Записки Петра Андреевича Каратыгина. 1805-1879

— Вот забавно! Разве по нашей улице ездят только для меня одной?

— Конечно, нет; эта улица называлась Офицерской гораздо прежде, нежели вы переехали в этот дом!

Она улыбнулась и, грозя мне пальцем, сказала.

— Pierre, кажется ваша дружба хочет переменить амплуа?

— О, это ни к чему-бы не повело. Мы, в последнее время, сошлись с вами, потому, что наши характеры сходны между собою: мы шутим, острим; но из нашей дружбы вероятно не выйдет ничего серьезного. Вам, с вашим талантом, предстоит блестящая карьера, на сцене: а я на ней занимаю амплуа жалких любовников и едва-ли мне когда нибудь удастся выбраться из златой посредственности. Да если бы вы и начали чувствовать ко мне что-нибудь более дружбы, так это мало-бы принесло мне пользы. Вас окружает столько соблазна; ваши подруги, которые сумели обеспечить свою будущность, стали-бы смеяться над вами и отговаривать вас от этой невыгодной партии!

Подобного рода объяснения и сцены из «Любовной ссоры» (depit amoureux) происходили у нас зачастую… Теперь не могу припомнить, когда и как мы взаимно признались в любви; знаю только, что к открытию театров после траура чувства наши перестали быть для нас тайною, и мы поклялись принадлежать друг другу. Хотя мы еще не говорили отцу и матери о нашем предполагаемом браке, но отношения наши не могли от них укрыться и они видимо одобряли нашу привязанность друг к другу. Любушка (как они называли ее тогда) приобретала с каждым днем расположение моих отца и матери. Домашний ее быт имел тогда очень грустную обстановку: матери своей [32] она лишилась в детстве; отец ее был человек грубый, несносного и даже жестокого нрава — особенно когда загуливал, что с ним случалось довольно часто. Не имея ни должности, ни занятий, он беспрестанно требовал денег у дочери, жалованье которой было весьма незначительно. Женясь на второй жене, глупой, необразованной и уже довольно пожилой женщине, он обзавелся новым, постоянно прибывавшим, семейством. Случалось, что отец и мачеха всем домом, с грудным ребенком перекочевывали на квартиру Любушки, состоявшую из двух небольших комнат… Сумбур, неурядица, крики детей выживали бедняжку из ее дома, и, чтобы учить роли, она уходила к кому-нибудь из своих подруг. Часто у нее-же гостила бедная сестра ее мачехи, старая сварливая дева, постоянно выманивавшая себе подачки у доброй Любушки, которую эти домашние удовольствия доводили до слез. Надобно было иметь много доброй нравственности, силы и благородства характера, чтобы, подобно своим подругам (неразборчивым на средства к жизни в достатке), не решиться подражать им. Скользок был путь Любушки! Дурные примеры в двадцать лет соблазнительны; нужда и домашние огорчения могли направить бедную девушку на дорогу «обычную»… Но моя Любушка была непоколебима в честнейших своих убеждениях.

32

Мария Ивановна Дюр, урожденная Неелова, была родною сестрою Евгении Ивановны Колосовой.

Брат мой Василий уже давно был неравнодушен к Александре Михайловне Колосовой, мать которой, Евгения Ивановна, приходилась родной теткой Любушке. Таким образом, если-бы мы вступили в брак прежде брата, то без разрешения митрополита он не мог бы жениться на двоюродной сестре моей жены… Это затруднение выпало на мою долю!

Памятен мне день сватовства моего брата, когда Колосовы приехали к нам, когда Евгения Ивановна объяснилась с моими родителями и они дали свое согласие на брак Василия с ее дочерью. Сели мы за обед; подали шампанское, начали поздравлять жениха с невестой… Все были веселы и при этом позабыли обо мне с Любушкой! Я, разумеется, поздравил и родителей, и жениха с невестой; но сердце мое болезненно сжималось и в заздравный бокал канула не одна слеза… Счастье одного брата могло быть помехою счастью другого!..

Лишь только мы встали из-за стола, как я бросился наверх к Любушке, сообщить ей эту радостную и убийственную новость. Мы обнялись, поцеловались и горько, горько заплакали. Нам казалось тогда, что мы будем принуждены расстаться на веки!.. В тот-же вечер (как теперь помню) мы должны были вместе с нею играть комедию: «Интрига через окно». Каково нам было на сцене разыгрывать счастливых любовников, когда в действительности мы оба невыразимо страдали за нашу будущность!..

Глава XVIII

Наставления отца крестного и разрешение отца-митрополита. — Страшный призрак. — Моя свадьба. — Счастливейшие дни жизни. — Рождение сына. — Зловещая примета. — Болезнь и смерть жены.

Тяжелое и мучительное время мы с Любушкою тогда переживали! Она почти совсем перестала ходить к нам, потому что положение ее в нашем семействе было слишком щекотливо; я также прекратил мои к ней посещения… Видясь лишь урывками, за кулисами, мы сообщали друг другу наши предположения, ломая головы, как-бы помочь беде. Грусть наша не могла укрыться от моих отца и матери… Наконец, мы с Любушкой, признались им во взаимной нашей любви и добрые мои старики, глубоко тронутые, уговорили нас не отчаиваться…

У отца моего был старинный знакомый, некто Богомолов, бывший секретарь в Синоде. Мы, с Любушкой, пошли к нему за советом: рассказали ему все обстоятельно. Он, как человек опытный по этой части, начертил на бумаге родословные линии наши и сказал, что дело поправимое; надобно-де только подать прошение митрополиту и, разумеется, «подмазать» секретаря св. Синода. По совету Богомолова, мы принялись усердно хлопотать об этом; добрый брат, тоже обещал мне свое содействие… Но, месяца через два сыграли его свадьбу; он был счастливя, а счастье — родной брат или сестра эгоизму. На свадьбу к нему приехал из Варшавы мой крестный отец, Александр Андреевич Жандр, любимец в. к. цесаревича Константина Павловича. Евгения Ивановна Колосова, старинная и очень близкая его приятельница, тетка Любушки, была в это время не слишком-то расположена к ней. Виновником этого нерасположения был кн. Шаховской, учитель Любушки, которого Колосовы терпеть не могли и приписывали его влиянию, будто-бы она не довольно к ним почтительна. Они обе чуждались Любушки и были с нею почти в ссоре. Вероятно Е. И. Колосова попросила моего крестного батюшку отговорить меня от преднамеренного брака.

Как-то утром отец мой сказал, что Жандр желает меня видеть и чтобы я завтра отправился к нему. Ничего хорошего я не ожидал от этого приглашения; но на следующее утро явился к нему в Мраморный дворец, его временное, местопребывание. Он поздоровался со мною довольно холодно и спросил меня:

— Ты, Петруша, говорят, хочешь жениться на Дюровой?

— Хочу, Александр Андреевич.

— Не рано-ли, мой милый?

Его превосходительство, вероятно, полагал, что я еще не довольно возмужал с тех пор, как он принял меня от купели (а мне, при свидании с ним, было уже 22 года). Это вступление меня озадачило и я ничего ему не отвечал; помню только, что я покраснел, как будто в самом деле затевал что нибудь непозволительное. Он-же насмешливо взглянул на меня и продолжал:

— Подумай хорошенько, мой милый! Во первых, уверен-ли ты в искренности ее любви; а во вторых, чем вы будете жить? У вас обоих небольшое жалованье; потом… нужно хлопотать в консистории… Еще удастся-ли, Бог-весть?.. Лучше бы оставить это дело… Я тебе советую по-дружески…

Его превосходительство говорил это с полной уверенностью в логичность своих доводов. Пожилые люди вообще, а генералы в особенности, проведшие свою молодость не совсем нравственно, большие охотники давать наставления молодым людям. Крестный батюшка продолжал еще несколько времени меня убеждать и отговаривать от необдуманного моего намерения… При этом он не счел нужным пригласить меня сесть, что еще более придало стойкости моему упорному и настойчивому противоречию. Наконец, видя, что его убеждения не действуют на меня, он произнес заключительную фразу:

— Ну, Бог с тобой; делай как знаешь, если не хочешь послушать доброго совета твоего крестного отца. Прощай!

Я поклонился и ушел.

Наступило лето 1827 года. Мы, с Богомоловым, несколько раз бивали в консистории: кланялись, просили, дарили… и, наконец, было получено от митрополита давно желанное разрешение. Нужно-ли говорить, как мы были тогда счастливы! Нам, с Любушкой, назначили ту самую казенную квартиру, в которой прежде жила Телешова. Мы хлопотали о бенефисе в пособие нам на первое время и обратились за советом к князю Шаховскому, от которого Любушка получила следующий ответ:

Зыковка, июля 20 дня 1827 года.

Ежели б ты знала, мой сердечный друг Любушка, какое удовольствие ты мне доставляешь своими письмами, то я умолял бы, чтобы ты, не смотря на свой недосуг, писала ко мне всякую почту, которая только один раз в неделю сюда отходит и приходит ровно через две недели; и то по хорошему пути. И так я боялся, чтобы ответ мой не задержал твоей просьбы в дирекцию и дачи вам бенефиса. Просьбу эту нечего замысловато сочинять, а написать просто на имя конторы, или комитета, как у вас теперь водится, следующим образом: получа соизволение начальства на брак наш, мы осмеливаемся покорнейше просить (комитет, или контору) удостоить милостивым воззрением на бедность нашего состояния, на службу и усердие всегда оказываемое в исполнении наших должностей, для пользы Дирекции, и по примеру прочих воспитанников вступающих в брак, удостоить нас наградою за прошедшее и в ободрение к будущему нашему служению назначением бенефиса в нашу пользу. Сия высокая милость благотворительного начальства избавит нас от необходимости войти в долги и обеспечит вначале наше хозяйство от всех затруднений и хлопот, которые могут вредить самому усердию нашему в исполнении обязанностей, требующих от артистов посвящения всего времени на усовершенствование их дарований и спокойного от посторонних неприятностей, исполнения должности. Мы надеемся сугубыми трудами нашими удостоверить почтеннейшее начальство, что сия справедливая благотворительность обратится на людей, умеющих чувствовать во всей силе благодарность и совершенно предавших себя пользе Дирекции. — Вот к каком смысле вам должно подал прошение; вы можете также выставить в пример имена тех, которым при свадьбах Дирекция давала бенефисы, а этих примеров было много при Александре Львовиче и даже после. Не худо будет, если вы, при подаче просьбы, съездите сами к князю Дашкову, или к Волконскому, как найдете приличным, или как у вас теперь делается. Как скоро вы получите позволение и узнаете время бенефиса, то дайте мне знать, и если я сам не успею написать водевиля, то у меня есть приятель, Писарев, у которого в запасе с полдюжины, и очень хороших: он тотчас доставит вам любой и с дивертисментом. Сделай одолжение, принудь себя обнять за меня Петрушу и скажи ему, что я его всегда любил, как доброго и умного малого, а теперь еще более буду любить, как мужа моего дитяти, милой моей Любушки, которую, я надеюсь, он сделает счастливою, а она не посрамит своего душевного отца и верно никогда не нанесет ни малейшего прискорбия своему душевному и телесному мужу. Прощай, Бог с тобою, будь всегда добра, рассудительна. Не забывай и пиши к истинному другу твоему

Шаховскому.

Просьба наша была уважена: кроме бенефиса [33] нам дали еще и денежное пособие.

За несколько дней до нашей свадьбы, Любушка, со своей горничной, поехала на Смоленское кладбище отслужить панихиду по похороненной там своей матери. Подъезжая к кладбищу (как она мне после говорила), она сильно испугалась «мертвой головы» над воротами, так что ей сделалось дурно и она сошла с дрожек… Впоследствии, когда я часто стал посещать это печальное место, я припомнил ее испуг, но не видал над воротами никакой мертвой головы… На том месте был, как и поныне, образ Смоленской Божией Матери (Одигитрии). Заменила-ли эта икона прежнюю эмблему, или этот череп, о котором говорила Любушка, был игрою ее грустно-настроенного воображения — я не могу до сих пор дать себе отчета.

33

Бенефис был дан 5 сентября; играли «Гамлета» (Висковатова); водевиль М. А. Яковлева: «Вдовец на час» и дивертисмент: «Свадебный сюрприз».