Записки обольстителя
Шрифт:
Андреем Добрыниным.
26 марта 1991 г., Москва.
ПИСЬМО 3
1
Очередное Ваше послание, которое я получил с неделю тому назад, поселило в моей душе противоречивые чувства. Помнится, я уже намекал Вам на то, что Ваши любовные коллизии не могут не вызвать некоторого раздражения — так поневоле раздражает нас тот, кто совершает на наших глазах нелепые поступки. Не стало исключением и содержимое Вашей последней эпистолы, однако оно в то же время способно и немало позабавить вдумчивого человека. Я ожидал тех признаний, которые Вы делаете в своем письме, с того момента, когда еще в начале нашей переписки узнал: ответом на Ваши пылкие чувства явилось лишь досадное пренебрежение. Уже тогда я понял, что дело не обойдется без удачливого, хотя и недостойного соперника, к тому же и Вы делились со мной соответствующими подозрениями. И вот теперь подозрения наконец превратились в уверенность, и Вы не обинуясь выплеснули на бумагу всю горечь и обиду не оцененной по достоинству многогранной личности. Дабы мне стала понятна степень слепоты Вашей любимой, Вы многословно описываете все недостатки, всё моральное и умственное убожество Вашего конкурента. Должен сразу сказать, несмотря на невольную улыбку, которую вызывают у меня Ваши откровения: большинство Ваших оценок я не подвергаю ни малейшему сомнению и не связываю их с тем взвинченным состоянием, в котором Вы, судя по всему, непрерывно пребываете. Я и сам немало претерпел в свое время от человеческой тупости и потому легко могу себе представить трафаретные заигрывания крепких веселых парней, щедро наделенных всеми видами здоровья, кроме умственного, и всеми видами энергии, кроме творческой; я слышу их дурацкие шутки и долгие разговоры, лишенные всякого содержания и по занудности сравнимые разве что с романом Леонова «Русский лес»; я вижу их белозубые улыбки, ни в малой мере не связанные со смыслом их бесцветных слов, и вижу, как Ваша любимая — о ужас! — улыбается им в ответ. Однако скажу Вам прямо, что эти отталкивающие картины уже неспособны вызвать во мне былое негодование. Теперь, друг мой, Ваша очередь негодовать. Мне, как говорится, время тлеть, а Вам — цвести, если можно назвать цветением бури чувств по столь ничтожным поводам. Даже в Вашем возрасте мне хватало здравого смысла, чтобы в ситуации, сходной с Вашей, не терять достоинства, никого ни о чем не просить, не грозить, не сетовать и не упрекать. Уже тогда я понимал, что соперничество туг немыслимо, ибо духовно состязаться можно только с таким человеком, который придерживается одинаковой со мной системы ценностей. Если же мы говорим с ним всегда только о разном и на разных языках, но при этом моя любимая охотно и с пониманием его слушает, а от моих речей на ее лице появляется опасливое выражение, словно они заключают в себе некий подвох, то скажите на милость, от какой точки опоры мне (а теперь — Вам) оттолкнуться, дабы низвергнуть соперника во прах? Можно, разумеется, проломить ему голову, своротить челюсть и наставить по всему телу ужасающих кровоподтеков, тем более что он скорее всего ничего лучшего и не заслуживает. Подобный способ выяснения отношений широко распространен в тех кругах, к которым мы примкнуть не сможем, если бы даже и захотели, ибо вся наша духовная организация воспротивится такому объединению. Вы знаете, друг мой, что судьба не обидела меня ни крепостью мышц, ни боевой яростью, и это дает мне моральное право презирать решение духовных проблем с помощью грубого насилия. Отвратительна не столько неэстетичность, сколько бессмысленность физической расправы, не дающей чаще всего удовлетворительного результата: в самом лучшем случае она позволяет лишь устранить соперника, но не достичь взаимопонимания с любимой женщиной.
2
Итак, друг мой, Вы спросите, какой же вывод я намерен сделать из всего вышесказанного? Вывод этот удручающе прост: Вы огорчаетесь из–за того очевидного факта, что Судьба создала Вашу даму и Вас из разного теста. Это примерно то же самое, что огорчаться из–за
3
Замечу попутно, что любовь и ревность совсем не обязательно идут рука об руку, — другими словами, проявления ревности вполне возможны и при отсутствии любви. Это я говорю Вам на тот случай, если Ваша дама вздумает Вас ревновать. Из Ваших писем я успел сделать вывод, что Вас она не любит, зато чрезвычайно любит себя и свои по большей части вымышленные достоинства. Поэтому она будет крайне уязвлена, если Вы предпочтете им достоинства какой–нибудь другой женщины. Не спешите толковать ее гнев в выгодную для себя сторону — ведь мы уже видели, что дело тут в самолюбии, а его Вы можете ущемить и у того человека, который в остальном к Вам вполне равнодушен. Отвлечемся на минуту чуть в сторону от линии нашей беседы и зададимся вопросом: человек, никогда не думавший ни о чем, кроме удовлетворения своих личных нужд, смертельно оскорбляется, если его называют дураком — разве это не забавно? А тот, кто удовлетворяет эти нужды за счет своего ближнего, — как он гневается, если его называют негодяем! Иногда мне кажется, что большинство ссор между людьми основывается на чистейшем недоразумении, вытекающем из органической неспособности преобладающей, хотя и отнюдь не лучшей части человечества оценивать себя по реальным, а не придуманным достоинствам. Впрочем, не всем по силам даже вымышлять себе некие возвышенные качества: многие просто априори, без всяких утомительных раздумий, убеждены в своей незаурядности и ценности и воспринимают как оскорбление любые попытки окружающих усомниться в них. Христианские писатели были правы, предостерегая тупую толпу от гордыни как от самого опасного греха. К сожалению, толпа истолковала их на свой салтык и гордыней стали называть просто неадекватное поведение, граничащее с умопомешательством, то есть порок весьма редкий, а не то нежелание или неумение познать цену самому себе, которое встречается сплошь и рядом. В делах же любовных будьте готовы к тому, что гордыня Вашей дамы выразится по отношению к Вам в черной неблагодарности, ибо она уверена: Вы никогда не сможете сделать для нее столько, сколько заслуживают ее женские доблести. По той же причине Вы всегда будете вызывать у нее раздражение своей леностью, скупостью и нерадивостью. Если Вас устраивает такая награда за Ваши старания, то я умолкаю с чистой совестью, ибо я Вас предупредил.
4
Не буду, впрочем, утверждать, что мне всегда удавалось избегнуть участия в утомительном ритуале соперничества. Один такой случай еще свеж в моей памяти. Проводя август на модном курорте и отчаянно скучая вне привычного общества равных мне людей, я увлекся некоей эмансипированной девицей, студенткой одного из провинциальных университетов. Я привлек к себе ее внимание, когда стоял у танцплощадки под сенью кипариса и сдержанно, как бы про себя, комментировал движения танцующих. Через некоторое время девица, моя соседка, уже плакала от смеха и не могла сопротивляться, когда я увлекал ее на прогулку в темные платановые аллеи. Не слишком форсируя развитие событий, я тем не менее за три дня нашего последующего общения прошел необходимые стадии подготовки к решительному штурму и, по всем признакам, должен был добиться высшей благосклонности вечером четвертого дня, тем более что на этот вечер моя новая знакомая пригласила меня к себе в номер для совместного чаепития. Замечу для лучшего понимания дальнейшего, что на курорт она приехала не одна, а с какими–то своими университетскими товарищами, на пошлость и бездуховность которых часто мне жаловалась. Я не раз видел ее разговаривающей с модно одетыми мускулистыми юнцами, но не придавал этому значения, усматривая в подобных беседах лишь дань вежливости и памятуя ее собственные уверения в том, что мое общество — единственное спасение от томящих ее на курорте пошлости и скуки. Здесь я должен остановиться и сделать два попутных замечания. Во–первых: даже самая модная и дорогая одежда на людях примитивных выглядит некоей униформой, позволяющей им не выделяться из любезной их сердцу толпы — такое выделение для них равносильно смерти. Упомянутым людям непонятны и недоступны те чисто индивидуальные детали внешнего обличья, те экзотические украшения, те небольшие, но полные значения экстравагантности, которые позволяют человеку с умом и вкусом не смешиваться с прочими двуногими в безликую однородную массу. Во–вторых: не стоит слишком доверять женщинам, когда они распинаются о своих духовных запросах. В случае серьезного выбора приземленность женской натуры, на которую я указывал Вам ранее, все равно возьмет верх, и потому духовные аргументы в любовных спорах всегда требуют солидного материального подкрепления. Итак, явившись к условленному часу в номер своей любимой, я неожиданно застал там за столом, за дымящейся чашкой чая, одного из упомянутых выше бравых юнцов. Он по–свойски развалился в кресле, закинув ногу на ногу, шумно прихлебывал чай и поглядывал на меня с трудно объяснимым выражением превосходства. Сначала я решил было, что его появление здесь — это просто досадная случайность, однако, перехватив взгляд хозяйки, я прочел в нем лукавство и выжидание: любимая явно рассчитывала на то, что перед ней сейчас развернется занятная сцена мужского соперничества. Подобная перспектива начала меня забавлять. Объяснив свое появление придуманным на ходу предлогом, я уселся за столик, после чего между мною и бравым юнцом состоялся обмен следующими репликами: «Здрасте», — сказал он все с тем же возмутительным выражением. «И вам желаю здравствовать, друг мой», — отвечал я. «А мы тут вот чаек пьем», — заявил юнец, словно я страдал глаукомой. Моя любимая сделала движение, приглашающее меня принять участие в трапезе. «Благодарю, ангел мой, — кивнул я ей, после чего, адресуясь к юнцу, спросил: — По профсоюзной путевке изволите отдыхать, сударь?» Таким образом я намекал на то, что приехать к морю на собственные средства юнцу было явно не по карману. Мой собеседник почуял подвох, лицо его выразило борьбу между желанием обидеться и желанием сделать вид, будто ничего не произошло. Последнее возобладало — рискну предположить, что лишь благодаря моей крепкой фигуре и решительному виду, а отнюдь не из–за миролюбия юнца. «Да вы не стесняйтесь, друг мой, — продолжал я. — Государство во все века брало на себя заботу о малоимущих гражданах и о молодом поколении, а в вашем лице я приветствую оба этих класса, взять хотя бы античные полисы… Впрочем, кажется, я вас прервал, до моего прихода вы, как я вижу, лакомились сыром. Продолжайте, не буду вам мешать». Тем самым я как бы случайно задел прожорливость своего соперника, так и не сумевшего, несмотря на остановившийся взгляд и разинутый рот, понять смысл моих приведенных выше слов. «Полезная вещь сыр, правда?» — неожиданно произнес он. Я пристально посмотрел на него: судя по хитроватому выражению его лица, он хотел пошутить. «Правда», — ответил я сухо и принялся смаковать чай. Почувствовав, что сказал глупость, юнец неуклюже попытался объясниться и стал навязчиво излагать нам расхожие сведения о пользе сыра. Я не перебивал его, и он наконец умолк. Я также сохранял угрюмое молчание. «М-да, друг мой, — процедил я через некоторое время. — Гераклит, несомненно, назвал бы вас обладателем знания. Советую вам безотлагательно сочинить трактат о пользе сыра, тем более что и обстановка у вас здесь располагает к усиленным занятиям. А мне, к сожалению, пора. Предстоит важный телефонный разговор, честь имею кланяться». Я решил уйти не потому, что почувствовал свою слабость перед лицом соперника, а потому, что наше состязание не имело под собой почвы: мы были совершенно разными существами и в силу этого не могли уязвить друг друга. Виновница нашего столкновения присутствовала здесь же и располагала возможностью сравнить и выбрать, с представителем какого мира, какого начала ей желательно имел дело. Впрочем, к ее чести должен сказать, что решение этой проблемы не отняло у нее тогда много времени: едва я повернулся, чтобы удалиться, как услышал ее слова: «Идем вместе, нам по пути». В дальнейшем, однако, наши пути разошлись. Причиной стала отчасти изменчивость моей натуры, отчасти же то, что в унылом мире, к которому принадлежал незадачливый юнец, любимая, как и большинство женщин, чувствовала себя более уверенно, чем в нашем, несмотря на все ее возвышенные порывы.
5
Эту историю я рассказал Вам, мой друг, стараясь в какой–то степени утешить Вас среди тех огорчений, которые доставляют Вам неразделенная страсть и предпочтение, оказанное сопернику. Определенного сорта женщины очень любят устраивать кавалерам своеобразные проверки, этакие испытания ревностью. Одна моя возлюбленная, разыграв поначалу целую комедию своего возвращения к прежнему жениху и признавшись затем, что возвращение было чистой выдумкой, объяснила простодушно: «А мне хотелось знать, как ты себя поведешь». Повел я себя не совсем так, как ей хотелось, то есть достойно, потребовав немедленного прямого ответа без всяких уверток, кому она намерена отдать предпочтение. Говорю вот к чему: не исключено, что и Ваша любимая просто проверяет Вас, нарочно распаляя Вашу ревность. Утешение, конечно, весьма сомнительное, ибо дама Ваша предстает в таком случае существом, во–первых, недобрым, а во–вторых, неразумным. Мне иной раз кажется, что некоторые воздушные создания, подвергающие нас незаслуженным мучениям, от которых они могли бы нас легко избавить, в детстве обрывали мухам крылышки и ломали лапки лягушкам, точно так же интересуясь, как те себя после этого поведут. Но, может быть, их жестокость в любви есть жестокость самой жизни, заставляющей подчас причинять боль ради благой цели? Я, однако, сомневаюсь, что здесь будет достигнута какая–то благая цель. Если Ваша любимая и выявит ваше чувство к ней, то ведь о нем она, как всякая женщина, знает и без таких сомнительных проверок. Иные дамы часто не понимают, что жизнь имеет в запасе множество разных способов испытания чувств, и попросту кощунственно опережать ее в этом и предпринимать надуманные шаги, не вызванные никакой необходимостью. Когда же необходимость железной рукой постучит в дверь, то у любительниц играть чужими сердцами может и не оказаться надежного друга, ибо настоящий человек не потерпит, чтобы его искренние чувства составляли предмет потехи. Если он даже и не покинет свою мучительницу, то вряд ли уже поверит в серьезность тех проблем, которые поставила перед ней жизнь. Впрочем, повторю, что всякая женщина, если она не полная дура, знает, любят ее или нет, и потому подвергать своего кавалера таким рискованным тестам она будет только в том случае, если не слишком этим кавалером дорожит. Напротив, если она его любит, то будет прибегать к проверкам с опаской, если вообще осмелится на них, и даст задний ход при первых же признаках гнева или охлаждения. Следовательно, подтверждается вывод, сделанный мною ранее: если и можно говорить о каких–то чувствах Вашей дамы к Вам, то означенные чувства, мягко выражаясь, неглубоки. В конечном счете именно в этом, а вовсе не в коварстве Вашего соперника, лежит первопричина всех Ваших бед. Осуждать конкурента Вам совершенно не за что: цель у вас, в сущности, одна. Не надо думать, будто только Вы способны проявлять самоотверженность и бескорыстие, и рисовать своего конкурента обманщиком и плотоядной скотиной. Тем самым Вы не просто упрощаете, но извращаете ситуацию. Во–первых, пошлость духовного склада Вашего соперника еще не доказывает, что он непременно лжет Вашей любимой, хочет только добиться от нее желаемого, ничего не давая взамен, и вообще не заслуживает не только ее благосклонности, но и чести общения с ней. Примитивные натуры также способны на самоотдачу, и у них наблюдать ее особенно трогательно, ибо вызывается она не разумом, не воспитанием, а тем божественным началом, которое от рождения заложено в каждом человеке. Во–вторых, соперник–то как раз способен дать Вашей даме нечто такое, чего Вы ей дать не можете, а именно взаимопонимание, пусть даже на крайне низком умственном уровне. Вы говорили о своем желании развивать любимую, поднять ее до себя, но ведь такое желание должно быть обоюдным. Имеется ли оно у другой стороны — об этом Вы сами можете судить. Не стоит удивляться: для полноценного общения с Вами ей предстоит что–то изучать, что–то постигать (а ведь прекрасное — трудно, говоря словами Сократа), в то время как с Вашим соперником она уже сейчас может хоть целыми днями беседовать на близкие ее сердцу темы: кто что сказал, кто куда пошел, словом, «о пользе сыра». Вы напоминаете мне порой прогрессистов–шестидесятников прошлого века, которые женились на проститутках, покупали им швейные машинки и принимались их «развивать», а потом не могли понять, почему супруга нарочно ломает швейную машинку, грубо бранится, когда ей подсовывают книжки, и наставляет своему благодетелю рога в обществе кучера. Нелепо гневаться из–за того, что люди созданы различно, и потому если даже Вам и предпочли недостойного, это повод не для филистерской злобы и вражды, а лишь для мудрой усмешки над несовершенствами мироустройства вообще и рода человеческого в частности. Я сознаю, что все наши высокие слова ничего не стоят, если не подкрепляются моральной практикой, — так вот, скажу Вам честно: ни разу я не испытывал враждебности к своему счастливому сопернику (а таковые у меня, представьте, были) или же к неверной возлюбленной, ни разу ни о чем не просил, ни в чем не упрекал, не устраивал нелепых разбирательств. Я просто уходил, и хотя такое поведение диктовалось больше моим душевным строем, нежели доводами рассудка, все же и с рациональной точки зрения его следует признать единственно верным. Ведь как бы усердно Вы ни навязывали другим Вашу личность, от этого она не приобретет тех свойств, за которые получил предпочтение Ваш соперник. Кроме того, по известному психологическому закону мало кто может вызвать в нас такую ненависть, такое отвращение, как человек, преследующий нас своей любовью. Женщины, правда, охотно пользуются дарами чужой страсти, даже самой навязчивой — это Вы можете видеть и на собственном опыте; однако если бы я не боялся показаться жестоким, я пожелал бы Вам послушать, что дама говорит о Вас подругам или же любовнику. Тут, собственно, нет ничего странного: каждый из нас живет собственной жизнью сердца, и, пытаясь нарушить течение этой жизни, врываясь в него со своей страстью, Вы можете вызвать не сострадание, а досаду, в особенности у тех людей, кто органически неспособен поставить себя на чужое место и ощущает себя центром Вселенной. Женщины в большинстве своем именно таковы. Это еще одно соображение, которому, даже если бы не было всех остальных, следовало бы побудить Вас уйти — без ссор, без упреков, без никчемного выяснения отношений. Вновь процитирую Бокаже:
Упреками ты не поправишь дело,
Ведь если ты красавицей любим,
То пламень страсти чист и бескорыстен,
А если сердце занято другим,
Ей ни к чему поток докучных истин,
И ревностью мы только навредим:
Ты был несчастен? — Станешь ненавистен.
6
Меньше всего я желал бы поддерживать в Вас напрасные надежды, и все же должен сказать: лишь уход, как ни странно, сохранит Вам какие–то шансы на любовный успех, — разумеется, если это будет настоящий уход, без жалких уговоров, телефонных истерик с бросанием трубки и никого не пугающих угроз покончить с собой. Правильность данного утверждения доказывает беглый ретроспективный взгляд на мою интимную жизнь. Я обладал почти всеми женщинами, которыми был серьезно увлечен, но почти во всех этих случаях дело не обходилось без моего ухода, когда возлюбленным приходилось делать (или не делать) первый шаг к примирению. К столь радикальным средствам я прибегал по тем же причинам, о которых писал Вам ранее: дамы слишком надеялись на свою власть надо мной и начинали злоупотреблять ею, то есть с удовольствием принимали знаки внимания, не помышляя о том, чтобы справедливо их вознаградить. Подчеркиваю: я запрещал себе даже помышлять о возвращении, изгонял из души всякие надежды и всецело смирялся с мыслью о бесповоротности разрыва, но рано или поздно внезапный и все же предчувствуемый телефонный звонок отрывал меня от ученых занятий, и я слышал в трубке уже слегка подзабытый голос любимой. Не скрою, в такие моменты я испытывал некоторое удовлетворение — как от близящейся победы, так и от собственного мужества, вознагражденного судьбой. Нетрудно объяснить, обобщая житейский опыт, почему женщины в подобных случаях идут на попятный. Во–первых, им внушает уважение проявленная нами твердость, во–вторых, за этой твердостью они верно угадывают нечто большее, а именно те внутренние достоинства, которые и укрепляют силу нашей воли. Наконец, в-третьих, вступает в дело самая, может быть, могущественная для женщин страсть — любопытство: им хочется узнать, что же это за личность, посмевшая отвергнуть их так спокойно, не дрогнув, и что же за жизнь ведет этот человек, если он может запросто обходиться без такого сокровища, каковым всякая женщина себя непременно считает. Итак, если вернуться к моему прошлому: любимая решалась вновь напомнить о себе, однако за время разлуки я успевал дать трезвую оценку и качествам любимой, и собственным действиям, а значит, всем дальнейшим развитием событий я уже управлял со спокойной душой. Это, наряду с подобной же переоценкой, происходившей в головке моей красавицы, и бывало всякий раз вернейшей гарантией конечного успеха.
7
Да, друг мой, надобно Вам знать, что в делах любовных именно хладнокровие обеспечивает нам успех. Возможно, эта мысль покажется Вам парадоксальной, но ведь любовные дела и любовь — не одно и то же. Высшей благосклонности от женщины вовсе не обязательно добивается тот, кто искренне ее любит, и шансы преуспеть не прямо, а скорее
обратно пропорциональны нашему сердечному пылу. Чтобы понять, отчего так происходит, Вам достаточно просто поглядеть на себя самого. Ваша любовь, несомненно, искренна и глубока, но как Вы ее выражаете в общении с любимой? Вы с трудом подбираете слова. Вы смертельно боитесь сказать что–нибудь глупое или оскорбительное. Вы постыдно ненаходчивы; после каждого разговора Вы делаетесь отвратительны самому себе и впадаете в черную меланхолию. «Дерзостна рука У сладострастья, а любовь робка», — писал Вольтер, но барышни частенько не хотят этого понимать — им подавай дерзких да речистых, пусть даже и глуповатых. Я не стал бы их за это упрекать, если бы не их запоздалые слезы и не страдания людей достойных и любящих, — таких, как Вы, мой друг. И вот, напуганы холодностью любимой, Вы постоянно раздумываете над тем, как бы произвести благоприятное впечатление, заинтересовать, разжалобить, и в результате Ваше поведение становится отталкивающе неестественным и вызывает только недоумение и презрение. Вы бросаетесь из крайности в крайность: то Вы ни с того ни с сего делаетесь резки и грубы, то вдруг впадаете в самое гнусное раболепие и покорно терпите такое обращение, которого не вправе терпеть ни один уважающий себя человек. Вы вбили себе в голову, будто для Вас нет ничего более важного, чем покорить Вашу красавицу, и готовы в результате пожертвовать ради этого всем, что имеете. Однако Вы не замечаете нечистой игры, ведь жертвы Ваши приносятся ради одной улыбки, одного ласкового слова, ради того, чтобы Вас в данный момент просто не прогнали прочь, словно все пустяки, важность которых сию минуту представляется Вам огромной, имеют нечто общее с великой жизненной целью, которую Вы перед собой поставили. «Если подобного сорта женщина, — словно видя перед собой Вашу даму, писал Пруст, — имеет дело с мужчиной душевно ранимым, то — если даже она этого не замечает, в особенности же если заметила, — начинается страшная игра. Слишком сильно переживая свою неудачу, чувствуя, что без этой женщины он не может жить, душевно ранимый мужчина гонится за ней, она от него убегает, и вот почему улыбка, на которую он уже не смел надеяться, оплачивается им в тысячу раз дороже того, во что должна была бы ему обойтись высшая ее благосклонность». «Но как досадно нам и горестно смотреть, Коль человек с душой в их попадется сеть!» — восклицал о таких женщинах Мюссе. В довершение всего проявляемая Вами уступчивость воспринимается как признак слабодушия, а не любви, и отнюдь не добавляет уважения к Вам. Я мог бы перечислить еще немало черт, присущих человеку в последнем градусе любовной горячки, но сказанного уже достаточно, чтобы понять вредность глубокого чувства для джентльмена, пытающегося быть сердцеедом. Такому мужчине пригодится зато аристократическая раскованность поведения, то есть великолепная точность каждой фразы и каждого жеста, ведущих прямо к цели, но не задевающих ни стыдливости, ни самолюбия женщины. Легко понять, что для столь выверенной манеры себя вести бурные чувства могут составлять только помеху. Советую Вам дождаться прихода успокоения, а любовные успехи до поры оставить на долю более уравновешенных людей. Как писал Томас Мур: «Тому, кто меньше любит, Пусть больше повезет». А чтобы не подвергать в это время слишком тяжелым испытаниям свое терпение, советую вдуматься в высказывание того же Мура: «Не о несбыточном нужно томиться, А о былом постараться забыть». Ничего не могу к этому прибавить, а посему остаюсь неизменно уважающим Вас и желающим Вам счастья —Андреем Добрыниным.
16 августа 1991 г.
ПИСЬМО 4
1
Приветствую Вас, друг мой, но с некоторой обидой в душе. Предприняв, вопреки всем моим советам, очередную попытку выяснения отношений со своей возлюбленной и потерпев, как и следовало ожидать, очередную неудачу, Вы называете меня в своем письме бесчувственным человеком — дабы застраховаться, должно быть, от моих справедливых упреков. При этом Вы ссылаетесь на претерпеваемые Вами невыносимые душевные терзания и утверждаете, будто все советы изрекаются мною слишком легко, ибо Ваши чувствования мне непонятны. Да что Вы можете знать о страдании? Уже Ваше упорство в попытках завоевать любимую, мучающую Вас, наводит на подозрения, что Ваши муки далеко не столь сильны, как Вы стараетесь показать, и напоминают опьянение у подгулявшего ученика слесаря, который куражится на рубль, выпив на копейку. Если это все для Вас так тяжело, для чего же вы стремитесь поглубже увязнуть в трясине бедствий? Или Вы полагаете, что расстаться с надеждой будет еще ужаснее? Но ведь тогда никто уже не будет унижать Вас, показывать Вам на дверь и демонстрировать счастье с Вашим соперником, а ведь именно таковы, если я не ошибаюсь, те причины, которые заставляли Вас страдать. Самый пропащий наркоман или пьянчуга в редкие минуты просветления понимает, что привычное зелье для него гибельно, но никак не хочет с ним расстаться, поскольку других уз, привязывающих к жизни, он не знает. Но почему Вы уподобляетесь этим жалким людям, — Вы, приобщившийся к нетленным жизненным ценностям, которые одни способны принести нам ничем не омраченное наслаждение? Что водка для пьяницы, то для Вас безумная надежда на успех в любви, которую Вы черпаете где угодно и чаще всего там, где здоровый человек не увидел бы и тени надежды. Должно быть, эйфория от сооружения воздушных замков для Вас важнее, чем постыдные последствия этого занятия, но тогда Вы не имеете никакого морального права жаловаться на свою тяжкую участь. Что касается меня, то, порвав некогда с женщиной, которую любил, я не позволял себе строить никаких иллюзий относительно долговечности разрыва. В те дни я даже не мог выходить из дому: улицы, здания, толпы людей, суета казались мне лишенными всякого смысла и содержания в отсутствие моей любимой и этим нестерпимо раздражали меня. Любимая же была жива, здорова и даже жила поблизости, но я решил для себя, что ее уже нет в моей жизни. В течение нескольких дней я не мог съесть ни куска, а потом через силу проталкивал пищу в горло, не чувствуя вкуса. Естественно, в результате у меня начались рези в желудке, и я похудел до того, что знакомые, приходя в гости, пугались, увидев меня. Вопреки распространенному мнению, будто влюбленные постоянно донимают окружающих своими излияниями, я просто физически не мог не только писать, но даже и рассказывать о своих чувствах, и в ответ на обеспокоенные расспросы друзей либо отмалчивался, либо огрызался. Все действия обыденной жизни казались мне бессмысленными, и даже для того, чтобы подойти к телефону, или сходить в магазин в доме напротив, или вынуть газету из почтового ящика, мне приходилось делать неимоверные усилия. Наконец — не удивляйтесь, лгать мне незачем, хотя мне и самому это странно, — все мое тело постоянно пронизывала боль, не острая, но неотвязная и оттого вдвойне мучительная. Однако она вдруг становилась острой, когда что–нибудь неожиданно напоминало мне о любимой, и тогда я испытывал нечто вроде удара тока, пронзающего каждую клеточку моей изнемогающей плоти. В такие минуты я почти полностью утрачивал способность мыслить, контролировать свои поступки, реагировать на все окружающее, и мне хотелось только скорее скрыться в какую–нибудь нору, чтобы ничего не видеть, не слышать, ни о чем не вспоминать. Но память вновь и вновь упорно прокручивала перед моим внутренним зрением картины недавнего прошлого, мозг бесконечно тасовал варианты поступков и слов в тех ситуациях, которые уже миновали и принесли мне крах. Согласно распространенным рецептам я пытался найти облегчение в алкоголе, однако оно приходило только в минуты сильного опьянения, а затем мои муки соединялись с похмельной депрессией и делались тогда совершенно невыносимыми. Я начинал бояться самого себя и судорожно цеплялся за любое общение, даже совершенно бессодержательное. Стыдно признаться, но в то время я доходил до крайней степени человеческого падения — смотрел по телевизору все передачи подряд. Так что же Вы толкуете мне о своих страданиях? Я не подвергаю их сомнению, но учтите: страдающий человек часто прислушивается только к себе и полагает, будто во всем мире плохо только ему, а все остальные ведут ничем не омраченную жизнь. Я же хочу открыть Вам глаза на это заблуждение и сказать, что, на Ваше счастье, Вы не тот человек, который способен по–настоящему сильно страдать. Надеюсь, Вы не рассердитесь на меня за этот вывод, ведь свойство доходить в своих страстях до крайней степени не заключает в себе ровно ничего почетного. Почетно только умение обуздывать душевные порывы, сколь бы сильны они ни были, умение не позволять им определять наши поступки, а значит, и нашу судьбу. «Судьба не дарит счастье иль невзгоду, — писал Бокаже. — Судьба — желанье, воля, прихоть, страсть».
2
Вот, собственно, я и подошел к той главной мысли, ради уяснения которой, а вовсе не ради того, чтобы излить свою скорбь, Вам стоило поддерживать со мной переписку. Сами для себя Вы эту мысль сформулировать пока не смогли, а между тем, если Вы хотите не только называться, но и быть мужчиной, она должна постоянно присутствовать в Вашей голове. В разряд мужчин, как Вы понимаете, я включаю не просто обладателей определенных половых признаков, в противном случае правильнее употреблять понятие «самцы». Мужчинами нас делает Воля, то есть способность обуздывать свои желания, страсти, чувства, способность железной рукой свернуть шею любому увлечению, как только оно попытается забрать над нами власть и сбить с творческого пути. Само собой разумеется, что мужчиной может считаться только творец, то есть человек, стремящийся преобразовать этот мир и условия человеческого существования в нем. Литература, которой мы с Вами оба занимаемся, оказывает, безусловно, определяющее влияние на развитие человеческого общества, но все же творчество мыслимо и во всех прочих сферах деятельности. Джозеф Кеннеди говаривал своему непутевому сыну, будущему президенту: «Пожалуйста, будь себе землекопом, но только самым лучшим в мире землекопом». Он имел в виду не пошлое соревнование, знакомое и миру животных, а именно творчество, возможное в любом деле. И только Воле дано сохранить цельность нашего духа, дабы он сумел не распылиться среди мирских соблазнов и продолжить движение по избранной творческой стезе. Поймите меня правильно: всё, о чем я пишу сейчас — это не траченное молью этическое философствование в духе Эпиктета, а то, что должно стать совершенно обыденной жизненной практикой. Так, как Вы носите свои книги в портфеле, идею Воли Вы должны постоянно носить в своей голове. Только через ее призму Вы должны оценивать все свои стремления, а тем более действия; она должна всегда стоять между стремлением и действием; спонтанные стремления и непосредственные действия вообще не должны иметь места — все они должны опосредствоваться идеей Воли, которая есть не просто обывательский самоконтроль, а внутренняя охрана нашей творческой личности.
3
Впрочем, применительно к делам любовным о воле можно говорить и в более приземленном смысле. Объясню, что я имею в виду. По верному замечанию Пруста, при истинной любви из–за чрезмерности накала наших чувств свидание с возлюбленной, которое было вроде бы для нас совершенно необходимо, не только не приносит нам ожидаемой радости, но и доставляет почти страдание, как непосильный труд души. Вам, конечно, тоже знакомы подобные ощущения, ведь Вы к тому же не уверены ни в чувствах любимой, — которая нарочно ведет себя с Вами то так, то этак, — ни в том, что свидание не станет последним. В силу постоянной неуверенности, постоянного болезненного напряжения чувств, необходимости перебарывать его, дабы держать себя в руках и не потерять лицо, — в силу всего этого Вам придется — точнее, уже приходится, — призвать на помощь всю свою волю, и лишь тогда Вы сумеете продолжать роман. Слово «воля» я намеренно пишу здесь с маленькой буквы, ибо вся Ваша способность владеть собой имеет ложную направленность. Вместо того чтобы использовать ее для разрыва унизительных отношений, Вы употребляете ее на то, чтобы всеми силами их поддерживать. Но дело, собственно, не только в перегреве чувств: сохраняй Вы даже полнейшее спокойствие, Вам все равно потребовались бы немалые усилия воли для продолжения Ваших любовных маневров. Не сердитесь, но если отвлечься от интимного подтекста Ваших бесед с любимой, то ничего более нудного, чем они, нельзя себе представить. Вы приглашаете свою даму в рестораны и кафе, чтобы вести там с нею диалог глухих или натужно поддерживать разговор о предметах не столько интересных, сколько хотя бы понятных для нее (что Вам, впрочем, плохо удается). В богемных компаниях и застольях Ваша любимая по большей части настороженно отмалчивается, справедливо опасаясь ляпнуть что–нибудь невпопад и совершенно напрасно ожидая подвоха со стороны этих людей, говорящих все время о непонятном. Между Вами то и дело повисает неловкое молчание, нарушить которое Вам всякий раз стоит огромных нервных усилий. Вы постоянно чувствуете себя виноватым из–за того, что плохо развлекаете даму, она же, замечая Вашу растерянность, не упускает случая лишний раз заявить, не вдаваясь в объяснения, будто едет к подруге, или в гости, или просто занята, — словом, всячески подчеркивает свою независимость. При этом подразумевается, что все упомянутые мероприятия Вы с нею разделить не можете. Оно и понятно: ведь наибольшие мучения Вам может доставить именно неизвестность. Если же Вы все–таки попадаете в одну компанию с подругами любимой, то от глупости их разговоров Вы вскоре впадаете в оцепенение и рискуете прослыть ужасно скучным, ибо по молодости еще не выработали навыка поддерживать беседу на любом интеллектуальном уровне. Для здорового человека подобные отношения, разумеется, не могут представлять никакого удовольствия, ну а уж коли Вы больны, так и волю следует использовать как Волю с большой буквы — не для того, чтобы с грехом пополам тянуть болезненное существование, а для того, чтобы порвать с болезнью и вернуть себе нарушенную связь с Божественным Разумом.
4
Остановлюсь особо на нелепой затее, предложенной Вами в последнем письме. Вы просите меня втереться в доверие к Вашей даме и воздействовать на нее таким образом, чтобыона полюбила Вас. Я, собственно, ждал этого предложения: все влюбленные требуют чего–то подобного от своих друзей. Однако по ряду причин я не могу исполнить Вашу просьбу. Первая и самая главная — это моя крайняя занятость. Во–вторых, не ручаюсь, что не увлеку Вашу барышню в храм наслаждений и не обману тем самым Вашего доверия. Моя творческая деятельность и без того требует от моей воли большого напряжения, поэтому напрягать ее для борьбы с такого рода невинными искушениями я и не подумаю. Безумцы, требующие от друзей подобных услуг, чаще всего бывают обмануты именно теми, у кого ищут помощи. Не стоит упрекать коварных друзей, ведь я уже говорил Вам: Вашей даме любопытны все мужчины, кроме Вас, ее благосклонность уже созрела и требует только конкретного лица, на которое она могла бы излиться дождем величайших милостей. Поэтому на кого же Вам сетовать, раз Вы сами поднесли горящую спичку к бочке о порохом? Умный в таком случае лишь поблагодарит друга, окончательно открывшего ему глаза, а дурак потеряет и друга, и любимую. Что до меня, то я ограничусь попыткой вразумить Вас в письмах, не имея ни охоты, ни времени на реальные действия. В-третьих, было бы безнравственно с моей стороны советовать другу бросить какое–то начинание и в то же время способствовать тому, чтобы он еще глубже втянулся в него. Безнадежность Вашего дела не в том, что любимая не может принадлежать Вам, а в том, что она Вас не любит, и потому вполне вероятная победа Ваша станет чисто внешней, иллюзорной, и послужит лишь прологом к новым страданиям. Я не хочу содействовать Вашей псевдопобеде именно из–за этого, а не из–за ее абсолютной невозможности. В-четвертых, даже с моей помощью Вы не заставите Вашу даму полюбить Вас. Что толку применять рациональные доводы в сфере чувств? Нельзя убедить полюбить. Я-то готов сколько угодно рассказывать о том, какой Вы хороший, но есть мудрая поговорка: «Не по хорошему мил, а по милу хорош». Я уже указывал Вам ранее, что связь возвышенных человеческих качеств с успехом у женщин в действительности, увы, не прослеживается. Значит, как бы я ни превозносил вчуже Ваши выдающиеся доблести, никакого результата скорее всего это не даст. Сами посудите, будет ли прок от разговоров, если даже при личном общении Ваши достоинства не нашли спроса. Раз уж Вы решили, забросив все дела, подвизаться в сфере чувств, то и воздействовать Вам надо не на рассудок, а на чувства. При этом на основании личного опыта (и всего сказанного в предыдущих письмах) могу Вас уверить: не стоит взывать к чувствам возвышенным вроде сострадания, уважения, благодарности, — ничего кроме раздражения это не вызовет. Полезней было бы на время стать мерзавцем, решить, что цель оправдывает средства, и сыграть на более низменных струнах души, таких, как любопытство, тщеславие, зависть, корысть. «Никто не сумел бы убедить его, что этим бренным миром движет добродетель», — словно обо мне сказал Драйзер. Обставьте свою жизнь такими внешними атрибутами, за необычностью которых любимой виделись бы таинственные источники богатства, могущества, славы. Ни одна женщина не устоит перед соблазном заглянуть за внешнюю завесу жизни хорошо знакомого ей человека, если эта жизнь каким–то неизвестным ей образом вдруг приобрела чрезвычайную значительность. Пусть на помощь любопытству придет и тщеславие: всякой лестно входить в модные салоны об руку с таким человеком, при одном появлении которого все разговоры сменяются почтительным шепотом, всякой хочется ощущать на себе взгляды, полные жгучего интереса и бессильной зависти. Кто останется равнодушным к привилегии одним повелительным жестом вызывать угодливую суету среди официантов, таксистов и всех прочих представителей лакейского племени, наглость и жадность которых давно вошли в России в поговорку? Кому не приятно, подвыпив, плевком прилепить к бессмысленной физиономии швейцара крупную купюру и получить в ответ лишь раболепный поклон? Кто откажется от восхитительного ощущения уверенности, которое в самых дорогих магазинах позволяет только снисходительно усмехаться в ответ на предупреждение о цене товара, сделанное надменным продавцом? Какая из женщин не захочет, чтобы перед нею открылись двери, закрытые для всех ее соотечественниц, чтобы люди, которые для всех давно стали живой легендой, наяву почтительно целовали ее пальцы, чтобы в ее присутствии запросто обсуждалось то, что назавтра взрывает спокойствие целой страны? Конечно, мы с Вами не сочтем все вышеуказанное истинными благами, но эта блестящая шелуха составляет предмет мечтаний для подавляющего большинства женщин. В ней есть не только потеха для тщеславия, но и немалый практический смысл: кому не понравится свобода от унизительных материальных расчетов, от толчеи в метро и очередях, от гнусной спеси разжиревших холуев? Когда перечисленные преимущества свяжутся в сознании дамы с Вашим именем, то вполне вероятно, что она уже не сможет не думать о Вас — в отличие от нынешнего положения, когда она вспоминает о Вас лишь в том случае, если ей нужна помощь в решении каких–нибудь бесцветных жизненных проблем. Общение с Вами уже не покажется ей одолжением, которое она делает скрепя сердце, — напротив, представится не только желанным, но и трудно достижимым, ведь такой человек может выбирать среди множества женщин, не меньше ценящих преимущества богатства и власти. «И сожаленье — червь — вопьется в плоть твою», — написал однажды Бодлер. Правда, он имел в виду посмертные угрызения женщины, отвергшей истинные блага ради бренных, но при жизни–то женщины как раз больше жалеют об утраченных бренных благах. Посему тон голоса Вашей барышни из нетерпеливого и недовольного станет, словно по волшебству, ласковым и нежным, а в глазах вместо измучивших Вас высокомерия и насмешки вдруг появятся ласка и понимание. Разумеется, любимая не сможет уловить связь между особенностями вашей личности и теми благами, которыми Вы распоряжаетесь, да и вряд ли она будет вдумываться в природу этой связи — ей вполне достаточно перепадающих на ее долю кусочков с барского стола. Но мы–то с Вами знаем, что путь к преуспеянию, точнее, к тому, что глупцы считают таковым, лежит для нас не через новомодные денежные аферы сомнительного свойства, которые ничего, кроме скуки и брезгливости, у нас не вызывают. Как человек, всего добившийся своим пером, скажу: для нас, любимцев Аполлона, единственным путем обретения тех возможностей, которые дают, в том числе и для успеха в любви, богатство и слава, является только наш труд. Не то чтобы мы были вовсе не способны к аферам или к тем видам деятельности, которые лежат вне сферы искусств. Однако, пренебрегая своим талантом, мы, чем бы мы ни занимались, всегда будем помнить о том, что наши действия крадут наше время и наши силы у того главного, к чему нас предназначила судьба. А такое раздвоение смертельно опасно, и не в переносном, а в самом прямом смысле. В свое время оно чуть не погубило меня, так что я знаю, о чем говорю. Итак, если Вы хотите в интересах своего любовного успеха стать богатым и могущественным, то мой совет, совет человека, к которому давно приложимы эти определения, будет крайне прост и даже банален: поставьте на ноги свою Волю и работайте. В творчестве Вы способны добиться очень многого; рекомендую, однако, помнить, что подлинный, высший успех Вы обретете только в том случае, если руководить Вами будет не пошлое желание поразить воображение приглянувшейся Вам девицы, а изначально заложенная в нас Высшим Разумом творческая Воля, чуждая всякой корысти. На этом заканчиваю. Все, что я мог сказать по обсуждаемой нами теме, я уже сказал, и потому думаю, что данное письмо будет последним: если Вы прислушаетесь к моим советам, то переписка станет излишней, ибо вопрос неудачной любви окажется исчерпан, а для обсуждения прочих вопросов у нас имеется телефон. Итак, до свидания. Надеюсь вскоре получить от Вас первые свидетельства душевного выздоровления, а до тех пор остаюсь неизменно уважающим Вас —