет, будоражит душу, печалит и рождает гнев, горячая слеза застилает взор, и Щербак отворачивается, чтобы незаметно смахнуть слезу.

...Из твоих стремнин ворог воду пьет, Захлебнется он той водой...

...Руденко высоко поднял голову, и слезы одна за другой катятся по его загорелому лицу.

Плакал по родной Украине, по Днепру, омывающему берега города, где вырос, где впервые услышал призывный заводской гудок. Пятнадцатилетним мальчишкой в год революции пошел на завод. Отца убили на войне, осталась мать и их двое — Яков и двенадцатилетний Санька. Якова взяли к печи. «Мальчиком» крышки открывал, вечером в саду смотрел, как обучаются красногвардейцы. Его не принимали — мал еще. Вспоминается бой между гайдамаками, засевшими на почте, и большевиками, укрепившимися в доме губернатора. Когда гайдамаков выбили и на почте взвился красный флаг, Яшка бегал на проспект и ощупывал пулевые воронки в стенках. Мать плакала, ей казалось, что Яшку обязательно убьют. Дома весело раскалялась «буржуйка», мать наварит борща, напечет оладий. Санька натаскает коксика из отвалов — благодать! Корка хлеба да пахучий борщ из зеленой миски — не забыть никогда юности, полуголодной, босой, но полной радостей.

На глазах вырастал город. Сам он стал видным человеком, окончил курсы соцмастеров, выбрали депутатом горсовета. Руденко да Руденко — только и слышишь везде и всюду. Любил с друзьями на рыбалку ездить. Завел моторную лодочку. По воскресным дням жену Екатерину Федоровну да ребятишек погрузит, соседей пригласит, харчишек прихватит — и вперед, к Любимовке, что пониже Днепропетровска. Там водилась всяческая рыбешка — и красноперка, и подлещики, и головли. Окуни сверкали бронзовыми спинками, солнце играло в мелких волнах. Река лениво изгибалась в излучине, водоросли пахли сыростью, морем. Что может быть краше днепровского плеса, утренней розоватой дымки, объявшей горизонт, прибрежных кустов, окунувшихся в прохладную воду, четкого стука мотора и едва уловимого запаха бензина, тянущегося по бурному следу от винта?

...Из твоих стремнин ворог воду пьет...

Явственно представлялся плененный Днепр, родные места, исхоженные и изъезженные, которые теперь топчет враг. Вспоминались опустевший родной город, сажа от сожженных бумаг на тротуарах, дома с разбитыми окнами. Город был похож на слепца, оставленного поводырем на дороге.

Точно залетевшая с Украины птица, звенела в далеком уральском лагере песня о Днепре, била тревожно крылом, хлопотливой горлинкой облетала каждого, нашептывая свое, близкое, согревала душу и печалила ее.

— Чего плачешь? — спросил Порошин, подталкивая Руденко. — Смелей гляди. Хорошо поют, а плакать с чего бы?

И словно в ответ рядом откровенно зарыдал пронзительный женский голос. Это плакала повариха, привезенная воинской частью с Украины. Ей нечего было сдерживать себя, и она, не стесняясь, дала волю своим чувствам. Руденко вдруг очнулся, вытащил платок, вытер глаза, приосанился и недовольно посмотрел в сторону поварихи. Но она уже уткнулась в платок и тоже приумолкла.

После концерта на сцену вышел заместитель начальника политотдела и сказал бойцам краткое напутствие. Он просил их не забывать бригаду и с честью выполнить на поле боя свой солдатский долг.

В сумерках рота двинулась на станцию.

Перед самым уходом произошла заминка. По распоряжению командира бригады рядовой Руденко был исключен из списков маршевой роты. Произошло это внезапно и для роты и для самого Руденко, так что он даже и не попрощался как следует с Порошиным, к которому успел привязаться.

— Федя, чепуха-то какая получилась, ей-богу. Выходит, тебе идти, а мне оставаться. Это опять же, как я понимаю, без полковника не обошлось, очень уж подозрительно на меня поглядывал на проверке. Чем не потрафил? Второй раз он, выходит, с фронтового пути меня завертает, ей-богу, стыдно даже перед людьми. Ну, Федя, не сомневайся, встретимся. Письма пиши. Думаю, недолго я тут проболтаюсь, на фронт все одно вырвусь.

Порошин, взволнованный расставанием, успел только сказать:

— Я имею расчет после войны на завод, Яков Захарович, к вам.

На что Руденко уже вслед крикнул:

— Порядок! Будешь у меня подручным стоять, Федя!

Теплый уральский вечер накрыл землю звездным пологом. Грозно звучала песня. И в ней слышалось: огромная страна встала на смертный бой с фашистскими ордами. Благородная ярость народа вскипает в сердцах, как прибой. А здесь, словно эхо великого сражения, звучит мерная поступь уходящей роты.

Яков Руденко слушал ее удаляющийся шаг, и ему казалось, что его сердце летит за ротой, что его шаг догоняет друзей.

Глава пятая

1

Спустя несколько дней майор Мельник сдал полк.

Твердое решение, родившееся тогда, в час ночного «разбора», и все происшедшее вслед казалось ему логическим и справедливым завершением пути. Появление Беляева в южноуральских степях и почти фантастическая их встреча в бригаде как-то по-новому осветили всю жизнь майора от самых истоков. Сама судьба или рок, в который он никогда не верил, посылала ныне в лице Беляева свой знак.