Записки Мегрэ

Однако именно эти убийства наиболее широко известны публике. О такого рода преступлениях много писал Сименон и, как мне кажется, будет писать и впредь.

Я говорю о преступлениях, внезапно совершенных в среде, где их меньше всего можно было ожидать, и представляющих собой как бы результат длительного, подспудного брожения.

Чистая улица с богатыми домами в Париже или любом другом городе. Ее обитатели, уважаемые люди, живут в комфортабельных квартирах, в кругу своих семей.

Нам не приходилось бывать у них. А если бы и удалось с большим трудом проникнуть в их круг, мы чувствовали бы себя там белыми воронами.

Но вот кто-то умирает насильственной смертью, и мы звоним у дверей; нас встречают непроницаемые лица, встречает семья, где у каждого, видимо, есть своя тайна.

Здесь не понадобится опыт, приобретенный на улице, на вокзалах, в меблирашках. Здесь не сыграешь на подсознательном страхе маленького человека перед властями и полицией.

Никто не боится, что его препроводят обратно к границе. Никого не отведут в кабинет на набережной Орфевр, чтобы там часами допрашивать с пристрастием все об одном и том же.

Люди, с которыми мы теперь имеем дело, — это те самые благонамеренные господа, что при других обстоятельствах спросили бы нас: «Неужели вам не бывает противно от всего этого?»

Но именно у них нам и становится противно. Правда, не сразу. И не всегда. Потому что дело требует немало времени и решительности.

Еще хорошо, если министр, депутат или другое важное лицо не попытается по телефону затормозить следствие.

Приходится понемногу соскабливать прочный лак респектабельности и вытаскивать на свет Божий, невзирая на угрозы и негодование, неприглядные семейные тайны, которые все сообща пытаются от нас скрыть.

Иногда несколько человек дружно врут, отвечая на наши вопросы, и при этом потихоньку стараются потопить остальных.

Сименон любит изображать меня этаким неповоротливым брюзгой, который всегда чем-то раздражен, глядит исподлобья и отрывисто задает вопросы, едва ли не лает.

Таким он видел меня именно тогда, когда я занимался преступлением, так сказать, любительским, которое на поверку всегда оказывается преступлением из корыстных целей.

Но не из-за денег, то есть, я хочу сказать, их совершает не тот, кому позарез понадобились деньги, как жалким лодырям, убивающим старух. За респектабельным фасадом прячутся куда более сложные и далеко идущие расчеты, связанные с заботой о положении в обществе. Корни уходят в далекое прошлое, где таятся темные делишки, нечистоплотные махинации.

Когда наконец виновный приперт к стене и охвачен паническим страхом перед последствиями, признания одно гнуснее другого сыплются как из рога изобилия.

— Но ведь невозможно, согласитесь, чтобы наша семья была публично опозорена! Надо найти какой-то выход!

И выход, к сожалению, иногда находится.

Иной господин, которому надлежало бы прямиком из моего кабинета проследовать в камеру Санте, исчезает на время, потому что определенному нажиму не в силах противостоять полицейский инспектор и даже комиссар.

«Неужели вам не бывает противно?»

Нет, мне не было противно, когда полицейским инспектором по надзору за гостиницами я днем и ночью лазил по этажам грязных, перенаселенных меблирашек, где за каждой дверью скрывались невзгоды и драмы.

Не было мне противно и когда я сталкивался с профессиональными преступниками, которые прошли через мои руки.

Они вели игру и проиграли. Почти все старались держаться с достоинством, а иные после вынесения приговора просили навестить их в тюрьме, где мы дружески беседовали.

Я мог бы даже назвать тех, кто просил меня присутствовать при казни и дарил мне последний взгляд.

— Я буду молодцом, вот увидите!

И они старались, как могли. Правда, не всегда успешно. Я уносил в кармане последние письма, обещав передать их по назначению с припиской от себя.

Дома жене достаточно было одного взгляда, чтобы понять, как прошел мой день.

Когда же дело касалось тех, о ком мне больше не хочется говорить, она тоже догадывалась о причине моего скверного настроения по тому, как я садился к столу, как брал тарелку, и никогда ни о чем не спрашивала.

А это лучшее доказательство, что она не была предназначена для дорожного ведомства.

Глава 7

в которой рассказывается об утре, праздничном, как звуки кавалерийских фанфар, и о молодом человеке, уже не слишком тощем, но еще не слишком толстом

Сейчас я явственно помню свет утреннего солнца в тот день. Стоял март. Весна наступила рано. Я уже привык ходить пешком, если только была такая возможность, от бульвара Ришар-Ленуар на набережную Орфевр.

Мне предстояла работа с картотекой бригады по надзору за гостиницами в помещении Дворца правосудия, в одном из самых темных кабинетов нижнего этажа, и я оставил приоткрытой низенькую дверцу, ведущую во двор.

Я старался держаться поближе к этой двери. Помню, что половину двора заливало солнце, другая была в тени, как и кого-то ожидавшая тюремная карета. Две лошади, запряженные в карету, время от времени били копытами по камням, на которых дымился на свежем ветру золотистый навоз.

Сам не знаю почему, двор напоминал мне школьные переменки в такие же весенние дни, когда воздух вдруг обретает запах и кожа после беготни по двору тоже пахнет весной.

В кабинете, кроме меня, никого не было. Зазвонил телефон.

— Передайте, пожалуйста, Мегрэ, что его вызывает шеф.

Говорил старик курьер, проработавший во Дворце правосудия чуть ли не пятьдесят лет.

— Это я.

— Тогда поднимитесь.

Даже всегда пыльная главная лестница приобрела праздничный вид из-за косых солнечных лучей, которые хлынули на нее из окон, как через церковные витражи. Утренняя оперативка только что окончилась. Два комиссара с папками под мышкой продолжали разговор, стоя у двери шефа.

А в кабинете еще держался запах трубочного табака и сигарет. Окно за спиной Ксавье Гишара было распахнуто настежь, и в седых шелковистых волосах шефа вспыхивали солнечные блики.

Руки он мне не протянул. Он почти ни с кем не здоровался за руку. Однако мы с ним уже давно сдружились, или, точнее, мы с женой считали за честь его расположение к нам.

Первый раз он пригласил меня одного к себе, на бульвар Сен-Жермен. Большой новый дом, в котором он живет, стоит не в том конце бульвара, где селятся богачи и снобы, а в другом, рядом с площадью Мобер, среди доживающих свой век зданий и убогих гостиниц. Затем я был у него еще раз, уже с женой. Они сразу поладили друг с другом.