Записки партизана

— О, конечно!.. Сочту своим долгом!..

Актер последовал за офицером. Когда они шли по лестнице, в зале раздались аплодисменты: кончилось первое отделение концерта.

У подъезда стояла машина. Немецкий офицер предупредительно открыл дверцу. В глубине автомобиля сидела красивая молодая женщина, с серебристым мехом, накинутым на плечи.

— Я крайне признателен, госпожа…

Но актер не успел закончить начатую фразу. Его втолкнули в машину, от удара по голове он потерял сознание…

Антракт затягивался. Публика нервничала.

За кулисы направился адъютант полковника Кристмана, лейтенант Штейнбок. Он не сразу нашел администратора: тот носился по фойе и артистическим уборным, разыскивая неожиданно исчезнувшего бенефицианта. Беспомощно разводя руками, администратор сказал адъютанту, что артист куда-то исчез: по словам швейцара, он вышел на улицу в сопровождении немецкого офицера и не вернулся.

Не заходя в зал, адъютант немедленно поехал с докладом к своему шефу. А через несколько минут к рампе вышел администратор и объявил:

— Милостивые государыни и милостивые государи! В связи с неожиданной болезнью нашего уважаемого бенефицианта мы вынуждены отменить второе отделение концерта впредь до особого уведомления. Билеты остаются действительными.

Публика разошлась. Бенефис не состоялся.

* * *

…Машина остановилась у калитки небольшого одноэтажного домика на улице Ворошилова, между Октябрьской и улицей Шаумяна. Актер сам вышел из автомобиля. Во рту у него был тугой кляп, руки крепко связаны за спиной, голова мучительно болела. Он шел, с трудом передвигая ноги, все еще не понимая толком, что произошло…

Его ввели в небольшую комнату. За столом сидели незнакомые люди. Неярко горела керосиновая лампа.

Актеру развязали руки, вынули изо рта кляп, посадили на стул. Несколько мгновений он растерянно озирался по сторонам, потом вскочил со стула.

— Я протестую! Это самоуправство! — дрожащим голосом крикнул он. — Как вы смели? У меня бенефис… Вы ответите перед германским командованием!

— Перед кем? — переспросил плотный пожилой мужчина, сидевший за столом. Он поднялся во весь рост, и тут актер разглядел его: крепкая, кряжистая фигура, широкие плечи, черная борода и суровый взгляд из-под нависших бровей. По сторонам его сидели пожилая женщина и мужчина с рыжеватыми усами и короткой изогнутой трубкой в зубах.

— Перед кем мы ответим? — повторил свой вопрос чернобородый.

— Перед… немецким командованием… Перед генералом Фрейтагом, — бледнея под властным взглядом пожилого мужчины, уже с меньшей уверенностью в голосе сказал актер.

— Ваши «фрейтаги» сами ответят перед советским народом, — оборвал его человек, стоявший за столом. — А вы ответите сейчас перед нашим судом. Вы на суде, господин артист.

— На суде?.. На каком суде? — все еще ничего не понимая, проговорил актер, растерянно озираясь по сторонам. И в это время, очевидно, у него мелькнула смутная догадка. Эта догадка была так неожиданна и страшна для него, что он молча опустился на стул.

— Встаньте! — приказал человек с черной бородой. Это было сказано тихо, но такая властная сила звучала в голосе, что актер послушно поднялся.

— Мы судим вас именем русского народа, именем Родины, которой вы изменили. Суд суровый и строгий: идет смертельный бой, а в бою нет места жалости к врагу. Суд скорый: вокруг враги, за нами следят. Суд справедливый: мы судим по закону нашей совести, судим именем народа.

Актер хотел было что-то сказать, сделал шаг к столу, но однорукий офицер жестом остановил его.

— Слово предоставляется обвинителю, — сказал человек с черной бородой.

К столу подошла красивая молодая женщина, та самая, что сидела в машине, когда актер вышел засвидетельствовать свое почтение госпоже Фрейтаг. Это была Валя. В комнате стало очень тихо.

— Я обвиняю подсудимого в измене Родине, — взволнованно проговорила Валя.

Она стояла у стола в длинном, до полу, вечернем черном платье. Серебристый мех на ее плечах оттенял золото волос и седину в них.

— Я обвиняю его во лжи, измене, клевете на советский народ, на Советскую власть, на великую советскую Родину, — продолжала Валя, повернувшись к актеру. — Я читала вашу статью в газете, я была на вашем концерте. Мне известно кое-что из вашей биографии. Вы — лжец!.. Кто дал вам возможность учиться, кто заботливо следил за каждым вашим шагом, терпеливо прощал ваши ошибки, искренне радовался вашим успехам?

Гневная, взволнованная, стояла она перед актером. Он опустил голову, касаясь подбородком грязного и измятого пластрона крахмальной сорочки.

— Молчите? — продолжала Валя. — Не хватает смелости сказать правду? Хорошо, я отвечу: вас вырастила Советская власть, на которую вы сейчас лжете и клевещете…

Валя подошла почти вплотную к актеру. Ей хотелось заглянуть ему в глаза. Но он по-прежнему стоял, низко опустив голову.

— Грянула война, — сказала Валя после короткой паузы. — Над всем советским народом, над вашей Родиной нависла страшная угроза. Враг поднял руку на честь и свободу Советской страны. Что же сделали вы? Вы стали дезертиром! Нет, хуже: вы изменили Родине, переметнулись к врагу. Неужели вы не видите, жалкий человек, что творится вокруг? На своих штыках немцы несут горе и смерть миллионам, варварство, рабство… Нет, вы прекрасно видите все это! Но вы в своем постыдном, животном страхе решили, что пришла смерть советскому народу… Просчитались! Русский народ жив и будет вечно жить. Он бессмертен! И вот теперь этот народ судит вас.

Актер поднял голову и — словно только теперь увидел он сидевших за столом — переводил бегающие глаза с одного на другого…

— Смотрите, кто вас судит! Вот это, — Валя указала на чернобородого, — это казак-хлебороб. Мы зовем его Пантелеичем. Когда немцы предложили ему быть атаманом богатейшего района Кубани, Пантелеич с презрением отказался и стал партизаном, потому что этот старый казак честен и смел… Рядом с ним сидит, — она указала на Лысенко, — коммунист, инженер, и Анна Потаповна, старая женщина, табельщица завода. Они могли бы отойти в сторону от борьбы. Но они стали подпольщиками. Смотрите сюда, вот этот немецкий офицер, что привел вас ко мне, боец Советской Армии, заводский слесарь. Он потерял руку на фронте, он чудом вырвался из фашистских подвалов, и он продолжает бороться в подполье. Вас судят честные русские люди: казаки-хлеборобы, инженеры, рабочие, бойцы Советской Армии, подпольщики.

Валя еще ближе подошла к актеру, и он невольно отшатнулся от нее: столько презрения и гнева увидел он в ее глазах.

— Я, русская девушка, обвиняю вас от имени советской молодежи. Вы видите седые пряди на моей голове? Мои волосы поседели во рву, где вместе со мной лежали сотни расстрелянных. Их убили немцы за то, что они были советскими людьми. Так неужели и сейчас не чувствуете вы, какое страшное преступление совершили перед Родиной?

Валя отвернулась от актера.

— Я требую смерти трусу, клеветнику, изменнику!

— Ты правильно сказала, Валентина, — проговорил Пантелеич. — Говори, защитник!

Из глубины комнаты к столу подошел адвокат Егоров. Он заметно волновался и не сразу начал свою речь.

— Меня назначили защитником подсудимого. На своем веку мне довелось защищать немало воров, грабителей, убийц. Всегда, как бы ни были тяжелы их преступления, я старался находить смягчающие вину обстоятельства. Сегодня, впервые за всю свою долгую адвокатскую деятельность, я не вижу ничего, что позволило бы мне просить суд о снисхождении… Обвинитель прав: народ вырастил этого человека, народ дал ему величайшее благо — свободно жить, работать, творить на свободной земле. А он изменил своему народу. Предал его в годину смертельной борьбы… Нет, я не могу его защищать. Пусть защищается сам… если посмеет…