Записки беспогонника

Я аж зубами заскрежетал.

— Ладно, — сказал Пылаев, — мы завтра рано утром стронемся с места, а записку о тебе будто бы и не получали.

В 6 утра двинулись мы в поход, прошли километров 15 и остановились на дневку. В ожидании обеда я разлегся под кустом. Вдруг меня вызвал Пылаев. Тут же стоял, держа под уздцы коня, верховой из штаба ВСО. Пылаев протянул мне бумажку. Я прочел: «Вторично приказываю вам немедленно направить командира взвода Голицына в расположение штаба 74-го ВСО для сдачи рубежа». И подписал ее майор Елисеев.

— Ничего не могу поделать, — сказал Пылаев. — Оставляй вещи у нас, поезжай сдавать и поскорее возвращайся.

Понурив голову, поплелся я обратно в Шацилки пешком и застал в штабе ВСО только пом. начальника по снабжению капитана Эйранова и нового начальника штаба старшего лейтенанта Семкина, а также двух чертежников. Столы были завалены исполнительными схемами и ведомостями по тем БРО, какие наши успели выстроить.

Семкин был детина огромного роста, 110 килограммов весу, громогласный и самоуверенный инженер. Впоследствии почему-то с него сняли погоны, не за социальное ли происхождение? Он был назначен начальником сдаточной комиссии, а я членом. Он мне показал на груду бумаг. Придется сверить формулярные ведомости со схемами, проверить пояснительные записки, все проинвентаризировать, а листов было больше тысячи…

Ужас, ужас! Я схватился за голову. С двумя помощниками я просижу тут минимум неделю. Я понимал, что запоздаю, что пропущу самое-самое главное и захватывающее.

Стиснув зубы, я принялся за писанину и просидел над бумагами до глубокой ночи. Утром встал рано и опять углубился в цифры.

В обед вместе с обоими чертежниками я отправился на часок с котелком за земляникой. Тут же в мелком сосняке оказалась ее целая россыпь, притом такой крупной, что котелок мой стал быстро наполняться.

Было жарко, солнышко светило, но откуда-то доносился трупный запах. Я оглянулся и увидел среди земляники труп нашего солдата, одетого по-зимнему. Он потерял весь человеческий облик и кишел червями и жуками. Я пожалел, что его новые валенки совсем испортились, и пошел дальше собирать ягоды.

Полный котелок я принес капитану Эйранову, который жил в той же землянке, где и я, но в другой комнате.

— Сергей Артемьевич, я хочу вас угостить тем, чего у вас нет.

— Благодарю, и я вас тоже угощу, — ответил он и встал.

Я затрепетал, решив, что он собирается угостить меня спиртом. А я так давно не пробовал никакого алкоголя.

Увы, он поставил на стол сахар и банку американского сгущенного молока. Мы сделали чудесную кашу из давленой земляники.

Разговорились, вспоминая, сколько времени находимся вместе. Я ему сказал, что его сын Виктор самый близкий для меня человек.

Когда после войны мы с женой пришли к Эйрановым, Сергей Артемьевич напомнил мне о том разговоре и сказал, что был тогда очень тронут. Несколько лет назад он скончался.

А тогда доели мы с ним землянику и разошлись. Он обещал после сдачи рубежа доставить меня на автомашине в роту.

Вечером из штаба 48-й армии прибыл капитан Фирсов и сказал, что надо немедленно везти туда все материалы. Наши рубежи сейчас никого не интересуют, и сдаточный акт подпишут не читая.

Оставалось только сложить все бумаги и перевязать их веревочкой. Фирсов и Семкин поехали в Якимовскую слободу. А я? Я был свободен! Ура!

Побежал я к Эйранову. Он мне сказал, что на следующее утро едет машина в ту деревню, где расположился штаб ВСО.

Мы выехали в 5 часов утра. Ветер шевелил мне волосы. Я сидел в кузове машины, глядел на зеленые березовые рощи, на синюю Березину. На душе у меня было легко…

К обеду приехали на место. Оказалось, что до нашей 2-й роты было еще 25 километров, она расположилась где-то у самой передовой. Мне бы, расспросив дорогу, тут же двинуться пешком, а я встретил майора Сопронюка, который сказал, что пешком идти нечего, что он на следующее утро едет к Пылаеву и меня захватит.

Утром я проснулся рано. И сразу понял, что непростительно прозевал, что опоздал на несколько часов.

Лесные дали на западе покрылись багровыми тучами, и там вдали гудело, гремело и перекатывалось. Но это не был беспорядочный хаос отдельных, не связанных между собой звуков. Нет, слышалась стройная, могучая и радостная симфония…

Мы не стали завтракать. Майор Сопронюк приказал ехать как можно скорее. Мы сели — он в кабину, я в кузов, и машина помчалась.

Мощные звуки артиллерийской подготовки нарастали, близились. Ну почему я не там? Издали было плохо слышно, а из-за сплошного темного дыма я ничего не видел.

Тут новые богатырские аккорды раздались сзади на востоке. Я оглянулся. Как в Москве на Первомайском параде, только грандиознее и внушительнее, ровными десятками летели на запад эскадрильи бомбардировщиков. Одни девятки скрывались в дыму, другие появлялись с востока. Сбросив свой смертоносный груз, самолеты возвращались обратно, вновь летели. Я попытался считать — одна, две, три эскадрильи… двенадцать… пятнадцать… двадцать одна… Если помножить на девять, сколько это будет? Ого, больше двухсот! И это только вблизи меня!

А дымный запад гремел, колыхался и дрожал, радостно и призывно, как невиданный оркестр в тысячу различных музыкальных инструментов.

Так, 23 июня 1944 года, ровно через три года и один день от рокового часа нашествия гитлеровских полчищ, началось наше историческое наступление на Бобруйск, Минск и далее на Западную Белоруссию и на Польшу.

Глава семнадцатая Вперед по дорогам Восточной Белоруссии

Действительно, оборвал на самом интересном месте!

Сейчас вспоминаю — почему бросил. Соблазнил меня глубокоуважаемый мною человек, одна из самых светлых и благородных личностей, каких я знал. Это — доктор филологических наук, театральный критик, бывший священник и бывший, как это ни удивительно, лишь до ежовщины заключенный и ссыльный, а позднее благополучно поселившийся в построенной его энергичной женой даче в Болшеве.

Таков был Сергей Николаевич Дурылин, который мне пообещал помочь пробиться в большую литературу и сулил мне «лавровые венки» и «золотые горы».