Записки об осаде Севастополя

А если мы не ездили к капитану и разговоры не клеились за чаем, мы выходили на палубу, разумеется, когда была хорошая погода.

Иные вечера бывали чрезвычайно приятны.

Тихо спит Черное море. Еще неподвижнее кажутся темнеющие там и там массы кораблей. На ином в борту светится огонек, говорящий о присутствии жизни в неподвижной громаде. Вон огонек и на берегу, в этой черной, непроницаемой ночи. А вдали идет перестрелка, вечная, неумолкающая, к которой вы привыкли как к чему-то неизбежному и уже не слышите выстрелов, хотя от них фрегат дрожит, как струна. Вас едва пробуждает страшный звук близко лопнувшей бомбы. Только взгляд, кинутый в сторону Севастополя, не может не видеть эти реющие гранаты, чертящие небо огненными дугами. Там, здесь, везде, надо всей огромной окраиной бастионов чертятся эти огненные дуги; медленно взлетают и опускаются бомбы, как звезды, мелькая и мигая. Вот одна как будто остановилась в воздухе, так что ее невольно смешаешь со звездами… Вот быстрою огненною полосой проносится граната, делает рикошет – верно, встретилась с бугром – и снова несется дальше… Ударилась опять и тихо катится по невидимой горе… Миг – и летят огненные брызги, освещается мгновенно бугор, и снова темно на этом месте… А звезды горят и мерцают в высоте. Все небо покрыто ими, этими неподвижными бомбами… Чу! раздается плеск весел: приближается лодка, неся перед собой огненную струю; искры сыплются с весел, огненный хвост тянется позади, и кажется, будто какое чудовище с огненной пастью и огненными лапами мчится мимо фрегата…

Посмотрите с борта вниз: чернее ночи поверхность воды у ребер судна, но вглядитесь – и вы увидите мириады огненных бегающих точек: это играют в волнах маленькие рыбки и насекомые. Сколько жизней в этом хладном мраке!

Против одного бастиона загорелась сильная перестрелка. Чаще и гуще взлетают бомбы, рокочут выстрелы и озаряется небо от пускаемого капральства⁵⁸. Внимание всех обращено туда, и вот на флагманском корабле подымается красный фонарь, взвивается другой, и повсюду на рейде в густой темноте ползут по невидимым нитям красные звезды: знак, что суда видят флагманский сигнал. Оживает вся темная бухта. Есть что-то красивое в этих огненных вопросах и ответах, что-то живое и торжественное! Плещут весла, летят катера на флагман; а где-то вдали запыхтел и понесся пароход на помощь бастиону. Долго, несколько часов, живет бухта плеском весел и выстрелами. Взвиваются бомбы из ее середины, с разных кораблей, звонко хлеща своими выстрелами, которые раскатываются по воде… Дорого бы дали многие из наших друзей, чтобы взглянуть на такую оживленную бухту… Но вот снова тихо все и темно кругом. Одинокий огонек горит на флагмане. Отдаленные бомбы медленно чертят свои дуги…

Однако же большей частью вечера были холодны, и на палубе нельзя было оставаться долго. Мы спускались в свои каюты, и каждый занимался, чем случится. Книг у нас вечно было вдоволь.

На другой день повторялось почти то же.

Я ходил на службу обыкновенно пешком, через две горы, мимо весов и 4-го номера. Главный штаб Крымской армии⁵⁹, конечно, не походил на все другие штабы, и потому я скажу о нем несколько слов. Он помещался в каменном одноэтажном доме на берегу большой бухты, между Куриной и Панеотовой балками. В этом доме было комнат восемь. В двух средних занималось Главное дежурство. Тут стояли деревянные животрепещущие столы, покрытые красным сукном или не покрытые ничем, и за ними на низеньких табуретках сидели офицеры и писари. Все эти столы разъезжали вместе со штабом во всех походах, ломались, чинились, делались вновь особенной командой столяров, которые тут же неподалеку, в палатке или бараке, вечно что-нибудь строгали. На полу обеих комнат Дежурства и на разных импровизированных полках лежали кипы дел, полные страшной скуки.

Во второй комнате находился сундук с деньгами, и при нем стоял безотлучный часовой. Тут же, в углу, было свалено в кучу несколько ружей и штуцеров, найденных на поле сражения. Штуцерными штыками вскрывали ящики и посылки. В соседней комнате, за стеной, куда в начале апреля (1855) попала ракета и убила двух писарей, работали топографы, стучал временами маленький станок нашей походной литографии, производя рисунки разных войсковых построений. Против главных дверей в небольших сенях сваливались в кучу всякого рода казенные посылки: рубашки, корпия, а также и сапоги, пожертвованные московским купечеством. Тут вечно толкалось несколько казаков, готовых ежеминутно куда-нибудь скакать. Лошади их были привязаны у крыльца. Иные казаки лежали подле штаба на траве, держа лошадей в поводу и глядя через бухту на бастионы. Кроме того, у крыльца сидело и лежало десятка два солдат – караул Дежурства. Ружья их были составлены в козлы. Солдаты скоро устроили себе род будки из камней и покрыли ее какими-то лубками, в защиту не столько от дождя, сколько от солнечных лучей, которые допекали их пуще всего⁶⁰.

В ближайшем бараке находилась типография, весьма изрядная, и за нею писарская кухня. Потом шли госпитали, такие же белые одноэтажные бараки, как и штаб. У самого берега, на обрыве, лепилось несколько землянок, где жили до нас бедные матросские и мещанские семьи, но война выгнала их из их бедных жилищ, и там поместились офицеры штаба.

Заглянем в одну землянку. В ней две комнаты, но что это за комнаты! В первой, похожей на сени, свалены седла, пожитки денщика, его постель, и сам он помещается тут же, подле двери, которую никак не притворишь плотно. Это какая-то щепка, а не дверь. Ее покосило, и в щели дует вечный ветер. В другой каморке, немного побольше, ухитрились устроиться два офицера. В одном углу железная кровать, в другом – кровать на каких-то колышках, одетая войлоком. Полкомнаты занимает печь. К ней прислонены два чемодана, вечно раскрытые и остерегаемые гением русской беспечности, который стоит на часах у всех тюков и бумаг Главного штаба и провожает русские обозы в пустынях. У крошечного окна, залепленного наполовину бумагой, виден столик; на нем тарелки и круг честерского сыра. У самой двери – ряд больших сапог, похожих на охотничьи. На печурке несколько книг: показывается голубоватая обертка «Современника», что-то из романов Жорж Саид в золотом английском переплете. Все это можно оставить под сохранение благодетельного гения; убрана только водка; недурная водка, купленная по соседству, в Панеотовой балке. Водку не берется стеречь гений. Ее везде кто-то отыскивает и выпивает.

Все заставлено и загромождено. Хозяева, прибежав на минуту из Дежурства, шагают через чемоданы, прямо на кровати, и достают из таинственного убежища водку. Скрипнула щепка-дверь: гость из Дуванки⁶¹, какой-то лекарь. Он привязал у двери своего коня, которому сильно подвело живот, потому что он трое суток ничего не ел. Сено три рубля серебром за пуд, да и того нигде не сыщешь. Все уселись на кроватях. Пошел разговор – и незаметно летят часы. Ждет не дождется в штабе дежурный штаб-офицер своих помощников…

Землянка стоит на самом обрыве крутого берега. Направо и налево – такие же землянки, совсем вросшие в гору, одна ниже другой, одна другую закрывает; между ними род улицы, но едва пройдешь: поперек растянуты веревки, и на них сушится белье – рубашки, порты и даже штаны и матросская куртка. Еще не все матросские семейства выбрались оттуда. Из-за одной крыши торчат казацкие пики. Тут же, в провалившейся землянке, улажены ясли, и к ним пущены маленькие казацкие лошадки; и опять торчат пики. Внизу бухта, почти пустая. Стоит только один транспорт «Березань», и к нему по временам подходят ялики и боты. Иногда и вдали, под тем берегом, пронесется парус… За бухтой видны пологие горы и на них желтые полоски траншей и валы бастионов.

Я любил в свободные часы сидеть на берегу, на каменном уступе, как бы нарочно устроенном для сидения. Любопытно было следить за взрывами бомб над бухтой. Вдруг являлось в воздухе круглое белое облачко; через минуту приносился звук взрыва, подобный выстрелу; редко слышалось гуденье осколков; облачко расходилось, редело, подымалось выше, неслось по направлению ветра, и наконец от него оставались одни тонкие белые струи, которые в высоте совершенно сливались с настоящими облаками.

Изредка в бухту падали ядра, но надобно было долго сидеть, чтоб увидеть падение хоть одного ядра. Я говорю об апреле месяце.

Иногда, занимаясь в штабе, я видел, как приводили казаки перебежчиков. Почти всякий день являлось их трое, четверо. Провожавшие их казаки, два-три человека, бывали то пешие, при одной шашке, то на конях и с пиками. Одному из них вручалась аванпостным начальством книжка, где было написано, что вот такие-то препровождаются в Генеральный штаб для расспросов. Для казаков было все одно – Главный штаб, Генеральный штаб; притом же Главный штаб встречался на дороге прежде Генерального, и потому мы видели у себя в гостях господ перебежчиков. Офицеры обступали их, расспрашивали, сколько было душе угодно, и потом объясняли казакам, что их надобно отвести в Генеральный штаб, в Сухую балку. Казаки вскакивали на коней, и шествие направлялось в Сухую балку. Вдруг на дороге, на беду странников, попадался казак, ехавший в 4-й номер, где жил главнокомандующий.

– Вы что, к князю, что ли? – спрашивал он и, не дожидаясь ответа, договаривал: – Пошел за мной: я еду туда!

Простодушные чернорецкие казаки поворачивали в 4-й номер, поворачивали единственно потому, что очень бойко шумел на них казак 4-го номера, научившийся бойкости на службе у высоких лиц, а был он точно такой же казак, как и те, что за ним поворачивали, и часто одного и того же полка.

В 4-м номере странствующую толпу обступали другие офицеры. Трудно было удержаться от вопросов, видя перед собой такую пестроту мундиров: и яркие зуавские штаны алого цвета, запущенные в особые сандалии; и куртки арабов, вышитые шнурками, и их красивые чалмы с бахромой по плечам; и эти смуглые, губастые лица; и, наконец, красного англичанина в черной маленькой шапочке, с белыми петлицами на груди и с буфами вместо эполет⁶².

После расспросов отправляли их снова в Сухую балку. Доставалось порядком пестрым шатунам Черной речки, покамест они достигали до Генерального штаба. Иногда длинный хвост матросов, баб и мальчишек сопровождал разноцветную толпу по горам и балкам.

Скоро неприятель доставил нам другое развлечение, несколько курьезнее. 19 апреля явилась на высотах за Волынским и Селенгинским редутами, как раз против штаба, новая батарея и стала стрелять навесно по рынку, пристани и кораблям. Впоследствии мы узнали, что эту батарею называют «Мария». Почти все офицеры штаба и даже писари вышли на крыльцо посмотреть, как стреляет новая странная батарея. Расстояние было огромное: версты три с лишком. Первые ядра проносились вдоль крыши нашего штаба на значительной высоте, треща и гудя, и падали саженях в 100, неподалеку от базара, но потом стали ложиться и на базар, в кучи народа; однако никто не был ранен. Я пробовал мерить время полета шагами: оказалось, что с минуты появления белого дыма на батарее (выстрела не было слышно) до падения ядра на землю можно пройти обыкновенным шагом около 40 шагов. Всем нам хотелось видеть само ядро. Некоторые подбегали тотчас к тому месту, где ударило ядро: там были ямы, круглые и правильные, как отверстие в кувшине, и больше ничего. Ядро уходило глубоко в землю, говорят, аршина на полтора. Судите, каков удар!