Записки нетрезвого человека

Когда Алешина мама умерла, ему было пять лет. Только через полгода я решился сказать ему об этом.

– Алеша, тебя не удивляет, что мы давно не видим маму?

Не помню, что он ответил, но оказалось, что давно уже догадался. Спросил:

– Мама была красивая?

– Да, - говорю.

– А ты не можешь жениться на молодой и красивой, чтобы она мне тоже понравилась?

Я обещал.

Почему думают, что смерть - это страшно? Потому что больше не будет радостей жизни, ее удовольствий? Нет, смерть страшна не этим, а наступающим безразличием к радостям жизни и наступающим интересом к ее болям, ее лишениям и разочарованиям. Разумным, правильным разочарованиям во всем... Так смерть отнимает дни у жизни. Как будто ей мало - долгая жадная смерть отнимает у маленькой щедрой жизни.

Может ли разучившийся работать народ заново полюбить свой труд? Не знаю.

Чего потребуют от жизни разуверившиеся во всем молодые? Не знаю.

Олигархи, на которых вся надежда, - да ведь и они изуродованы временем, сколько среди них "чистых"? Не знаю.

Может ли возродиться сила, способная снова взять власть в свои стальные руки? Не знаю.

А не знаешь - и молчи.

Воспоминание. Год точно не помню, было это при Хрущеве, когда сажали за связь с иностран-цами. Арестовали писателя Кирилла Косцинского. Меня вызвали в Большой дом свидетелем. Следователи в военном разговаривали со мной дружелюбно, давая понять, что они теперь не такие, как были раньше. Расспрашивали про разговор, который произошел в небольшой компании у Косцинского за столом, однако при американце. Я говорю, что ничего не помню. Тогда мне дают прочитать показания одного человека, который там присутствовал. И - слово в слово! Вот, думаю, память! Но я твержу, что выпил здорово и ничего не помню. В показаниях значилось, что моя жена, выйдя на балкон, обратилась к Косцинскому: "Кирюша, посмотри в окошечко, не кончилась ли советская власть?" Это цитата из пьесы Эрдмана "Мандат". Но дело в том, что у Кирилла балкона не было. Это кто-то приписал ремарку для большей достоверности, как делают плохие драматурги.

Потом выяснилось, что подслушивающее устройство было в люстре над обеденным столом.

На суде я отвечал: "Не было. Не помню. Не помню. Не было". Судья не сдержался: "Как же вы работаете, если ничего не помните!" А я говорю, причем грустную чистую правду: "Мне очень трудно работать". На что тот рявкнул: "Пить меньше надо!"

Прежде получалось, что все живут, как и я. Послевоенное снимание углов.

И я не пил! Совсем! Даже в главные революционные праздники. Нет денег на это!.. И вдруг. На Новый год. Жена принесла мне четвертинку! Это ошеломило меня. Чуть не до слез.

Жалко телефон. С самого утра звонит и звонит в соседней квартире. Подолгу звонит. Только кончит - сразу начинает. А в квартире никого нет. И не будет, это уже ясно. А телефон не может понять. То ли не может, то ли не хочет, то ли ему так необходимо, что он все звонит и звонит. Только перестанет - сразу начинает снова. Как будто у него жизнь от этого зависит. И чем ему помочь - неизвестно. Когда хозяева вернутся, передать? А кто звонил-то? Да им и не объяснить, как звонил! И я-то, собственно, тоже уезжаю, так им не скажет никто. Да, а если мне будут звонить? А, ничего, позвонят - перестанут. Так мне звонить никто не будет. Некому.

Пастернак: "Для вдохновителей революции суматоха перемен и перестановок единственная родная стихия... Построения миров, переходные периоды - это их самоцель. Ничему другому они не учились, ничего не умеют. А знаете, откуда эта суета вечных приготовлений? От отсутствия определенных способностей, от неодаренности. Человек рождается жить, а не готовиться к жизни. И сама жизнь, явление жизни, дар жизни так захватывающе нешуточны!.."

Еще Пастернак: "Я с детства питал робкое благоговение перед женщиной, я на всю жизнь остался надломленным и ошеломленным ее красотой, ее местом в жизни, жалостью к ней и страхом перед ней. Я реалист, до тонкости знающий землю, не потому что я по-донжуански и много развлекался с женщиною на земле, но потому что с детства убирал с земли камушки из-под ног на ее дороге".

Нынешняя молодежь умнее ли нас, когда мы были молодыми? Да.

Будет ли она счастливей нас? Не думаю.

Захожу на почту. И вдруг. За окошком сидит немолодая, подчеркиваю, женщина редкостной красоты и обаяния. Я бы описал, если бы на это не понадобилось много слов и эпитетов. И, кажется, с чувством юмора. Почему такое впечатление - тоже трудно объяснить и надо много слов. Я решил написать ей справку. И напечатал на машинке:

Справка дана .............................

(проставить фамилию, инициалы)

в том, что она очень красивая и обаятельная женщина, и, кажется, с чувством юмора.

Союз Кинематографистов

Союз Писателей

Союз Театральных Деятелей

Вручил ей справку, она засмеялась и сказала, что пошлет в Управление почт.

Наверное, после долгой армии и войны до сих пор многие, многие женщины кажутся красивыми.

Думаю, что Бог навсегда оставил Марию такой, какою она была, когда родила Иисуса. Не потому ли художники и изображали ее как идеал красоты своего века.

Летят с накатанной снежной горки - маленькие, еще меньше, совсем крохотные - разноцве-тные, на санках, на попках, на животе... Ничего не понимают про нас, взрослых, про перестройку и так далее. А мы мало что понимаем про них - маленьких, еще меньше, совсем крохотных, они для нас инопланетяне.

Все глупое, что было некогда сделано, - пустяки, казалось, потом идут с тобой за руку всю жизнь, убивают, не убивая до конца.

Как часто наши пороки проистекают просто от недостатка ума.

И знаешь, что - плохие мысли, а все равно думаешь их.

В армии скучается по любимым. В тюрьме скучается по любимым. Как смертно скучается, тоскуется в унижении, в стыде, в беде по любимым.

Чтобы я не ходил в разливочную, жена стала выдавать мне норму дома. Но наливает она всегда в нижнюю часть рюмки, которая узкая, а не в верхнюю, где рюмка как раз расширяется.

Время от времени, вспомнив что-либо, я говорю себе горько, случается, на улице: "Не было этого! Не было этого!"

А это было.

Или: "Забыто!"

А это не забывается.

В начале тридцатых годов в институты не принимали детей интеллигентов. Мой старший двоюродный брат пять раз сдавал экзамены в какой-то химический институт, но его проваливали. Благодаря росту и общему облику его взял в свою студию замечательный режиссер Алексей Дикий.

В войну он стал руководителем театра Черноморского флота. В книге Константина Симонова "Разные дни войны" есть упоминание о нем. "Вместе с ребятами из флотского театра мы пошли купаться. Художественный руководитель театра Лифшиц - большой, красивый, еще молодой парень, сидя на берегу, развивал мне свои идеи о синтетическом театре, с которыми он носился уже много лет. А идея заключалась в том, что публика должна активно участвовать в зрелище, действовать вместе с актерами и что вообще все это должно быть своего рода тонкой, умно подготовленной народной игрой..." Далее Симонов пишет, что, наткнувшись в дневнике на эту запись, он попробовал разыскать в морском архиве какие-либо сведения о нем. Оказалось, что в сорок третьем году брат погиб на десантном катере.

После войны один из актеров его театра вспоминал, что брат говорил: "Настоящий художник должен испытать страх смерти".

Смерть он испытал. Страх смерти? Не знаю. Стал бы он настоящим художником? Не знаю.

Мне надо было идти по делу. А на улице был ливень. Свояченица сказала: "Пусть возьмет зонт". Ажена сказала: "Не надо, он его потеряет".

Приснился сон. Он (это я) был безалаберный, опустившийся. Его лицо было покрыто волоса-ми. Они стояли в толпе рядом. Она накрепко привязала его волосы к своим. Он почувствовал это лишь тогда, когда они тронулись. Они катились на чем-то с горы, было весело. К вечеру она подарила ему ботинки, потому что он был бос. Она не знала, что когда-то у него было много друзей и много ботинок. Он и сам не заметил, как оказался бос. Но объяснить ей это уже не было времени. Ей пора было уходить (навсегда). Он вел ее среди многоэтажных кирпичных корпусов, заводских и жилых. Остатки грязного снега были освещены заревами заводских печей и очагов. Они так и назывались во сне - очаги. На мостовой валялся железный лом. Визжали женщины, горели огнями окна домов - это было одно общее пламя, которое сквозило отовсюду. Она была рада, что он теперь в ботинках. Но она торопилась домой и не понимала, зачем он здесь ее водит. А он прижимал ее руку к груди и знал, что ее здесь уже нет...