Записки лимитчика

Инживоткин его сломал, Инживоткин ему копейки не заплатил, выписал наряды на жену свою, инквизиторшу. Тогда вот и забичевал Иван Иванович, притаился на кровати. Таким его мы и застали.

— Ты не бойсь никого! — сказал я нерешительно и посмотрел на Сантьяго вопрошающе.

Иван Иванович шевельнулся было, да опять замер.

Всю жизнь его гнули, всю жизнь обманывали. И обман наглый, и слова не скажи: поплатишься... А такой Инживоткин отомстит.

— Ты к начальнику сходи, — посоветовал Сантьяго и, поперхнувшись словами, закашлялся, отчего гитара, ожидавшая его на гвоздике, тоненько заныла.

— Ты к начальнику-молчальнику не ходи, — встрял Толик и окурок в жестянку кинул. — Сходи лучше на постройком!

Был Толик коренным москвичом, с Шоссе Энтузиастов, брат-двойняшка его в колонии сидел, — Толика внимательно слушали...

— Мы все с тобой пойдем! — сказал Витька Мамакан и стряхнул с журнала «Наш современник» горку спитого, иссохшего от давности чая. Читал Мамакан запоем...

— Ну, спасибо, мужики! Сам не знаю — почему верю вам, почему слушаю, — заторопился Иван Иванович, ожил немножко. — Москвичи говорят — москвичам верю. Может, и отсужу деньги. Давайте по такому случаю скипятим чего-нибудь.

Повеселел.

Как он эти денежки, зажмотенные, на постройкоме отвоевывал, как мы свидетельствовать на народ ходили — верили нам и не верили, — история другая, долгая.

Митя с медалью

...И сегодня были лопаты, мерзлая неласковая земля, дробный и особенно настырный стук отбойных молотков, извивающиеся шланги сжатого воздуха, дым костров. Костры наладили — отогреваем землю, — все эти дни стоят сильные морозы. Зато в работе жарко, успевай крутиться!.. А поспеешь — употеешь. Земля, земля... И мы с лопатами. К концу дня, конечно, устаем.

В общежитии вечером — хоровод пьяных: общежитских и их гостей, все порывающихся куда-то сбегать и кого-то еще привести; пестрое однообразие женщин, цепляющихся за мужчин, виснущих на них, вскрикивающих — гулящих. Кто-то падает на лестнице и не может встать. Женщина над ним хохочет или плачет, поднимая, — не поймешь!

В короткое затишье слышу: прошел поезд, шум его, удаляясь, становился все глуше и глуше, пока совсем не стих. Но даже и после этого оставалась еще какая-то неясная область шума. Неясная, но, казалось, полная мысли.

Вот Митя Павлов. Какой же он сутулый, пожилой, близорукий, с добротой лица! Чуть прихромый. Сегодня работали мы в паре с ним. А на такой работе — земляной, тяжкой, — все в тебе вывернется наизнанку, выйдет вместе с робким твоим, давно привычным духом, и ты поймешь...

Был на финской войне он — три месяца при штабе дивизии состоял. После той победы наградили его тридцатью рублями.

— До сих пор помню эти тридцать рубликов, — словно удивляясь себе, виновато усмехается он, показывая плохие зубы. — Ну а потом уж эта война, тут, конечно, досталось всем...

В 42-м попал Митя в плен. Было это в Курской области.

— Старый Оскол... — произносит он глухо, не меняясь в лице, страшно просто. — Там в окружение попали. Армией командовал Тимошенко. Мост был взорван...

Что же это за мост? Что он в те дни решал? Непонятно. Митя не может уйти от этого моста.

— Взорвали мост, — мертвенно повторяет мой рассказчик. — Осталась техника: танки, танкетки там, пушки... И со снарядами! — добавляет он. — Главное, некому было командовать! Тимошенко, говорили, улетел от армии на самолете. Генералишки разбежались. Люди пробовали пробиться — стреляют отовсюду... Может, там двадцать автоматчиков всего было! — неожиданно горячо вскидывается Митя, да тут же и стихает.

Все это старое, видно, для него не старится!

— Разбрелись мы по деревням. Есть было нечего. Что украдем, то и наше. У своих крали... Голодуха, брат, одолела. И на позициях-то одной чечевицей питались...

А служил он все время в войсках НКВД.

Стали немцы ловить их по деревням. Видят где и зовут так: «Лось, лось!» Подманивают руками — иди, мол, выходи сюда. Хитро улыбаются...

Митя, бросив лопату, показывает, как подманивали их.

И пошли.

— А что же ты думаешь?

Митя защищается. Все годы он был беззащитен, а теперь... Что с ним теперь такое?

— Терпячка кончилась, — объяснит он потом. — Терпел я, брат, всю жизнь претерпевал. А теперь...

Собрали их в пересыльный лагерь. Под открытым небом. Питались павшими лошадьми, народу перемерло много.

Потом их — в рабочий лагерь. В Верхней Силезии. Год работал Митя в шахте вместе с французами там, англичанами... Англичанин и зашиб ему вагонеткой ногу.

— Говорили с ними, в шахте-то, — Митя снова слабо так усмехается.

— Как?

— Да так.

Знаками показывали, кто кем работал прежде, в мирной жизни. Митя показал: крестьянин он. Англичанин — что он шофер. Француз — парикмахер. А бедовать вместе пришлось!

Полегче, вроде, вышло, когда стали работать в Данциге, в порту. Можно было уже достать хоть какой-то еды — разгружали и рыбу.

Тут уж Красная Армия стала подходить. Отступая, гнали немцы пленных с собой. Так и Митю гнали. Потом прижала Красная Армия всех к морю — и немцев, и пленных.

Сняли с наших первый допрос.

— Особнячки эти, особисты, — особенно лютовали, — поясняет мой Митя и качает головой, словно отгоняя какие-то видения.

Митя уже и автомат получил — годным признали, зачислили в действующую армию. Только кто-то сказал вдруг, что видели его в немецкой форме с автоматом...

— Неправда это! — Мите очень хочется, чтобы во мне не зародилось и тени сомнения; он горячится: — Оговорили, падлы, себя спасали!

Опять допросы. Приговорили — к шести годам на вольное поселение в Мурманскую область. Приписали его к строительству электростанций, так говорит он. Жили без паспортов.

Беспаспортный — он строил, жил в бараках, холодал и голодал. Уже после отбытия срока, в другие годы вызвали его в военкомат. «Маленько строго с вами обошлись, ошибочка вышла», — сказал тогда военкоматский полковник. И вручил Мите медаль «За победу над Германией».

Знаю, прозвали его здешние Митя-с-медалью... Не пожалели — посмеялись...

Так и кочует он с тех пор по Северу да по Карелии. Ни кола у него, ни двора. Родом же он из довоенного ближнего Подмосковья, Щелкова, что ли?