Записки Мальте Лауридса Бригге

Как же возможно, что все не твердят о твоей любви? Что случилось с тех пор такого, что бы было значительней? Что их занимает? Сама-то ты знала цену своей любви, ты громко заявляла своему величайшему поэту, что он ее очеловечивает; а она – стихия. Он же, отвечая тебе, объяснял ее людям. Все читали эти ответы и верят им больше; поэт им понятней природы. Но когда-нибудь еще обнаружится, что здесь-то и пролегла граница его величия. Эта любящая была ему вменена, а он не понял ее. Он не откликнулся? Что это значит? Такая любовь и не ищет ведь отклика; она сама и зов и ответ; она сама себя восполняет, не оскудевая. Поэту же следовало перед нею склониться и писать под ее диктовку, обеими руками, пав на колени, как некогда Иоанн на Патмосе [82] . У него не было выбора, этот голос «нес службу ангелов» [83] , явился, чтобы его окутать и увлечь за собою в вечность. То были «кони огненные и колесница огненная» [84] его вознесения. Против его смерти был уготован темный миф, а он не принял его.

82

Апостол евангелист Иоанн Богослов был выслан императором Домицианом на остров Патмос, где написал «Апокалипсис» («Откровение»).

83

Рильке назвал это цитатой из Беттины («Переписка Гёте с ребенком»).

84

Библия. Четвертая книга Царств, 2, 11.

Судьба любит плесть рисунки и узоры. Трудность ее – в ее сложности. Жизнь, напротив, трудна своей простотой. Она состоит из считанных вещей, но громадных и не охватных разумом. Святой, отрешаясь судьбы, именно их избирает перед Богом. Но женщина, уступая природе, связывая себя с мужчиной и делая тот же выбор, будит злой рок, дремлющий в каждой любви. Решительная, без судьбы, перенесясь в вечность, стоит она рядом с мужчиной, который тем временем изменяется. Любящая всегда превосходит любимого, потому что жизнь больше судьбы. Она хочет сделать свой дар безмерным; в этом ее счастье. Невыразимая мука любви для нее в одном: ее просят ограничить свой дар.

Никаких других жалоб не высказывают женщины. Два первых письма Элоизы [85] только их и содержат, а пять веков спустя ей вторит португалка [86] ; их голоса узнаешь, как голоса птиц. И вдруг по этому ясному полю проходит дальний образ Сафо [87] , и века заблудились, ошибкой ее отыскивая по лабиринтам судьбы.

Ни разу я не решился купить у него газету. Я даже не уверен, что они у него в самом деле с собой, когда он медленно бродит взад-вперед вдоль Люксембургского сада весь вечер. Он повернут спиной к ограде и водит рукой по каменному, поросшему чугунными прутьями краю. Он так распластан, что многие ежедневно проходят мимо, не замечая его. Правда, голос еще остается и привлекает вниманье; но он не громче, чем шорох лампы или печи, чем неровный перестук капели в гроте. И так уж устроен мир, что иные всю жизнь проходят тут в паузах, когда он, беззвучней всего, что движется, продвигается дальше, как стрелка часов, как тень этой стрелки, как время.

85

Элоиза – жена Пьера Абеляра (1079 – 1142) – французского средневекового философа, богослова и поэта. Трагическая их история любви отражена в их переписке (1132 – 1135).

86

См. примеч. 52.

87

Сафо – древнегреческая поэтесса (1-я половина VI в. до н.э.). Родилась и жила на острове Лесбос. Воспевала в стихах красоту своих подруг. По древнему преданию, мучилась от неразделенной любви к красавцу корабельщику Фаону.

Как же я виноват, что не хотел на него смотреть! Мне стыдно сейчас признаваться, что часто, приближаясь к нему, я норовил замешаться в толпе, будто про него и не знал. Тут я слышал голос: «La Presse» [88] , и тотчас опять, и еще – все поспешней. И люди рядом со мной озирались на голос. А я больше всех торопился, будто всецело поглощенный своими мыслями.

Я и был поглощен. Я был занят тем, что пытался его себе представить, и пот от усилий выступал у меня на лбу. Ведь мне приходилось его создавать, как создаешь мертвого, от которого решительно ничего не осталось, никаких доказательств; которого творишь только силою воображенья. Теперь-то я понял, что мне приходили на помощь образки Спасителя из скользкой слоновой кости, разложенные у всех антикваров. Я припоминал и Пьету [89] – безусловно, лишь для того, чтобы представить себе наклон длинного лица, беззащитную поросль бородки и окончательную, мучительную незрячесть замкнутой, косо и вверх запрокинутой мины. Но кроме этого ему еще столько всего было присуще; я уж тогда понимал, что в нем нет ничего незначительного, все важно: и то, как пальтецо или плащ отстает на спине, так что ворот виден со всех сторон, низкий ворот, широко огибающий вытянутую тощую шею, нигде ее не касаясь; и черный с прозеленью галстук, завязанный вялым узлом, и особенно шляпа – старая шляпа с высокой тульей, твердая, фетровая, которую он надевает, как всегда надевают шляпы слепцы – как чужой, случайный предмет, не учитывая собственных черт, не стараясь создать с нею вместе новую внешность. Трусливо избегая на него смотреть, я довел себя до того, что его образ, часто без повода, сгущался во мне до такой муки, что я решился наконец отпугнуть и подавить его, столкнув с реальностью. Дело было под вечер. Я положил не откладывая пройти мимо, внимательно вглядываясь в него.

88

Пресса (франц.).

89

Пьета – буквально «милосердие» (итал.), в изобразительном искусстве сцена снятия с креста, оплакивание Христа.

А надо вам сказать: дело шло к весне. Улегся дневной ветер. Переулки вытянулись с облегчением; там, где вливались они в проспекты, дома мерцали свежо и ново, как по свежему срезу металл, поражающий легкостью и белизной. На широко катящих улицах толокся народ, почти не боясь экипажей, которых было немного. Башни Saint Suplice весело и странно высоко тянулись в безветрие, а в узкие, почти римские аллеи уже заглядывала будущая весна. В саду и рядом так клокотала людская масса, что я сперва его не заметил. Или не сразу узнал?

Тотчас я понял, что мое представление никуда не годится. Бесконечная жалкость, ничем не смягчаемая и не скрытая, превосходила силы моего воображения. Я не схватил ни наклона лица, ни ужаса, какой в нем, кажется, беспрестанно вызывали его пустые веки. Я ведь даже не думал про рот, прячущийся как отверстие сточной трубы. Быть может, у него и были воспоминания, но теперь уже ничто не поступало в душу, кроме смутного осязания камня, об который ежедневно стиралась ладонь. Я застыл и, охватив все одним взглядом, понял, что шляпа на нем сегодня другая и галстук, без сомнения, выходной. Он был в косую желто-фиолетовую клетку, что же до шляпы – она была новенькая, дешевая соломенная шляпа с зеленой лентой. Цвета, разумеется, не имеют значения, это уж моя мелочность, что я их запомнил. Должен только сказать, что на нем они были, как нежнейший пушок на птичьей грудке. Самого его они не могли тешить, и кто бы среди толпы (я поискал взглядом) решился принять все это великолепие на свой счет?

И вдруг меня осенило. Господи! Ты, стало быть, существуешь. Имеются доказательства Твоего бытия. Я все их перезабыл, никогда и не требовал, ведь как чудовищно бы обязывала уверенность! И вот мне, однако уж, указано. Это же Твой вкус, Твое, Господи, благоволение. Чтобы мы учились все терпеть, не судя. Что сурово? Что милостиво? Ведомо Тебе одному.

Когда снова настанет зима и мне понадобится новое пальто – сподоби меня так его носить, пока оно будет новое!

Вовсе не для того, чтобы отличаться от них, я ношу приличное, изначально мое платье и непременно хочу иметь крышу над головой. Просто я не дорос до такого. У меня не хватает смелости жить их жизнью. Если б у меня отсохла рука, я бы, наверное, ее прятал. А вот она (кто она – я и не знаю), она ежедневно являлась перед кофейнями, и хоть ей было мучительно трудно снимать пальто и выпрастываться из непонятного тряпья, она не боялась трудов и разоблачалась, разоблачалась, пока уже сил не было ждать. Но вот она стояла перед вами со скрюченным подобьем руки, и вы видели, какая же это редкость.

Нет, вовсе я не хочу от них отличаться. Но я бы чересчур много о себе возомнил, решивши, что я тоже такой. Я не такой. У меня нет ни силы их, ни размаха. Я принимаю пищу, я живу от еды до еды отнюдь не таинственным способом; они же сохраняются почти как бессмертные. Они стоят по своим ежедневным углам даже в ноябре, и зима их не приводит в отчаяние. Выпадает туман, их стирает – тем не менее они остаются. Я уезжал, я болел, со мной много чего приключилось. Они, однако, все живы.

(Я ведь даже не знаю, как встают школяры серым холодным утром; кто дает силы им, торопливым скелетикам, нырять в город взрослых, в мутный осадок ночи, в школьный нескончаемый день – маленьким, запаздывающим, робким. Я понятия не имею о помощи, которая им постоянно оказывается.) [90]

90

Написано на полях рукописи (примечание Рильке.).

Город кишит такими, кто постепенно к ним скатывается. Большинство сперва упирается. Но есть еще блеклые, стареющие девушки, сильные, нерастраченные, которых никто никогда не любил. Эти сдаются без боя.

Быть может, Ты считаешь, о Господи, что я должен все бросить и их полюбить? А то – отчего же так трудно мне удержаться и не идти за ними, когда они обгоняют меня? Отчего во мне сразу всплывают самые сладкие, самые ночные слова и голос мой нежно медлит по дороге от сердца к гортани? Отчего же мне чудится, будто я с бесконечной бережностью привлекаю к себе этих кукол, которыми забавляется жизнь, долгими веснами шлепая их по рукам – ни за что, ни за что, – покуда они обмякнут, как плети? Они не сверзались с высот надежды, вот и не разбиты; но страшно побиты и никому не нужны. Только бродячие кошки вечерами забредают к ним в комнаты, тайком царапают их и спят у них на груди. Иной раз я иду за такою следом из улицы в улицу. Они идут вдоль домов; кто-то вечно их заслоняет, и они скрываются, тают.

Но все равно я знаю – если б кто-то решился полюбить их, они бы повисли на нем тяжким грузом, будто зашли чересчур далеко и больше не в силах ходить. Их мог бы вынести разве только Иисус, и поныне наполненный силою своего воскресения. Но Ему не до них. Его привлекают лишь любящие. Не те, кто дожидается своего часа с жалкой способностью быть любимым, как с погасшим светильником [91] .

Конечно, если уж до края дойдет, не поможет никакое приличное платье. Разве не оказался он вдруг после всей своей царственности среди последних? И вместо того чтобы встать, не скатился ли на самое дно? [92] Правда, я думал, бывало, и об иных королях, хоть в парках от них не осталось свидетельств [93] . Но сейчас ночь, зима, я дрогну. Я думаю о нем. Ведь величие – всего только миг, и ничего нет дольше беды. И этот король – остается.

91

Ср. Евангелие от Матфея, 25, 2 – 13.

92

Дальше идет рассказ о французском короле Карле VI Безумном (1368 – 1422), страдавшем приступами душевной болезни. В народе он был прозван «Любимым» (Bien-Aime) за то, что приближал к себе представителей третьего сословия.

93

Ср. «Новых стихотворений вторая часть». Парки. I – VII.

Не он ли единственный сохранился под налетом безумия, как восковые цветы под стеклом? Для других по церквам вымаливали многая Лета, от него канцлер Жан Шарлье Жерсон [94] требовал бессмертия, и это тогда, когда он оскудел, опустился, погряз в нищете, несмотря на корону.

Это тогда мужи с иноземными темными лицами на него наваливались в постели, сдирая присохшую к язвам сорочку, которую он давно уже считал своим телом. Темно было в комнате, и они срывали с окоченелых плеч залубеневшие лоскуты. Потом кто-то засветил свечу, и тут только увидели страшную рану в груди, в которую вонзился железный амулет, оттого что он каждую ночь со всей силой страсти прижимал его к сердцу; и вот он лежал у него внутри пугающей драгоценностью в жемчужинках гноя, как чудотворные мощи в ковчежце. Отыскали крепких подручных, но и те не могли совладать с омерзением, когда черви, извиваясь, раздавленные, выползали из складок фландрского бархата и заползали к ним в рукава. Без сомнения, дела его стали хуже после того, как parva regina [95] , юная, светлая, она делила с ним ложе. Но она умерла. И ни у кого уже не было духу искать наложниц для этого трупа. Parva regina унесла в могилу слова, которыми умела смирять короля. И никто уже не пробивался в сумятицу этого духа; не помогал подняться после обвалов души; никто не понимал его, когда он вдруг озирался ошарашенным взглядом бредущего на выгон животного. А если он узнавал деловитое лицо Жювеналя [96] , ему вспоминалось прежнее королевство и хотелось вернуть то, что он расточил.

94

Жерсон (1363 – 1429) – крупный церковный проповедник, ученый-теолог.

95

маленькая королева (лат). Здесь – юная и прекрасная Одетта де Шандивер, конкубина Карла Безумного.

96

Жан Жювеналь Дезюрсен (1369 – 1431) – влиятельный политик при дворе Карла VI.