Записки Петра Андреевича Каратыгина. 1805-1879
Шрифт:
Семенова, почти всегда, была окружена подхалимками и прихлебательницами, из театральной челяди, которые ей постоянно льстили в чаянии выманить подачки из ее обносков. Крестница этой барыни, Сонюшка Биркина, была слишком умна и благородна, чтобы, подобно другим, пошлою лестью выканючивать себе подарки и благостыни… За это, крестная маменька называла Сонюшку холодной и бесчувственной и не оказывала ей особенной щедрости. Хотя крестница и жила у нее в доме на всем готовом, но скромное свое жалованье была обязана употреблять на свой гардероб. Дом графа, как я уже сказал, бывал зачастую посещаем избранным обществом и потому Семенова требовала, чтобы ее воспитанница была всегда — не только прилично, но нарядно одета. Случалось, что ее иногда заставляли петь при гостях, и сохрани Бог, если бы она явилась в залу одетая не так, как было угодно благодетельнице-щеголихе! Тянуться-же за нею, или за ее дочерьми, Сонюшке было вовсе не по силам. Мало того: Нимфодора Семеновна требовала, чтобы крестница все свои наряды покупала именно в тех-же самых дорогих магазинах, в которых
Часто заставал я эту милую девушку в горьких слезах; спрашивал о причине, но она ни за что не хотела мне признаться. Впоследствии, уже от других, я узнал, что тогда мать Сонюшки писала ей о своей тяжкой болезни и просила денег, а у ней у самой не было ни гроша! И в эти тяжкие для нее минуты Сонюшку звали в залу забавлять гостей — и она, глотая свои слезы, распевала итальянские арии! Вообще жизнь ее в доме, так называемой, благодетельницы была далеко незавидна, хотя ее окружали и роскошь, и блеск!.. Случалось, Нимфодора Семеновна вздумает (и вздумает довольно поздно!) сделать, кому нибудь из знакомых, ко дню именин или рожденья, подарок своей работы: вышить подушку, сонетку, книжник и т. п. Тогда в ее гостиной являлись великолепные пяльцы, шерсть, шелк, стеклярус, бисер и проч. и та-же Сонюшка, искусница по этой части, обязана была рассчитать узор, подобрать тени и начать работу. Нимфодора Семеновна садилась за пяльцы; но так как у нее не хватало ни уменья, ни терпенья, то пяльцы к вечеру же уносились в комнату Сонюшки и крестница, проводившая день за изучением ролей, а вечер занятая в театре, бывала принуждена целые ночи проводить за пяльцами, чтобы подарок поспел вовремя… На утро пяльцы опять переносились в гостиную и крестная маменька дошивала фон, исполнение которого не требовало особенного искусства. Работа оканчивалась, подарок вручали по назначению и счастливый именинник, в восторге от изящной вышивки, спешил отдарить Семенову десятирицею. Таким манером все оставалось «шито и крыто».
Любовь моя к Сонюшке возрастала с каждым днем и, вместе с нею, во мне развивалось сознание, что я не могу жить без той, кого снова избрало мое сердце. Я чувствовал, что она вполне достойна моей любви. Взаимность наша не могла укрыться от окружающих; но я долго не решался сделать формальное предложение. Меня удерживала, во-первых, недостаточность моего и ее жалованья; во-вторых, какой-то ложный стыд укорял меня за слишком скорое забвение первой моей жены… Главная же, хотя и невинная причина моей нерешительности, заключалась в моем сыне, которому тогда шел третий год. Жил я с ним у моих родителей и добрая моя матушка любила внука до обожания, до слабости! Иногда, лаская его при мне, она говорила: «что ждет тебя, мой Коля? Отец твой может быть женится; будет у тебя мачеха… будет-ли она любить тебя так, как мы любим!» Это противное слово — «мачеха» всегда раскаленной иглой кололо меня в сердце. Я всегда отвечал на этот намек, что если женюсь, то постараюсь найти сыну мачеху добрую, которая будет любить его, как родное детище. На это матушка, со слезами, возражала мне:
— Нет, друг мой, это невозможно. Когда у твоей второй жены пойдут свои дети, пасынок не будет ей мил так, как они…
С точки зрения материнских чувств, добрая старушка была права. Чем нежнее вторая жена любит своего мужа, тем более, и почти невольно, чувствует она антипатию к детям от первого брака, как к живым напоминаниям любви к другой женщине… Исключения (к числу которых принадлежала и вторая моя жена) очень редки! Добрая моя матушка еще могла-бы примириться с мыслью о мачехе ее любимого внука, если бы в этот семейный вопрос не вмешивалось третье лицо — тип бездушной наемницы, злой, глупой бабы; одного из тех гнусных существ, которые находят наслаждение вселять раздор в самые согласные семьи.
Кормилица моего сына, оставленная при нем в няньках, подлаживаясь к нему и к моей доброй, доверчивой матушке, всегда враждебно отзывалась о будущей мачехе и преждевременно голосила и причитывала над своим питомцем. Эта нянька, из породы дворовых сплетниц, готовых льстить и подличать тем, от кого они ждут благостыни, пользовалась особенным расположением матушки: жила в полном довольстве, получая частые подарки и до отвалу упиваясь кофеем. Дело понятное, что и этой няньке не хотелось, чтобы я вторично женился: это могло повредить ее привольному житью-бытью. Матушка, конечно, не подозревая этой задней мысли, верила чистосердечной привязанности няньки к ее вскормленнику. Проведав, что я слишком часто посещаю дом графа Пушкина; выведав кой-что от прислуги, всегда умеющей подглядеть и подслушать, эта мегера шепнула матушке, что я — жених Сонюшки Биркиной. Эта весть встревожила мою старушку. Видимо охладев ко мне, она усилила свои ласки ко внуку… К ним примешались слезы; нянька вторила. Прекрасная актриса на сцене, матушка, в частной и семейной своей
жизни, была чужда притворства: малейшее неудовольствие ясно выражалось на ее честном лице… Мы очень хорошо понимали друг друга, но у обоих нас не хватало духу для объяснения.Бывали минуты, когда я, глядя на ее тоску, готов был пожертвовать ей своею любовью… Но в 26 лет возможна-ли была подобная жертва? Благоразумный отец мой, когда речь касалась возможности моего второго брака, всегда брал мою сторону, доказывая матушке, что в мои годы неестественно обрекаться на безбрачие; что мне следует жениться, лишь бы я нашел себе добрую невесту: по душе и по сердцу.
Борьба моя с самим собою длилась еще несколько времени; наконец я решился открыть родителям свое намерение. Отец мой, бывший товарищем по службе отца Сонюшки, порадовался моему выбору.
— Я слышал, сказал он, что она девушка честная, добрая, умная и с талантом. Оба вы молоды, трудолюбивы и Бог благословит вас.
Матушка, убежденная отцом, тоже дала согласие, хотя внутренне не слишком-то была рада: ей все мерещилась злая мачеха и она не без ужаса смотрела на будущность любимого своего внука. В тот же день я поспешил сообщить эту радостную весть Сонюшке и просил ее написать о ней своей матери, испрашивая на брак наш ее согласия и благословения. Невеста моя заплакала от радости и это были, конечно, ее первые радостные слезы! При уходе моем в тот вечер, я улучил минуту, чтобы, без свидетелей, запечатлеть уговор наш на будущее счастие чистым поцелуем жениха и невесты…
О память сердца, ты сильней Рассудка памяти печальной!Глава III
Мое сватовство. — Женитьба. — Скоропостижная смерть отца. — Рождение сына. — Болезнь жены. — Штаб-лекарь Н. И. Браилов.
Вскоре было получено из Москвы письмо от матери Сонюшки, в котором она писала, что в восторге от моего предложения, зная меня по слухам с хорошей стороны, любя душою моих отца и мать; что, наконец, она шлет нам свое благословение. Мне оставалось только явиться с формальным предложением к крестной матушке-благодетельнице.
На другой же день, рано поутру (это было в начале мая) я отправился к Нимфодоре Семеновне. Сонюшка давно уже караулила меня у окошка и выбежала ко мне в сени. Голос ее перерывался, лицо пылало от ожиданья и волненья; но руки были холодны и вся она дрожала, как в лихорадке. Я поцеловал ее руку и старался успокоить сколько мог. Она же, хоть и не могла ожидать отказа со стороны Семеновой, но, запуганная ее благодеяньями, сама не в состоянии была объяснить себе своего страха, как говорила мне после. Нимфодора Семеновна приняла меня очень ласково, но при этом, заметила, что частые мои посещения давно уже обратили на себя внимание ее домашних и знакомых; что она даже от посторонних слышала, что я хочу посвататься на Сонюшке и удивлялась, что я так долго мешкал. Я, со своей стороны, отвечал, что не мог приступить к сватовству, ожидая прибавки к жалованью — (действительно, не задолго до того, я получил довольно значительную, по тогдашнему времени, прибавку). Когда же вы думаете сыграть свадьбу? — спросила Семенова. Решение этого вопроса я предоставил на ее волю…
Но вскоре слухи о приближающейся холере заставили нас отложить нашу свадьбу до осени. Со времени моего объяснения с Семеновою, я стал являться у нее в доме как жених, и мне с Сонюшкою уже не нужно было, как прежде, избегать внимания посторонних людей. Мы могли свободно разговаривать между собою и мне, как жениху, дозволено было тогда войти в ее комнату. На следующий, или на третий день, Семенова привезла мою невесту рекомендовать моим старикам. Новая тревога, новые волнения для обоих нас с невестою: как-то она им понравится? Отец и мать мои приняли ее радушно и непритворно обласкали. Тут я привел к ней моего сына: она взяла его на руки, нежно целовала, и ребенок также ласкался к ней… Только недовольная нянька искоса поглядывала на будущую молодую хозяйку и, вероятно, старалась угадать: так ли ей будет хорошо и выгодно, как теперь, у бабушки? В один из следующих дней мои старики пригласили Сонюшку к себе обедать и тут я познакомил ее с братом моим Владимиром, который тогда еще был холост и жил вместе со мною у отца. Старик мой был в восхищении от моей невесты и полюбил ее от души; матушке она тоже нравилась, но будущий титул «мачехи» набрасывал на взгляд матушки мрачную тень.
4-го июня, директор театров, в виде пособия моей невесте, назначил ей половинный бенефис на Малом театре. Спектакль состоял из оперы «Севильский цирюльник» (Сонюшка пела партию «Розины»), из комедии «Мальтийский кавалер» и дивертисмента. В то время петербургская публика со дня на день ожидала появления холеры; театры были пусты и бенефисный сбор, хотя и по обыкновенным ценам, был самый ничтожный. Наступило лето; граф Пушкин, со всем своим семейством переехал на дачу Циммермана (на 1-й версте Петергофской дороги). Здесь я ежедневно посещал свою невесту… Но вскоре счастие наше было отравлено роковым известием: холера появилась в Петербурге!! В предыдущей главе я уже говорил об этой страшной эпохе; повторять не буду. Старался я сколь возможно чаще видаться с моею невестою; со взаимным нетерпением ждали мы свидания, и с какой скорбью расставались! Но животворящее чувство любви заставляло нас забывать об ужасах заразы. Тяжелое, страшное было время; но теперь, на старости лет, я с каким-то грустным удовольствием вспоминаю о нем: оба мы, молодые люди, не боялись смерти; нам была страшна только разлука.