Записки о Рейчел

Теперь все эти проблемы казались смехотворными. На мой взгляд, тут и говорить-то было не о чем.

Но кое-что пугало меня гораздо сильнее. Если я завтра пойду к врачу и, скажем, к выходным буду уже здоров, это не избавит меня от тревог. Просто у меня появятся новые тревоги. Когда антибиотики полностью вычистят мои гениталии, ментальные бактерии вновь объявят мобилизацию в своих рядах. Я придумаю что-нибудь новое, чтобы запариться.

Я подошел к столу, зажег лампу и достал блокнот, озаглавленный «Бесспорность и Нелепица». Я написал:

ДЕСЯТКА ТРЕВОГ. Неделя по 26-е сентября

(Позиция за прошлую неделю в скобках)

(-) 1 Триппер

(1) 2 Рейчел

(2) 3 «Громила»

(7)4 Шатающийся зуб

(10) 5 Денежный долг Норману

(3) 6 Бронхит

(6)7 Отсутствие друзей

(9)8 Безумие

(-)9 Гниющие ноги

(4) 10 Прыщик в левой ноздре

На подходе: член короче, чем у Дефореста; зарождающийся нарыв на лопатке.

Триппер взорвал чарт, потеснив Рейчел после ее уверенного лидирования на протяжении двух недель. Разлагающиеся ногти на ногах определенно последуют за Прыщом в носу на пути из Десятки — но берегись Нарыва на спине!

Так что до встречи на следующей неделе. Верно? Верно! Спокойной ночи.

Происходит ли то же самое с каждым — каждым, то есть, конечно, кроме убогих с рождения, или гангренозных имбецилов, или деградировавших бедняков, или безнадежных уродцев, у которых в силу понятных причин всегда есть четко очерченный объект для беспокойства? Если это так, то понятие «проблемы» — или «жизнь более тяжелая, чему других», или «жизнь более тяжелая, чем раньше», — было ложным. У вас нет проблем, а есть лишь способность к беспокойству, которая может менять направление и переключаться с одного на другое, но всегда остается с вами.

И вновь я ощутил знакомый толчок — напоминание о том, что мир ждет от меня, когда я напишу свой капитальный труд. Надо торопиться, чтобы успеть до своей безвременной кончины. Проблема была в том, что я никак не мог пойти дальше заголовка и посвящений, прежде чем начинал думать о том, как моя работа будет воспринята общественностью, о рецензиях и своих язвительных ответах на них. Долгожданное открытое письмо в «Тайме»:

От профессора сэра Чарльза Хайвэя Сэр, я бы хотел в последний раз обратить внимание господ Во, Конноли, Стайнера, Левиса, Эмпсона, Триллинга и др., что дискуссия по поводу моей работы «Смысл Жизни» не была задумана как комедия. В недавней телепередаче было сделано немало, чтобы исказить содержание…

И так далее.

У меня под кроватью стояла непочатая четвертинка виски, мое снотворное. Можно ли бухёть перед приемом антибиотиков? Я размышлял об этом, пока не выпил всю бутылку.

Когда появились первые признаки опьянения, я направился в уборную. Я проводил массу времени, особенно по ночам, перемещаясь из спальни в уборную, из подземной уборной в подземную спальню, тайные миры забытья, снов, усталости, стыда. А это еще откуда взялось? Ах да, припоминаю одно эссе, в котором утверждалось, что спальня и уборная — секретная, личная зона человеческой жизни, — были миром «смерти… откуда приходит любая человеческая фантазия». (У Джеффри, кстати сказать, не было своей уборной. Он рассказывал, как однажды срал, пока его подружка там же принимала душ. Однако!)

Я пустил воду и начал раздеваться. Когда я снял штаны, мне на глаза попалась бритва на полочке над раковиной. Я взглянул вниз, а потом снова на лезвие. Тут был мой член, а там — бритва. «Давай, не трусь, оттяпай его, — внушал мне внутренний голос. — Просто отрежь его к чертовой матери. Давай. Ну давай же!»

Зажав член между ног, как побитый пес, я залез в ванну и улегся. В углу потолка была небольшая трещина. Домовитый паук плел свою прозрачную паутину. Съешь муху, что ли, сказал я ему; будь символичен.

И вот ведь что — за всю жизнь у меня была только одна настоящая инфекция. Остальное — лишь мелкие болячки и все возрастающий невроз по поводу моих интимных частей — частей, жизнь которых в последние месяцы становится все интимнее. Теперь я смотрел на них только тогда, когда в этом была крайняя необходимость, да и то лишь исподтишка, словно педик на чужие органы. Любое пятнышко или царапина, даже если я абсолютно точно знал, что это след от молнии или остатки выдавленного прыща, означали начало рутинных процедур. Это означало взятие в разработку. Это означало подавление всех своих чувств одного за другим. Это означало еще один поход в местную библиотеку, еще одно утро лихорадочного листания медицинских энциклопедий и справочников для корабельных врачей.

Пускай он только попробует выкинуть какой- нибудь фортель, когда я буду мочиться — уж тогда-то я покажу ему, кто здесь главный. Я помылся, вылез, накинул на плечи полотенце и помочился. Я не смог понять, было ли мне больно, так что я на всякий случай взял его в разработку — и неслабо.

Обычные процедуры: я дергал его, шлепал, душил его обеими руками, пытаясь выманить наружу хоть каплю этого ужасающего вещества, этих выделений. Не тут-то было. Я ковырял головку пилкой для ногтей. Я расчесывал лобковые волосы с суровостью смотрительницы сиротского приюта. Я смазывал яйца одеколоном. А может — ершик для прочистки трубок, обмакнутый в дезинфицирующий раствор?

Я чувствовал страшную жалость к самому себе. «До чего еще додумается этот ум?» — сказал я, осознавая самодовольство от этой мысли, и самодовольство от этого осознания, и самодовольство от осознания этого осознания.

Хватит! Почему тебе так нравится сходить сума?

Но даже эта мысль была весьма привлекательной. Даже она, и тут уж ничего не поделаешь, была крайне захватывающей для девятнадцатилетнего мальчишки.

— Да. Очень. Человек либо берет эту ответственность на себя, либо ответственность сама берет его в оборот. Потому что со временем возникает привязанность. Принято считать, что это чистая химия. Но это не так. Ты просто неизбежно начинаешь чувствовать привязанность к тем, кого давно знаешь.

— Они начинают зависеть от тебя, а ты — принимать их как должное. И ты думаешь, что так вы в безопасности. И вот ты уже беспокоишься о том, как они будут жить без тебя и как туго тебе придется без них.

— В этом-то и засада. Беспокойство о том, как ты без них обойдешься, — чистая отмазка. Нельзя позволить втянуть себя в чужую игру. — Неформальный окрас моей речи частично был вызван хипповской сумочкой Рейчел — этакой потрепанной торбой с бахромой по краям, — которая (так она утверждала) сделана исключительно из натуральных волокон и красителей (то есть из соплей, волос и ушной грязи). Я сказал, что сумочка очень мила.

— Да, это проблема.

Я почувствовал внезапный прилив возбуждения. В конце концов, вот она — сидит на моей кровати и беседует со мной без каких-либо признаков антипатии. За обедом в Чайном Центре мое сочувствие к Дефоресту было таким искренним, мои манеры — такими милыми и такими… правильными, мои советы «забыть школу», «немного пожить» — такими ненавязчивыми, что — вот, пожалуйста, — она сидит на моей кровати.

К счастью, все эти дни я держал комнату в состоянии боевой готовности, так что звонок Рейчел не застал меня врасплох.