Записки офицера «СМЕРШа»

Придет ли кто, положит ли цветы на этот холмик, поплачет ли? За тридевять земель от родных мест, где матери, сестры, любимые ждут, надеются, с тревогой глядя в глаза подходящему к дому, к хате почтальону.

Скрештувка… Так запомнилось мне название той деревни. Только позже я узнал, что по-настоящему она называлась Скрегитовка.

А Скрештувкой ее назвал Симбуховский в ту памятную ночь. На все долгие послевоенные годы запомнил я эту ночь.

Еще в последних числах декабря мы с Николаем остались без коней. Бомба угодила во двор хаты, где мы остановились на ночлег. К счастью, я в это время был в штабе полка, в другой хате, метров за двести от нашей, а Николай пошел в хозвзвод овсецом разжиться. Если бы не это… Да сколько раз можно было бы, вспоминая о всех прошедших за все эти четыре года боевых днях и ночах писать или говорить: «Если бы не это…»

Дорога предстояла нелегкая. А когда, собственно, на войне дороги-то были легкими? А тут еще без коней, по-пехотному. Потери в полку уже были, особенно много побило коней. Им при бомбежках здорово доставалось. Рассчитывать на получение конского пополнения в ближайшее время не приходилось. Разве только на трофеи? Так что надежда была только на собственные ноги да на то, что кто-нибудь в эскадроне или в батарее посадит на сани.

Ночью полк втянулся в густой, мрачный лес. Было тихо. Фронт остался где-то далеко позади.

Проехав километра четыре на санях во взводе связи, я решил пройтись пешком, немного поразмяться. Мимо, спешившись, шел второй эскадрон. Впереди командир старший лейтенант Дмитрий Николаевич Зенский.

Дима Зенский… Познакомился я с ним не так давно, но что-то сразу расположило меня к этому человеку. Он был старше меня лет на десять, жил до войны в городе Дно Псковской области, участвовал в финской войне, тогда в бою попал под танк, получил перелом бедра. Эта война застала его в Петрозаводске. Жена и дочь успели эвакуироваться на Урал… Вот и все, что я знал о нем. Зенский, увидев меня, махнул рукой:

— Иди к нам, лейтенант, веселей будет. Ночь-то — сказка. Люблю я ночи, особенно когда тихо и луна из облаков то спрячется, то покажется. И все как-то сразу меняется. То одно, то другое. Не замечал?

— Мечтатель ты, Дима, романтик. Тебе не эскадроном командовать, а где-нибудь в литературе, в искусстве…

— Что же ты думаешь, военному человеку, офицеру, нельзя быть романтиком?

— Нет, почему же, можно. Но не на войне.

— Э-э, нет! Ты не прав. Сам себя обманываешь. Будто сам не романтик. А письма твои? Помню, на прошлой дневке читал мне одно.

— Ну, то письма. А впрочем, может быть, я и не прав. Душу война не вытравила, чувства даже острее стали.

— Вот ты москвич, сам говорил. А я Москвы не видал, а знаешь как хочется. Слушай, спой потихонечку ту, которую как-то мурлыкал. Люблю я эту песню.

— Да что ты, Дима, какая сейчас песня? Идем черт знает куда, немцы кругом…

— А черт с ними, с немцами. Больно ночь хороша. Спой…

И я спел:

Присядь-ка рядом, что-то мне не спится,Письмо в Москву я другу написал,Письмо в Москву далекую столицу,Которой я ни разу не видал.Пусть будет дождь, пускай погода злится,Пускай вступает сон в свои права,Но я не сплю в дозоре на границе,Чтоб мирным сном спала моя Москва.В привалах кратких, в боевых походах,В степи глубокой иль в глухой тайге,Чтоб сон ушел, чтоб прочь ушла усталость,Товарищ, вспомни о родной Москве…

Тихонько напел я куплеты этой полюбившейся нам на фронте песни. Сзади, позвякивая удилами, пофыркивая, топали кони.

— Эх ты, командир эскадрона, хозяин, можно сказать. Сколько у тебя лошадей — десятки. А допускаешь, что твой друг, москвич, пешком воюет. Подарил бы лошадку… — шутливо проговорил я.

— Лошадку?.. — Дмитрий замолчал. Через минуту, как-то очень спокойно, тихо, но твердо проговорил: — Меня сегодня убьют. Возьмешь моего серого. Вон он идет.

Я не успел оглянуться и что-то сказать, как в голове полка, там, где шел Симбуховский, раздалась короткая автоматная очередь. Остановились. Через минуту передали: «Второй эскадрон — в голову! Комэска-два к командиру полка!»

— Ну, я пошел… Прощай.

Зенский, придерживая одной рукой кобуру, другой клинок, побежал вперед. «Принять вправо, принять вправо!» — неслось вслед за ним. Шедшие делали по два-три шага вправо, уступая место на дороге казакам второго эскадрона. Пошел и я вперед, к штабу полка.

Симбуховский, а также новый начальник штаба, недавно сменивший майора Денисова, Иван Савельевич Нетребский, до нас воевавший в Сталинграде (в. армии генерала Жидова, сменившего по рекомендации Сталина одну из букв своей фамилии и ставшим Жадовым), замполит, еще несколько офицеров стояли под большой развесистой сосной. Командир полка, разложив карту на штабных санях, внимательно следил за карандашом, которым начальник штаба вел извилистую линию по зелени карты — лесу, которым шли.

— Василий Федорович, эта деревня, подождите, взгляну… — Нетребский поднес трофейный фонарик, — Скрештувка или Скрегитовка, не разберу, партизаны говорили, что в ней немцев много и укрепились они неплохо. Наверное, наша разведка на них и напоролась.

— А где наши соседи? — спросил Симбуховский.

— Соседи? 31-й полк пошел на Деражне, вот сюда.

— Эту Скрештувку или Скрегитовку, название-то какое-то скрипучее, черт его возьми… Да черт-то ее не возьмет, нам брать придется. Не обходить, а брать. Мы в голове, за нами дивизия. Тут подумать надо. У немцев здесь наверняка есть силенки. Дороги надо перерезать. Лучше всего здесь и здесь, на перекрестке… — Симбуховский пальцем обвел кружок на карте, — и держать этот перекресточек надо во что бы то ни стало, пока не возьмем деревню.

— Товарищ майор, разрешите мне! Четвертый эскадрон возьмет и удержит перекресток, — приложив руку к кубанке, уверенно произнес комэск-четыре, капитан Кухарев.

Симбуховский на минуту задумался.

— Нет! Пойдет второй эскадрон. Перекресток оседлает Зенский. Твои соображения, старший лейтенант?

— Я думаю закрепиться на перекрестке тут и тут, — Зенский показал на карте, — мы оседлаем обе дороги, но вначале надо найти линии связи. У них наверняка телефон между селами есть. Обрубим связь, чтобы своих не предупредили.

— Возьмите с собой бронебойщиков и ручные пулеметы. И не шуметь. Разведку, разведку веди и мне связного пришли. Телефон, не знаю, сможете ли протянуть? Мой КП пока здесь. Ну, давай, старшой, ни пуха…

Зенский спокойно, молча обошел строй своих казаков. Да, поредело войско и устали люди страшно. Сколько дней и ночей в тылу врага, и ведь почти каждый день бои! Сколько наших конников осталось навечно на этих украинских землях! И скольким еще суждено остаться?

Бой на перекрестке разгорелся через полчаса. На том перекрестке, куда пошел эскадрон Дмитрия Зенского.

Предчувствия его оправдались. Пуля, попав в медаль «За отвагу», смяла ее и вошла в сердце. Это было 30 января 1944 года. Остальные эскадроны ворвались в Скрегитовку. Ее гарнизон почти весь был уничтожен.

Я был потрясен гибелью Дмитрия. Что же такое судьба? Кем и когда она писалась каждому из нас? Кто же может вкладывать в сознание, в мозг, в сердце то, что зовется предчувствием? Кто шепчет это? Кто ответит?

Через сорок лет я побывал на том перекрестке, поклонился могиле на опушке леса, могиле Димы Зенского, ставшего мне другом, так и не увидавшего Москвы…