Записки гадкого утёнка

Я свидетель, что эти стихи рождались действительно от полноты души, и не в одиночку, а целыми гроздьями — в весну 1992 г. и в любую весну:

О чем же ангелы поют? О том, что Бог ни там, ни тут. О том, что в мире ничего Не может удержать Его. И тот, кто в Нем, и тот, кто с Ним, Непобедим, неуловим, И весел так, как вешний дух, Как тополиный белый пух, Как тот новорожденный лист, Как соловей, что так речист, Что даже ангелам самим Непросто состязаться с ним.

Христианство, ушедшее из природы в историю, возвращается у Миркиной в природу, прислушивается к шуму моря и трепету деревьев, к пению птиц:

Православье… Право славить, Славить правильно Творца. Только кто промолвить вправе, Что навек и до конца Прав? Что правду Божью зная, В самом деле служит ей? Разве иволга лесная, Разве только соловей?

Проше всего повторить: «И все это были подобья»… Но нет, это не подобья, это не отклики природы на человеческое чувство. Напротив, подобьем становится чувство поэта, откликнувшееся на ликованье весны, на откровение Бога в свете, на взрыв божественных энергий:

Ликованье, ликованье Голосов весенних! Это внутренне знанье, Внутреннее зренье… Это воздыманье вала Через все пределы. Жизнь сама себя познала И взахлеб запела…

В стихах Миркиной важен не год, а время года: весна складывается с весной, осень с осенью. Поэт отождествляет себя с «календарем природы» (как назвал это Пришвин) больше, чем с корчами истории и судорогами своего больного тела. Оно никуда не девается со своими «стягиваниями», но душа их мгновенно забывает, переполненная радостью «щенячьей» весенней зелени. Страдание и сострадание не решаются нарушить священного действа весны. Они ждут осени, скорбного праздника желтых и красных листьев, летящих на землю, и обнаженных веток, сквозь которые в сад врывается простор неба. Тогда «цветет торжественная боль» (Мандельштам), скорбная радость Чаконы, сметавшей напевы весны, радость освобождения духа из плоти, радость Симеона: «ныне отпущаеши раба Твоего, Владыка».

I Рябины гроздь уже красна, И самый воздух плодоносит. В нем вызревает тишина. — Так подступает к сердцу осень. И Бог срывает, не спеша, Свой плод в еще зеленой кроне, И затаенная душа Как бы лежит в его ладони… II Чуть позже, не сейчас, потом Заполыхают ветки сада И лист, метая за листом, На землю станет тихо падать. И душу всю проймет ожог, Заворожит пожар березы. И будет светом плакать Бог, А мы — ловить Господни слезы. И омываться в тех слезах И становиться на колени, За весь свой шум, за весь свой страх У тишины прося прощенье.

Я не выбирал стихи по их художественному достоинству. Мне хотелось показать другое: превосходство времени года над историческим временем и личной судьбой, превосходство дня над временем года и часа над днем. Полено живет в его поленности, огонь в его огненности и зола в ее зольности. Так в стихах 1992 года, попавшихся под руку, и в любом годовом цикле. Весна будит в душе ликованье, умиранье года и умиранье дня раскрывает другой пласт души. Возраст в обоих случаях ничего не значит:

Час умиранья — это час, Когда душа в Господней длани. Не отводи недвижных глаз От медленного умиранья! Не отворачивай лица И ни на что уже не сетуй. Пройди час смерти до конца Вослед за уходящим светом…

Это не тварная смерть с ее муками, а смерть мистическая, смерть тварного в твари, освобождение образа и подобия Бога:

Свободен в мире только тот, Кто неизменно Себя на волю отдает Творцу вселенной. Кто сердце настежь растворил, Раздвинул своды — Да обретет податель сил Во мне свободу! В далеком небе след зари Нежнее пуха. Да будет вольно там, внутри, Святому Духу! Да будет Он парить в тиши В родной Пустыне И во все стороны Души Крыла раскинет!

В круговороте богоявленья осень и закат не уступают восходу и весне, последняя любовь — первой. Прочное бытие лета и зимы, кажущиеся остановки кружения размыты. Лето — продолжение весны или накопление осени; зима — весна света. Я упоминал слова Пришвина, но они к поэзии Миркиной не совсем подходят. У нее, собственно, не календарь природы, а календарь откровений Бога в природе, немое богословие, которое стихи озвучивают. И весь этот хоровод духа — радость сквозь скорбь. Горе врывается в этот круг как история — священная история или грубая история нашего времени. Авраам, Исаак, Иов, Блудный Сын, Иисус уже несут в себе самих готовность потопить страдание в творческой радости Бога. Труднее, когда вся тяжесть духовной борьбы ложится на плечи, лишенные библейских доспехов:

Ну что же, раз пришло, то заходи — Огромное, косматое, лихое… Мне надо уместить тебя в груди Со всем твоим звериным диким воем, Чудовищное горе. Время игр Давно прошло. Померкли небылицы. В мой дом ворвался разъяренный тигр, И с этим тигром я должна ужиться. Выталкивать нельзя, иначе съест И ближнего, и дальнего соседа — Всех, кто беспечно лепится окрест И ничего о нем не хочет ведать… Не вытолкнуть, но и не продохнуть. О если бы судьба сняла излишки! Что значит всё вмещающая грудь, Придется мне узнать не понаслышке.

Нельзя выталкивать, нельзя забывать то, что врывается с экрана телевизора (тогда это были Бендеры). В какой-то миг муза не поет, а кричит. Но эти прорывы не зачеркивают воли к внутренней тишине и творческой радости, рожденной в тишине. Неверно, что после Освенцима нельзя писать стихов. Можно и нужно. Стихи помогли Шаламову выжить на Колыме — он об этом писал Пастернаку. И после Колымы сам писал стихи, классически сдержанные стихи о Севере. Я не думаю, что вся правда о Колыме была в «Колымских рассказах». Правда была и в этих стихах. И одна правда уравновешивала другую.

У Гроссмана в «Жизни и судьбе» есть замечательный персонаж Иконников, который сперва потерял веру в Бога, а потом снова ее нашел. Вторую веру ему принесла деревенская женщина, пожалевшая немца. Меня больше убеждает другое: тишина горных хребтов в час зари. Неужели могучий дух, создавший этот венец света над застывшим порывом вверх, этот поток красоты, не способен смыть след грязи и крови? Встреча света с формой вызывает внутренний свет, и встречаясь с внутренней формой, этот свет делает личность творческой. А там все равно, что творить. Можно и дрова колоть. Никогда не забуду Пан Юня:

Как это удивительно! Как это сверхъестественно и чудесно! Я таскаю воду, я подношу дрова!

Я до сорока лет не понимал, что можно вглядываться в обыкновенный древесный ствол, облитый вечерним светом, как в «Чаек над Темзой» или «Возвращение блудного сына». Я этому научился, глядя, как рядом со мной рождались стихи.

Все было так обыкновенно И вдруг — ожог! Собрался свет со всей Вселенной В один пучок. О, Господи, для сердца слишком, Отбавь огня! Твоя невиданная вспышка Прожгла меня. Кто рану жгучую остудит? Весь мир иссяк. В единый миг твое «Да будет!» Пронзает мрак. С небес обрушилась лавина. Преграды нет. В дрожащей капельке единой Вселенский свет! Так вот что значит откровенье: Творящий вихрь. В душе единственной — скрещенье Всех душ живых.