Записки охотника Восточной Сибири

Постоянство глухариных токов достойно замечания. Раз образовавшийся ток делается током навсегда. Только особые причины могут заставить глухарей бросить ток и приискать новый. Пугайте и стреляйте сколько хотите и этим глухарей не отгоните; сегодня распугали, разогнали — приходите завтра: глухари опять на току, только они делаются несколько суровее и недоверчивее. Я знаю некоторые тока, которые носят это название гораздо более сотни лет; прадеды и правнуки каждогодно бьют на них глухарей и отпугать не могут. Конечно, ток току разница, на один ток прилетают 5–6 глухарей, а на другой — десятки, даже сотни; такие тока получают славу и знакомы всем охотникам, живущим около этой местности. Но кочевые туземцы знают такие тока на громадном пространстве. Чтобы доказать читателю еще осязательнее о постоянстве токов, я расскажу следующий факт. В 1860 году я был командирован в тайгу для розысков золотоносных россыпей. Слоняясь по глухой тайге, по непроходимым дебрям и трущобам в 1863 году, мне удалось напасть на следы золота и открыть богатую золотоносную россыпь по реке Малому Урюму, впадающей в Черный Урюм, который, сойдясь с Белым Урюмом, составляет реку Черную и впадает в реку Шилку с левой стороны, а эта последняя, соединившись с рекой Аргунью, составляет верховья Амура. Речушка Малый Урюм берет свое начало из отрогов Яблонового хребта, который и составляет водораздел — Ленской от Амурской системы. Следовательно местность эта довольно северна и прилегает к южной границе Якутской области. Нечего и говорить, что при открытии россыпи в таком удаленном крае трудов и лишений было много. В последнем случае множество глухарей, водящихся в этом уголке Сибири, часто выручало нас от беды и иногда доставляло сытные завтраки, не хуже знаменитых палкинских обедов. Впрочем, в тайге всякую всячину ешь с аппетитом, и недаром есть на это здесь поговорка: «в тайге все хорошо, было бы только горячо да много». Открыв россыпь, мне на первый раз пришлось завести в тайге оседлость, то есть выстроить в лесу небольшое зимовейко наподобие простой русской черной бани, в котором я и поселился, а при надобности мылся и парился с рабочими. В тайге рад-радехонек и этакой хате!..

^{Роздых на охоте в сумерки}

Но я заболтался, вспомнив былое… Дело в том, что около моего дворца было много глухарей, которые не боялись рабочих и часто прилетали посидеть и покушать к самому зимовейку, так что мне не раз приходилось убивать их из крошечного, пузырем затянутого оконца или стрелять из дверей. Неподалеку от зимовья, в лесу, по берегам речушки Малого Урюма был глухариный ток, о котором мы узнали только в марте, потому что на него стало летать много глухарей. Впоследствии, когда уже открылся промысел, завелись разные постройки, собралось до 400 человек рабочих, пошли разрезные работы, заложенные выше и ниже тока по речке не далее 150 сажен в оба конца, весною глухари не покинули тока и прилетали в большом количестве. Конечно, мы пользовались удобным случаем и стали посещать ток каждый день. Такие случаи редки. Помянутый ток от моего промысловского дома был не далее 200 сажен. Мы ходили на него чуть свет, глухарей слеталось много, иногда до 20 и более штук. Редкий день проходил так, чтоб мы не убили 3, 4 или 5 штук, словом, не давали им покоя. Но глухари так крепко держались этого тока, что как бы не обращали внимания на постоянную убыль своих собратий, на каждодневное беспокойство и продолжали летать с замечательным постоянством, настойчивостью и даже упорством. Бывало, сидишь на току и ждешь глухарей, чтоб побольше слетелось, как вдруг поднимутся рабочие и, заложив лошадей, целыми десятками, друг за другом, как гуси, потянутся в лес за бревнами, по речке, мимо самого тока и токующих глухарей. Сделается досадно, думаешь: «Вот черт их понес сюда, как нарочно! Перепугают, проклятые, всех глухарей!» Особенно досадно было в первый раз! Но, смотрим, глухари на них не обратили никакого внимания а пропустив их, снова начали токовать и слетать на землю. Охотников нас было человек пять, и дело кончилось тем, что мы, таскаясь почти каждодневно на ток, при всех вышесказанных препятствиях убили в ту весну на этом току 76 глухарей. Между тем, как я уже сказал выше, на току никогда не собиралось более 15 или 20 штук.

Из этого я вывожу такое заключение, что глухари единично, должно полагать, летают на ток не каждый день, а если и посещают тока каждодневно, то разные, а не держатся преимущественно одного тока, иначе было бы невозможно убить такую пропасть глухарей, видев их в сборе в гораздо меньшем числе. А быть может, что глухари, которым удалось сегодня удовлетворить своему сладострастью, пропускают день или два, не летают на ток, а там, когда опять почувствуют позыв к спариванию, снова спешат к самкам. Мысли эти входят в голову потому, что мы пробовали расходиться в одно утро по разным токам, лежащим друг от друга на близком расстоянии, и результаты выходили одинаковы: число посещающих глухарей было почти одно, между тем как оно должно было бы увеличиться тут или там. На описываемый мною ток, несмотря на развитие промысловых работ, глухари прилетали две весны, но все в меньшем и меньшем количестве. Последний год прилетело только три глухаря, тогда, когда уже весь лес на току был вырублен; они садились на мелкую поросль около тока, но мы, настойчиво преследуя глухарей, убили и этих трех остальцев. Чтобы показать читателю число токов в нашем крае, я приведу в пример эту же местность. Если урюмский промысел принять за центр и провести от него неровные радиусы в разные стороны, то на этих радиусах, из которых самый длинный будет девять верст, я знал одиннадцать токов.

Теперь поговорю о самом токовании и любовной глухариной песне, о которой я раньше надоел читателю. У всех птиц, живущих в многоженстве, потребность к спариванию проявляется гораздо сильнее, чем у тех, которые ведут настоящую брачную жизнь. Таков и описываемый мною глухарь. Лишь только придет это урочное время, некоторые глухари прилетают на ток с вечера, иногда еще за солнце, то есть тогда, когда оно еще светит, и садятся на деревья. Вечером на пол спускаются очень редкие. Как только усядется глухарь, он несколько минут остается неподвижным и наблюдает вокруг себя все с необыкновенной внимательностию; в это время малейший шум заставляет глухаря тотчас обратить на него свое внимание, а если он заметит пошевелившегося охотника, немедленно улетает на другое дерево, и нередко на далекое расстояние. Если же все спокойно, подозрения нет, он обыкновенно делает особое движение шеей, как будто у него начинается рвота, издавая при этом какой-то особый, известный только охотникам звук, который можно сравнить с хрипением, с частым кашлем, несколько похожим даже на хрюканье. Охотники говорят, что глухарь зобает, и это считают за хороший признак сильного токованья на утро. Но и вечером в нашем крае глухари токуют почти так же, как и утром, хотя и не с таким азартом; другие же только сидят тихо, и в таком положении застает их ночь. Насчет зобанья глухаря многие шутники откалывают преуморительные остроты и, со смехом начав разговор, нередко прогоняют готовящихся к токованию глухарей, сидящих на близстоящих деревьях. В самом деле, в этом случае глухаря так и хочется сравнить с дьячком приходской церкви, который, придя на клирос и осмотревшись кругом на прихожан, начнет прохаркиваться и прокашливаться перед своим козлиным пением.

Глухари, прилетевшие с вечера на ток, ночуют тут же на деревьях, некоторые ложатся на сучках в полном смысле этого слова и крепко спят до утренней зари. Однажды я ночевал на току, со мной был товарищ, вовсе не охотник, а просто конюх из ссыльных, который сидел вечером у огонька и варил ужин, а я ходил около тока и высматривал глухарей. Я уже возвращался к табору и шел на огонь, потому что стало темно; не видав нигде глухарей, я подвигался скоро, без осторожности, сучки трещали под ногами, и затвердевший снег хрустел. Как вдруг, услыхав предостерегающий свист товарища и догадавшись, в чем дело, я тихо подошел к табору. Товарищ мой лежал недалеко от огня, в стороне; он подманил меня к себе и указал на что-то чернеющее в сучках молодой сосенки, говоря, что это спит глухарь, который прилетел еще засветло и, поглядев на огонь и на близстоящих у привязи наших лошадей, немного посидел на вершине сосенки, а потом преспокойно сполз вниз на густые ветки и улегся спать. Сначала рассказ товарища я принял за шутку, но он меня уверил в истине. Сосенка, на которой спал глухарь, стояла от огня не далее восьми, а от лошадей двадцати сажен. Кроме того, товарищ стал уверять меня в том, что опасаться нечего, потому что глухарь спит крепко, ибо он слышал, как он храпит. Слово «храпит» заставило меня рассмеяться, на что мне заметил мой спутник: «Барин, не смейтесь, пожалуйста, а подите ближе к лесинке да и послушайте сами, правду ли я говорю, а уж я там был». Я взял ружье, взвел курок и тихо подошел к деревцу. Глухарь, освещенный с одной стороны огнем, действительно лежал на густых ветках; ногами он держался за толстую ветвь, крылья были полураспущены и покоились на ветках, шея вытянута и лежала также на сучках. Я долго стоял и разглядывал положение глухаря, как вдруг услыхал порывистый, сиплый храп, что и подтвердило слова моего спутника и действительный крепкий сон глухаря, которого я и застрелил дробью.

Утром на самом свету, а иногда еще и до свету, что обыкновенно бывает у нас около трех часов, глухари начинают токовать, к ним со всех сторон слетаются другие. Прежде всего глухарь щелкает, как бы человек языком, сначала тихо и редко, а потом чаще и чаще; дальше вытянув шею, веером раскинув хвост, как индюк, распустив крылья, ощетинив длинные перья на голове и шее, он начинает бить, пока не покончит начала главным ударом вроде «клак», а потом переходит к бормотанью, или так называемому охотниками точенью. Первый удар можно сравнить как бы с выкриком глухо слова «тот» или «ток» — уже не вследствие ли этого русские и говорят, что глухарь токует, а самое место его любовной песни зовут током. Самое точенье передразнить, а тем более передать читателю на бумаге невозможно, и я думаю, что в подражании ему не дойдет ни один охотник. Скорее всего его можно сравнить с точением косы обо что-нибудь железное. Если глухарь токует на дереве, то, принимая ту же фигуру индейского петуха, он непрестанно семенит ногами, подвигается на ветви то в ту, то в другую сторону, заглядывает вниз, осматривается по сторонам и во время точенья доходит до такой высокой степени возбуждения, что становится глух и нередко слеп ко всему, что около него делается.

Многие охотники утверждают, что глухарь в это время постоянно ничего не видит, но я сомневаюсь в этом по многим причинам и думаю, что он только не слышит. Когда же глухарь токует на полу, то он постоянно тихо, но гордо ходит, держа высоко голову, бьет опустившимися крыльями, представляет вид, как бы топчет самку, что здесь называют ярует, и нередко подрыгивает вдруг обеими ногами. Словом, такие штуки выкидывает, что просто смех берет, особенно когда сойдутся два или три петуха вместе и, перекрикивая друг друга, начнут спесивиться и подплясывать один перед другим. В горячее время токованья глухари так расщелкаются, как здесь говорят, что не слышат выстрела и часто видят охотника, но не улетают; если же и улетят, то, пересев на другое место, тотчас начинают снова щелкать.

Надо заметить, кстати, что у нас в Забайкалье простые охотники редко говорят «глухарь токует», а обыкновенно выражаются «глухарь щелкает». Так, например, при пояснении какого-нибудь рассказа, чтобы определить примерно время, говорят — «глухари тогда уж начали щелкать», значит, это было в конце февраля или начале марта. Но долго глухари кричат по-пустому; до конца марта или начала апреля копалухи остаются на их призывную песнь глухи и немы. Только с этого времени начинают они появляться на токах, сначала как бы мимоходом, не подавая вести о своем присутствии. Когда же урочное время возьмет свои права и копалухи почувствуют одинаковое с глухарями влечение к спариванию, тогда они на восходе солнца, несколько ранее, а чаще несколько позже, являются на тока и своим нежным «бакбак», «бакбак» приводят кавалеров в совершенное смущение и в сильнейшую ярость токованья. Заслыша этот нежный для них отзыв копалух, все самцы тотчас спускаются с деревьев на пол, к тому самому месту, где отозвалась самка, и с возможною поспешностию бросаются отыскивать возлюбленную, которая давно уже наслушалась их любовных песен и тут вдруг снова притаилась, как бы для того, чтобы из тайника удобнее высмотреть покрасивее самца и, избрав удобную минуту, спариться. И действительно лишь только покажется копалуха, как все самцы бросаются к ней, поднимается жестокая свалка между кавалерами, которые с таким азартом и с такой бешеной запальчивостию дерутся между собою, что перья летят на все стороны, кровь каплет, слышится хлопанье крыльев от полновесных ударов.

Самка же, видя всю эту потасовку, остается совершенно равнодушной и при первом удобном случае, где-нибудь в стороне и втихомолку, совокупляется с ловким самцом. Удовлетворив своему сладострастию, она тотчас удаляется с тока и ждет следующего утра. А вот опять где-нибудь в другом месте слышится голос самки, снова туда бросаются самцы, снова ссора и драка, и снова оплодотворенная самка скрывается так же, как и первая. Так продолжаются любовные отношения глухарей с копалухами каждый день до тех пор, пока удовлетворенные вполне самки перестанут появляться на тока и начнут сидеть вплотную на гнездах, что и бывает почти до конца апреля или даже начала мая. Этим временем мало-помалу оканчивается токованье глухарей, они разлетаются на летние квартиры и живут уже порознь. Вечером копалухи на тока прилетают очень редко; на деревья во время токованья хотя и садятся, но тоже мало; по большей же части к самым токовищам прибегают они по полу. В народе есть поверье, что будто бы глухарки, так же как и тетери, оплодотворяются не через спаривание с самцами, а посредством глотания ими слюны, которая валится изо рта самцов во время сильнейшего возбужденья при токованье, но это такая нелепость, которую и опровергать не стоит.

Здешние промышленники замечают, что глухари не всякий год токуют одинаково; одну весну щелкают все, худой и добрый, другую же не все, и то как по найму, значит, как будто не из доброй воли, говорят охотники. В самом деле, разницу эту, хотя и не в такой степени, я замечал. Один год на какой ток ни пойдешь — везде глухарей много и щелкают с азартом все; другой же — прилетает иногда хотя и много, но щелкают не все и то как-то вяло, как бы нехотя. Чему приписать эту разницу, я решительно не знаю и, перебрав всевозможные причины, не могу остановиться ни на одной, которая бы могла объяснить этот факт. Промышленники говорят, что в хорошую, теплую весну они токуют лучше, чем в позднюю и холодную. Насколько я заметил, замечание это отчасти справедливо.

Надо сказать, что молодые глухари токуют всегда не с таким увлечением и с меньшим азартом, чем старые, и прилетают по большей части утром, заслыша, громкое токованье своих старожилов.

Вечером же хотя они изредка и являются на ток, но больше сидят на деревьях, как-то особенно вытянувшись, почти вертикально, и не токуют, а если и начнут пощелкивать, то как-то тихо и редко — как будто учатся у стариков.

Нечего и говорить, что в боях они всегда уступают старым. В дурную погоду, особенно в большой ветер, а тем более в пургу, глухари почти не токуют, если же и прилетают некоторые самцы, то щелкают на земле. В продолжение всего токованья, которое тянется более полуторых месяцев, самцы к концу этого периода сильно изнуряются, бывают сухи, но шея их от постоянного напряжения увеличивается в объеме, как бы распухает и делается чуть не вдвое толще. Сибиряки говорят, что глухарь «набормотал свою шею». Копалухи же остаются в одном положении и при самом конце токованья бывают сочны и жирны. Не могу не заметить, что глухари, водясь в таком множестве в северной части Забайкалья, имеют огромное влияние на быт здешних кочевых туземцев и составляют немаловажное средство к их существованию. В последнем случае весна в особенности играет большую роль, когда оживятся тока и начнут щелкать краснобровые глухари, слетаясь на них десятками, сотнями. Нередко туземцы, уничтожив свои зимние запасы, не имея возможности в конце зимы бить зверей по разным, уже изложенным мною причинам, голодают в полном смысле этого слова; тогда только одни глухари и поддерживают их существование, которых они бьют из винтовок и ловят в петли на токах в огромном количестве. Вот почему каждый кочующий орочон знает и держит на памяти множество глухариных токов и вот почему в начале весны эти туземцы всегда останавливаются юртами вблизи больших токов. Не будь глухарей — и многим орочонам под конец почти каждой зимы приходилось бы очень плохо.