Записки из будущего

Сейчас она подавлена. Нужно создавать все заново: как будто нет смерти (хорошо!), но нет и освобождения от лжи. Впрочем, она будет свободна. На свидания ходить не нужно. Только этот саркофаг — как немой укор. И еще немного страха: а вдруг проснется и заявит права?

Сложная проблема, а мне плохо и так и так.

Походим. Семь шагов туда, семь — обратно. Эстампы нужно сменить надоели. Зачем? Попался: не веришь в смерть? Может быть, не отдавать квартиру? В институте кибернетики Вадиму могут дать. Все-таки я — герой, отправляюсь в будущее, как в космос. Прости — не совсем. Космонавты молоды и здоровы. И Вадиму квартиру не дадут: у них площадь в семье достаточная. В правилах пока не предусмотрено предоставление квартиры для спасения от тещи. И на обмен эта мамаша не пойдет.

Придется отдавать.

Чудак — что стоят эти цацки: бюстик Толстого, глиняная вазочка для карандашей? (Толстой — от мамы!).

Теперь я понимаю, почему у древних в могилы собирали любимые вещи: человек не верит в смерть. И теперь не верит.

Но я-то знаю, что там НИЧЕГО НЕ БУДЕТ.

Чего он не идет?

Мог бы позаниматься. Ничегонеделание — это удовольствие. В молодости не понимал. Каждую свободную минуту — книга. А теперь могу ходить или лежать и думать, думать о всякой всячине.

Звонок. Пришел. Поцеловались. Кто бы видел — не поверил. Ленька, такой насмешник, — целуется!

— Здравствуй. Проходи. Садись вот тут — в кресло.

— Пепельницу давай. А это — убери. (О цветах. Притворяется?) Неустойчивая штука, упадет, зальет.

Ставлю ему пепельницу. Большую. Иначе все засыплет пеплом.

— Ты молодец, держишься, не куришь. Железная воля. Как твое здоровье?

Раздражает — «как да как».

— Поди к черту. Зачем ты меня спрашиваешь об этом?

— Это ты брось. Мне важно. Помрешь, большой кусок души уйдет с тобой. Без мала тридцать лет — не часто бывает.

— Ты, кажется, сегодня трезвый? Удивительно.

Смеется. Похож на монгола — скулы, глаза. Морда насмешливая. Принимает ли он что-нибудь всерьез?

— А знаешь, что я сейчас читал? Хемингуэя. «По ком звонит колокол». Здорово. По-моему, самое лучшее. Потому что всюду звучат социальные ноты. Мы ведь, сами того не замечая, привыкли к общественной оценке всякого произведения. Ты заметил?

— Это верно. Одни любовные истории и картинки природы — не звучат. И что же Хемингуэй — «за» или «против»?

— Насколько я понял, «за». Вот послушай, я тебе перескажу эпиграф, я запомнил:

«Нет человека, который был бы как остров, сам по себе. Каждый человек есть часть материка, часть суши, и если волной снесет в море береговой утес, меньше станет Европы, и так же если смоет край мыса или разрушит замок твой или друга твоего. Смерть каждого человека умаляет и меня, ибо я один со всем человечеством, а потому не спрашивай никогда, по ком звонит колокол. Он звонит по тебе. Джон Донн. XVI век».

Сильно, правда? Каждый человек отвечает за все, что делается в этом мире. Конечно, не все у него совпадает с нашими представлениями, так что за беда? Неужели мы не сумеем разобраться?

— Так что же ты предлагаешь? Печатать все без разбору?

— Брось. Всякое дело нужно разумно организовывать. Нужно переводить книги настоящих мастеров — они воспитывают вкус у читателей и у писателей.

— Это верно. И вообще — не нужно печатать плохие книги. Смотреть — не только «о чем», но и «как».

— Значит, ты за умеренную регламентацию?

— Я за разумную. Еще за доверие. (Сейчас я его поймаю.)

— Скажи мне, друг, а можно ли и как определить меру регламентации? Конечно, она необходима в каждой системе управления: это те пределы изменения некоего фактора, показателя, за которыми должны вступать регулирующие воздействия. Но как?

— Вопрос правильный. Есть ли мера измерения свободы или, например, порнографии, которую, по-моему, печатать не надо.

— Ну зачем ты смеешься? По существу.

— Давай по существу. Есть целый ряд понятий, которые можно определить как социальные. Они имеют качество, чем и отличаются от других, и количество — степени внутри качества. Я думаю, что степени можно определить методом простого опроса. Это вид социального исследования, который совершенно недостаточно применяется у нас.

— Очень запутанный вопрос. Нужен какой-то общий подход к решению подобных задач. Бессмысленно решать голосованием узкоспециальные вопросы, в которых голосующие ничего не понимают. Конечно, еще более рискованно решать это одному.

— Наука в условиях свободы обсуждения — вот единственно надежный критерий выбора правильного решения.

— Знаешь, друг, служители науки уж очень субъективны. Тоже ошибки будут. В тех загибах, что у нас были, ученые сильно виноваты.

— А для того, чтобы этого избежать, нужны количественные критерии. Цифры. То, что вы у себя в лаборатории делаете, — математическое моделирование. Это же можно распространить на все области наук.

(То же говорил Юра. Да и я это знаю.)

— А не кажется ли тебе, Леня, что в основу всего этого — оценки информации, решений — нужно положить еще что-то очень важное, какие-то общие принципы?

— Вот что, Ваня, ты меня совсем заговорил, а коньяк не ставишь. «Все Жомини, да Жомини, а о водке ни полслова…»

— А я-то думал, что за интеллектуальными разговорами ты совсем забыл об этом деле.

— Черта с два! Давай ставь. Мозг нуждается в питании.

Алкоголик. Марина говорила, что пьет каждый день. Спрошу. Скрытный, не любит откровенничать. Вылечить может только сильная встряска, например, болезнь. Инстинкт самосохранения обычно очень силен. Но в данном случае я не уверен.

— Так ты, Ваня, говоришь, нужны принципы? Попытаюсь. Еще не говорил тебе — свежие.

Цель: рациональное общество. Главное требование: счастье всех людей. Заблуждаться, однако, мы не будем — полное счастье для всех невозможно. Мы уже говорили как-то: центры приятного и неприятного, адаптация. Значит, вопрос об оптимуме счастья.

Компоненты его тоже известны: инстинкты — еда, семья, отдых, тщеславие. Сложные рефлексы: свобода, любопытство, труд для достижения цели. Есть такой рефлекс, физиолог?