Записки беглого кинематографиста

– Верно говорите, товарищ старший лейтенант, так что можно еще по рюмочке.

– Дело-то у нас крайне простое. Учимся убивать, правильно, товарищ капитан?
– разливая водку, спросил командир взвода.

– Ну зачем же так резко, учимся поражать цели, с места и в движении.

– Товарищ капитан, как видите, у нас человек деликатный, а я еще добавлю наблюдательный. Это он с порога заметил сходство между Еленой и мужественной покорительницей Заполярья. Сходство поразительное. Вот все бы художники так рисовали!

Польщенный мастер расхохотался явно иронически, женщина зарделась.

– Может, за знакомство?
– Старший лейтенант приподнял графин.

Юрий, продолжая смеяться, как бы отгородился от предложения ладонями.

– Похвалить художника за сходство, - отсмеявшись, сказал живописец, - это как певца похвалить за то, что ноты знает.

– А ведь вы правы, - сказал командир взвода, - художников надо хвалить умеючи. А спели вы Леночку ого-го. Можно сказать, воспели. Мы же в полку тоже часто обсуждаем формы поощрения. Здесь методика важна, даже у нас. А у вас, там, где эстетика, там же черт ногу сломит. Вы ж меня понимаете...

Художник поощрительно кивнул.

– Принято как считать? Для правильной оценки художественного произведения очень важно умственное и душевное развитие. Вы, Юрий, со мной согласны?

Судя по тому, как Лена взглянула на живописца, ожидая, что он скажет, у нее своего суждения на этот счет не было.

– Обе эти вещи, конечно, желательны, - примирительно сказал Юрий.

– Вот видите, желательны, и только. Стало быть, не самое главное. И здесь с вами согласится датский ученый Серен Кьеркегор. Вы его небось как облупленного знаете? Говорят, он считал, что для тех, кто судит об искусстве, для эстетиков, главное не умственное и даже не душевное развитие, а непосредственность.

– И где же это так о Кьеркегоре говорят?
– без улыбки спросил художник.

– Да хоть у нас в роте. Нас же, военных, валенками считают, ну, сапогами, все равно, и забывают, что мы имеем досуг. Незапланированный досуг. В армии же свободное время случается самым неожиданным образом. Вышли в поле, это так у нас называется, здесь-то сопки в основном. Вышли. Развернулись. Замаскировались...

– Караул, - напомнил капитан.

– Правильно товарищ капитан напомнил, обязательно караул. Динамики нет. Приказа на движение. Карты только полевые, азартные игры запрещены. Что делать? Ну, политбеседа. А потом? Вот и говорим, о чем только не говорим.

– И о Кьеркегоре?

– Да кто о чем может. Вы библиотеку нашу видели, полковую? Нет, конечно, как бы жалуясь и с надеждой на понимание, проговорил командир взвода. Хочется же хоть понемногу, но знать побольше. Солдаты такие вопросы иногда задают. Народ-то у нас, слава богу, грамотный. А ты офицер, военная интеллигенция, надо марку держать. Раз не ответил, два не ответил, он к другому пойдет. А вдруг ему неправильно ответят? Вот зачем у нас в библиотеке четыре экземпляра "Философии общего дела" Федорова Николая Федоровича. Кому у нас в полку нужна его загробная заумь? А вы говорите - Кьеркегор. Конечно, заряжающий Ширинов у меня и понятия не имеет, что у этого датчанина есть труд под названием "Наслаждение и долг". Листали небось?

Лена обернулась к Юрию, ожидая признания.

– Не имел счастья, - сказал художник.

– Ой, по глазам вижу, что листали, листали, - настаивал на своем старший лейтенант.

– Вам же говорят, что не читали и не листали, - заступилась за друга Елена, предполагая, что под сомнительным названием и содержание не лучше.

– Ну, раз так, конечно, верю. Но эта же мысль у него и в "Дневниках" есть. Уж "Дневники"-то знаете. У нас в роте тоже так: один одно читал, другой другое. Народ разный. Кто чем увлекается. Поэзией, например. Вот Федоров, у нас свой Федоров есть, тоже капитан, командир разведроты, так он Баркова всего наизусть знает.

Юрий отпрянул и выжидающе посмотрел на офицера.

– Баркова?
– переспросила Лена.
– Он в "Юности" печатается?

– В "Юности" его не могли печатать, он старый, - убежденно сказал капитан Вальтер, поклонник журналов "Крокодил" и "Огонек".

– Товарищ капитан совершенно прав. В "Юности", Елена, - это Бортков, не Барков, а Бортков, Николай, из Краснодара. "В Черном море в общей ванне все купаются подряд..." Это как раз Бортков. А Барковых было два. Один, Иван, сподвижник... Можно так сказать, товарищ капитан?..

– Можно, - чуть подумав, сказал капитан.

– Мнения расходятся, считать его сподвижником Ломоносова или не считать. Юрий наверняка про Баркова получше всех нас знает...

– Н-но...
– опасаясь, что хватившим водки танкистам придет на ум припомнить что-нибудь из Баркова, хотел предотвратить опасность Юрий.

– Их же часто путают, Ивана и Дмитрия, друга не Ломоносова, а Пушкина, можно так сказать, товарищ капитан?

– А ведь, пожалуй, нет, - сказал Вальтер, не подозревавший о существовании еще одного Баркова, поскольку капитан Федоров о нем никогда не упоминал.

– Вы правы, конечно, но я почему так подумал - "друг", - стал оправдываться старший лейтенант, - у молодого Пушкина есть стихи "Желал бы быть твоим, Семенова, покровом...". Он там как раз Дмитрия поминает. Но для дружбы, ясное дело, маловато. А я вас, Юрий, как раз хочу спросить про феномен Баркова, только не знаю, как правильно говорить: "феномбен" или "фенбомен"?

– Я говорю "феномбен", - сказал Юрий.

– Вот вы правильно говорите, но в словарях пишут "фенбомен".

Лена посмотрела на своего портретиста, ожидая возражения, но танкист заговорил так быстро, что художник успел лишь улыбнуться.

– Конечно, "феномбен", мы и в школе так говорили, а теперь такая ученая молодежь в армию идет, скажешь "феномбен" - в батальоне на смех поднимут. А потерять авторитет офицеру - что художнику лицо. Но я про Баркова как про явление. Скажите, Юрий, вот у вас, у художников, есть что-нибудь аналогичное, сходное?
– И старший лейтенант придвинулся вперед и даже чуть пригнулся, чтобы не то что слово, но и букву в ответе не пропустить.

– В каком смысле?
– ступая на тонкий лед, спросил художник.

– Я не в том смысле, как вы, быть может, подумали, я в смысле судьбы. Сколько Барков прожил?.. Дай бог памяти...

– Тридцать шесть, - сказал командир роты уверенно. Капитан Федоров знал не только стихи Баркова, но и его подноготную.

– Командир всегда подскажет. Спасибо. Так вот о чем хочу вас, Юрий, спросить. Большую часть своих произведений, как известно, Барков создал после смерти, в том числе и знаменитую поэму о Луке, но не евангелисте, - как бы предупреждая вопрос Елены, поспешил уточнить старший лейтенант.
– В поэме стих уже не восемнадцатого века, сравнения, эпитеты... А что ж говорить о подражаниях Лермонтову, Фету, если сам-то он умер уже как бы сто лет назад? Как ни крути, а получается, что Барков умер, а дело его живет. И творческое его наследие растет и приумножается. С этим и Федоров согласен, не философ, а наш, из разведроты. Вопрос в чем: есть ли такой же фенбомен у художников, чтобы какой-нибудь прославленный живописец, график предположим, умер, а произведения под его именем все продолжали бы появляться?