Записки о Петербурге. Жизнеописание города со времени его основания до 40-х годов X X века

Пушкин заполнил стихами целую тетрадь; назавтра Милорадович отправился с этой тетрадью к императору: „Я вошел к государю со своим сокровищем, подал ему тетрадь и сказал: «Здесь все, что разбрелось в публике, но вам, государь, лучше этого не читать!» ...Потом я рассказал подробно, как у нас дело было. Государь слушал внимательно, и наконец спросил: «А что ж ты сделал с автором?» — «Я?.. Я объявил ему от имени Вашего Величества прощение!»... Тут мне показалось, что государь слегка нахмурился. Помолчав немного, государь с живостью сказал: «Не рано ли?» Потом, еще подумав, прибавил: «Ну, коли так, то мы распорядимся иначе: снарядить Пушкина в дорогу... и, с соблюдением возможной благовидности, отправить на службу на Юг»“».

Рыцарственный Милорадович 14 декабря 1825 года подъехал к восставшим полкам и обратился к солдатам. Видя, что слова его производят на солдат сильное впечатление, отставной поручик П. Г. Каховский выстрелом смертельно ранил его. Адъютант Милорадовича А. П. Башуцкий хотел отнести раненого в один из ближайших домов, чтобы ему оказали помощь. В мемуарах Н. С. Голицына приведен рассказ Башуцкого о последних часах жизни Милорадовича: «Вдруг я чувствую, что Милорадович правою рукою дернул меня за аксельбант и слабым голосом спросил: „Куда несете меня?“ — „На квартиру генерала Орлова”, — отвечал я. — „Я еще не умер, слушайтесь меня: не хочу я туда; в казармы, сударь, на солдатскую койку, на ней хочу я умереть”.

Тогда я повернул направо в первые ворота казарм, и мы понесли раненого по лестнице наверх, внесли в комнату квартиры ротмистра Игнатьева и положили на диван... Вскоре собрались люди его и врачи, и в главе последних доктор Арендт (Н. Ф. Арендт оказывал помощь Пушкину после дуэли с Дантесом. — Е. И.), совершавший с Милорадовичем походы 1812, 1813 и 1814 гг. Он и другие врачи долго и мучительно для раненого искали пулю и наконец извлекли ее. Милорадович потребовал, чтобы ее подали ему, осмотрел ее, перекрестился и сказал: „Слава Богу! Это не солдатская!”» Утром 15 декабря Мило-радович умер. Он погребен в Александро-Невской лавре, в церкви Сошествия Св. Духа, «в нескольких шагах от могилы Суворова, столь любившего и уважавшего Ми-лорадовича» (Н. С. Голицын. «Записки»).

1ам же, в церкви Сошествия Св. Духа, похоронена еще одна замечательная личность той эпохи — княгиня Евдокия Ивановна Голицына. На ее надгробье было написано: «Прошу православных русских и проходящих здесь помолиться за рабу Божию, дабы услышал Господь мои теплые молитвы у престола Всевышнего, для сохранения духа русского».

Среди великосветских салонов Петербурга салон Е. И. Голицыной был одним из самых примечательных. «Дом ее был артистически украшен кистью лучших современных художников. Во всем открывалось что-то изящное и строгое. По вечерам немногочисленное, но избранное общество собиралось в этом салоне: хотелось бы сказать — в этой храмине, тем более, что хозяйку можно было признать жрицею какого-то чистого и высокого служения. Вся обстановка ее, туалет ее, более живописный, нежели подчиненный современному образцу, все это придавало ей и кружку, у нее собиравшемуся, что-то таинственное, не обыденное, не завсегдашнее», — вспоминал П. А. Вяземский. Голицыну называли Пифией и «ночной княгиней»; последнее оттого, что известная гадалка Ленорман предсказала ей, что она умрет ночью. Княгине не хотелось умереть во сне, и она поменяла день с ночью. Гости собирались в ее доме к полуночи и разъезжались на рассвете.

Евдокия Голицына была страстной патриоткой. Патриотизм свой она подчеркивала иногда довольно экстравагантно: знаменито было ее появление на балу в Благородном собрании в русском наряде, в сарафане и кокошнике. Красавицу-княгиню всегда окружали поклонники — в их числе Карамзин, М. Ф. Орлов, Вяземский, Пушкин.

Чужих краев неопытный любитель И своего всегдашний обвинитель,

Я говорил: в отечестве моем

Где верный ум, где гений мы найдем?

Где гражданин с душою благородной. Возвышенной и пламенно свободной?

Где женщина — не с хладной красотой.

Но с пламенной, пленительной, живой?

Где разговор найду непринужденный. Блистательный, веселый, просвещенный?

С кем можно быть не хладным, не пустым? Отечество почти я ненавидел —

Но я вчера Голицыну увидел И примирен с отечеством моим.

(А. С. Пушкин. 1817)

Е. И. Голицына намного пережила свою блистательную эпоху. «Неподражательная странность», пленительная для людей 1810 —1820-х годов, в николаевскую пору вызывала подозрение и внимание тайной полиции. По донесению Третьего отделения, «княгиня Голицына, жительствующая в собственном доме... которая, как уже по известности, имеет обыкновение спать днем, а ночью занимается компаниями, — и такое употребление времени относится к большому подозрению, ибо бывают в сие время особенные занятия какими-то тайными делами». Воистину

...посредственность одна Нам по плечу и не странна.

(А. С. Пушкин. «Евгений Онегин»)

В старости Голицына стала очень религиозной; жила она по большей части в Париже, увлекалась философией, математикой. Ее смерти в петербургском обществе почти не заметили. Но память о ней сохранилась благодаря мемуарам, посвящениям, стихам, обращенным к ней, «обворожительной, как свобода», — как сказал о ней П. А. Вяземский. ¹¹ крепости стреляли, оповещая о наводнении. Горожане мирно спали. К десяти часам утра на набережной собрались толпы.

Любуясь брызгами, горами И пеной разъяренных вод.

Но силой ветров от залива Перегражденная Нева Обратно шла, гневна, бурлива,

И затопляла острова.

Погода пуще свирепела,

Нева вздувалась и ревела,

Котлом клокоча и клубясь,

И вдруг, как зверь остервенясь.

На город кинулась...

(А. С. Пушкин. «Медный всадник»)

В то время, когда в центре города зеваки еще толпились на набережных, селения на побережье Финского залива и на островах в дельте Невы уже были затоплены. Многие дома обрушились, люди пытались спастись на крышах домов, на самодельных плотах, бревнах, воротах... Е. Ф. Комаровский, член правительственного комитета помощи пострадавшим от наводнения, вспоминал: «На четвертой версте, по Петергофской дороге, находился казенный литейный чугунный завод; оный стоял на самом взморье; деревянные казармы были построены для жительства рабочих людей, принадлежавших заводу. В 9 часов утра... ударили в колокол, чтобы распустить с работы людей: все бросились к своим жилищам, но было уже поздно, вода с такой скоростью прибыла, что сим несчастным невозможно было достигнуть казарм, где находились их жены и дети; и вдруг большую часть сих жилищ понесло в море».

К полудню вода хлынула через парапеты набережных и залила город. Напор ее был так велик, что из уличных люков над подземными трубами забили фонтаны. Жители бросились на верхние этажи домов. Застигнутые потоками воды на улицах, люди влезали на фонари, деревья, на крыши карет, плывущих по улицам. На площади возле Зимнего дворца под небом, почти черным, кружились в воздухе листы железа с крыши Главного штаба.

«Разъяренные волны свирепствовали на Дворцовой площади, которая с Невою составляла одно огромное озеро, изливавшееся Невским проспектом, как широкою рекою, до самого Аничкова дворца. Мойка, подобно всем каналам, скрылась от взоров и соединилась с водами, покрывавшими улицы, по которым неслись леса, бревна, дрова, мебель. Вскоре мертвое молчание водворилось на улицах» (М. И. Пыляев. «Старый Петербург»).