Записки мелкотравчатого

А теперь сравним этот отрывок с выдержкой из «Отчета о 2-й очередной выставке собак и лошадей в Москве» А.Е. Корша, помещенного в № 3 «Журнала охоты» за 1876 год: «Победим — кобель половопегий ростом 1 аршин 3 вершка (84 см. — В.Г.) — рост громадный для борзой собаки, такой громадный, что мы со своей стороны видели только вторую подобную собаку…» Победим получил на 1-й очередной выставке большую серебряную медаль. Вторая «подобная собака», о которой говорит в своем отчете А.Е. Корш — Награждай (рост 1 аршин 2 вершка), «как лучший представитель русской породы псовых собак», получил на 1-й выставке большую золотую медаль. «Награждай — однолетник Победима, собака породы Кареева… Собаки С.С. Кареева идут все от Наяна, принадлежащего покойному Ал. Ник. Карееву, который вывел очень псовую, красивую и злобную породу собак, достигшую значительной известности… и описанную в «Записках мелкотравчатого» г. Дриянским».

В 1875—1876 годах на страницах «Журнала охоты» разгорается полемика по поводу «правил ведения пород» псовых собак. Начал ее некто Н.П. Ермаков. Вскоре ему ответил С.С. Кареев. Его статья с выразительным названием «Сердце не камень — не вытерпело и заговорило» была подписана фамилией автора и указанием: «Раненбургский уезд, с. Братовка» (вспомним, что именно из Раненбурга — ныне города Чаплыгина, райцентра Липецкой области, Дриянский отправил свое письмо о «Мелкотравчатых» Островскому летом 1850 года). Полемика велась с постоянными ссылками на «Записки мелкотравчатого», упоминались граф Пален и другие прототипы героев «Мелкотравчатых», шла речь и о «дедовских и прадедовских традициях» содержания «братовской породы» — С.С. Кареев готовил к выпуску книгу «Сто лет кареевской охоты».

Итак, Дриянский возводит просторное здание «Мелкотравчатых» из кирпичиков документального, «портретного» факта. Но сам этот факт поучителен своей непохожестью на моментальный, «фотографический» снимок природной жизни, даваемый Аксаковым, на прикладную точность «охотничьего» взгляда Тургенева. Он взят из мира псовой ловли-охоты — «портрета» легендарных, давно прошедших времен, мира, дорожащего своим сходством с этим «портретом», своими «дедовскими и прадедовскими традициями». Непохожа на любую другую и охотничья «наука». Ведь генеалогия любой псовой собаки стремится в идеале выяснить, как давно был приручен человеком зверь и сохранил ли он на протяжении ряда поколений «дворянскую» чистоту своей природной, дикой «породы», несмотря на общение с изменившим этому прошлому человеком.

Изменяя отношения между человеком и собакой, охота преображает и отношения между людьми. В «Мелкотравчатых» широко представлен быт мелкопоместного дворянства с его часто уродливыми формами семейной жизни (Петр Иванович и Каролина Федоровна); граф Атукаев может вволю тешиться слабостями своего шута и нахлебника Петрунчика, словом, быт и нравы крепостнической России показаны во всей их неприглядности. Но охотник Атукаев ничем не выше других охотников, он преклоняется перед профессиональным авторитетом Алеева, безоговорочно подчиняется воле ловчего Феопена. Коллектив охотников — это своеобразная социальная утопия, первобытное братство люден перед лицом природы. «Нет, ты, брат, не шути этим! теперь ты сам человек настоящий…» — говорит Лука Лукич Бацов рассказчику после посвящения того в звание псового охотника, посвящения в члены этого братства.

И те же утопические законы охоты разрешают ловчему Даниле у Толстого грозиться поднятым арапником на своего барина, а того заставляют сконфузиться, испугаться собственного крепостного. Когда же охота закончилась, обращение старого графа к Даниле: «Однако, брат, ты сердит» напоминает о том, что все вернулось на свои места.

Место платоновского философа, в охотничьей утопии «Мелкотравчатых» занимает ловчий Феопен — персонаж, близость которого героям древности выдает уже редкостное звучание его имени (Феопен — это русифицированная форма древнего греческого имени Феопемпт, в переводе — «Богом посланный»). Феопен — чудодей, знающий досконально все тонкости ловчего дела, умеющий так «выдержать» стаю, что она поражает даже и бывалых охотников. Это действительный, а не созданный человеческим высокомерием «царь природы», настоящий языческий бог охоты, древний и могущественный, полновластный владыка и друг своих собак, готовый для них и вместе с ними пройти все испытания. Ловчий Дриянского — это художник, высокие замыслы которого недоступны обычным людям и могут быть поняты только человеком близкой, художнической, натуры. Это и хитроумный Одиссей, следующий впереди охотничьего поезда и, по мере того как охота начинает занимать все большие пространства, все более и более вырастающий в глазах читателя. Вершина его мастерства — охота в бескрайней степи графини Отакойто, апофеоз сметки — в гениальной проделке с дистаночным и объездчиками, загородившими путь в эту степь.

«Данила Толстого, Феопен Дриянского и Леонтий Бунина (из рассказа «Ловчий», 1946 г. — В.Г.) — три бессмертных литературных типа в охотничьей литературе», — справедливо заключает современный исследователь этой литературы Н. Смирнов [9] .

В «Записках мелкотравчатого» два мира, и у каждого из них свои измерения: социальные, пространственные, временные, языковые. Мир охоты только островок на необозримых пространствах русского мира, но этот островок несет в себе полную меру красоты и справедливости, непреходящая ценность которых лежит в основе всего мироздания. Мы назвали охоту своеобразной утопией, и своеобразие этой утопии прежде всего в том, что она реально существует («утопия» с греч. — место, которого нет), она часть действительного бытия мира, а не отвлеченный идеал, недостижимая норма. Люди и природа выступают в охоте как единое и нерасторжимое целое, но это целое живет по законам природы, и человек здесь только гость, он только «ходит на охоту», а живет совсем в другом месте. В этом — действительная утопичность охоты. Хотя связь между большим и малым разрушена не навсегда, так же как сохраняется она между охотой (охотой на зверя) и охотой (желаньем). «Охота — природа человека», «охота — веселье», — утверждает пословица.

9

Смирнов Н. Охотничий язык как разновидность народной речи. — В альм.: Охотничьи просторы, т. 15. М., 1960, с. 249.

В «Записках мелкотравчатого» два времени: одно историческое, со всеми точными приметами жизни России середины прошлого века, другое — время самой охоты — природное, «богатырское время» русских былин и гомеровского эпоса. И второе начало, по мере развития повествования, побеждает в книге Дриянского.

В «Мелкотравчатых» нет сюжета. Его движение подменяется движением охоты, охотничьего поезда. И с каждым шагом охоты человек все более и более приближается к природе, все крепче становится его связь «со всеми соединенными силами мира» (М.М. Пришвин). В конце концов наступает их полное слияние: над миром «Мелкотравчатых» подымается в своей вневременной и внепространственной сущности образ охотничьего «рая» — степь графини Отакойто — «сто двадцать тысяч десятин земли, от сотворения мира не паханной», по которой «бродят стадами журавли, дрофы, стрепета, обитают миллионы сурков», водится в изобилии красный и всякий иной зверь. У этого «другого края» не может быть никакого хозяина (графиня Отакойто — условный символ, который, получив от охотников свое прозвание, пребывает постоянно где-то «за границей»), и только охота может существовать здесь в обрамлении «картины, которой нельзя было дать другого названия, как земля да небо».

Движение охотничьего поезда начинается под звуки песни, песня же в заключении книги (в сцене «посвящения») объявляет о том, что охота замирает до следующей осени. Ведь псовая охота живет по законам природного времени и так же, как природа, периодична — только с первых желтых листьев до первых порош приходит она на землю. Охотничья песня — это еще и указание на особое языковое существование охотничьего мира, имеющего свой фольклор и богатую литературу.

Охотничий язык «Мелкотравчатых» — это не просто ряд терминологических вкраплений в общелитературную, «книжную» речь, как на этом в своем примечании «от автора» вроде бы пытается настоять сам Дриянский. Это стилистическая основа книги, придающая ей совершенно необыкновенный лингвистический колорит, силу выражения, громкое и неожиданное звучание. «Первой в русской литературе по богатству языка», — назвал книгу Дриянского глубокий знаток народной речи и великолепный ее мастер А.М. Ремизов [10] . Охотничий язык не совсем понятен неспециалисту, но это древний, коренной русский язык, соединенный со множеством знакомых слов богатыми ассоциативными связями. И именно в силу своей неполной понятности охотничий термин переживается читателем много сильнее, непосредственнее, чем стершееся, привычное, общелитературное слово. Происходит нечто вроде языкового открытия: за незнакомым, новым узнается старое, знакомое, и каждое слово становится целым миром, «бездной пространства», по Гоголю.

10

Вопросы литературы, 1970, № 9, с. 255.

Приведем только несколько примеров. Охотники говорят: «помкнуть» зверя, то есть поднять его с места, «взбудить» и погнаться за ним по горячему следу. Начало гона так и зовется «помычкой». И рядом сразу же встают близкие, однокоренные выражения: «помыкать» (кем-нибудь), «мыкаться» (по свету), «умыкнуть» (невесту), пословица «Умыкали бурку крутые горки!» и т. д. Весь тот богатый словесный ряд, где и «умкнуть», то есть замкнуть, убрать под замок, и «помыкая истомить, умучить, замаять» (Даль), и новгородское областное «помыкуша», то есть шатун, бродяга и т. п. Или поразительно точный термин «мышкованье», то есть ловля лисицей мышей в осеннем или зимнем поле.

Или сами названия собачьих пород. Вот «борзые» — от слова «борзо», то есть быстро, стремительно. «Седлай, брате, свои бръзыи комони», — сказано в «Слове о полку Игореве». И тут же встает весь ряд, выражающий скорость, остроту: «борзотекущий», «борзолетный», «борзописец» и т. п.

Охотничий язык имеет свою иерархию, точно отмечающую изменения, происходящие в мире природы. Каждой ступеньке этих изменений соответствует свой термин. В «поле» охоты встречаются «острова», то есть небольшие отдельные лески, особняки (Даль). Волки разделяются на «прибылых», то есть тех, которым меньше года, «переярков» — больше года, «матерых» — больше двух лет и «стариков» — больше пяти. К тому же волк, находящийся при логове, гнезде, волк-отец, называется «гнездарем», волчица-мать — «гнездаркой».

В этих терминах нетрудно уловить их происхождение: в первом случае («прибылой») мы встречаемся с производным от «прибыли», во втором («переярок») — со зверем, переживающим пору возмужания, «переяривания» — от древнего славянского бога плодородия Ярило; в третьем («матерой») — с вполне взматеревшим, сформировавшимся, вошедшим в года зверем — от древнего, родового, идущего от «матери».

Повествование в «Мелкотравчатых» ведется от первого лица, лица бывшего ружейного охотника, совершающего свое первое охотничье путешествие в составе псовой охоты и на наших глазах, вместе с нами постигающего всю ее «науку» (в том числе и язык). Но за литературным образом рассказчика, который столь прямо соотносится с нашим собственным незнанием охотничьего мира, стоит сам автор, этот мир прекрасно знающий и понимающий. Уже то, что нам известно о реальной основе книги Дриянского, позволяет предположить, что рассказчик и автор «Записок мелкотравчатого» не могут очень далеко отстоять друг от друга. Досконально зная биографию писателя, мы могли бы наверняка, идя «от факта к образу», найти еще не одно, не два подтверждения точности его художественного метода.