Записки Петра Андреевича Каратыгина. 1805-1879

Получив такой прочный апломб на сцене и за кулисами, юная дочь Терпсихоры, конечно, не могла иметь соперниц, которые бы осмелились стать с нею на одну доску… Все новые балеты того времени ставились собственно для нее. Но… увы! будучи фавориткой директора, она не могла сделаться любимицею публики. Озлобленные театралы, обожатели других танцовщиц, может быть, более даровитых, нежели она, зачастую ей шикали, что много вредило по службе тем из ее подруг, которые решались с нею соперничать. В то время знаменитая Фанни Эльслер прислала в дирекцию из-за границы предложение ангажировать ее на несколько представлений, но, не получив удовлетворительного ответа, решилась приехать в Петербург без зова. Гедеонов принял ее очень холодно и сказал ей, что, по финансовым соображениям, он не имеет возможности в настоящее время исполнить ее желание, зная наверно, что такой могучий талант срежет с ног его фаворитку; но покойный Государь Николай Павлович, узнав о приезде Ф. Эльслер, пожелал ее видеть и пригласил дебютировать в первый раз на придворном театре в Царском Селе.

В этот спектакль шли две пьесы: одна французская, другая русская (в которой я участвовал), а в антракте должна была танцевать Эльслер свою чудную качучу. Гедеонов, по своей обязанности, конечно, должен был, скрепя сердце, присутствовать на этом представлении. Часа в 4, все артисты, участвующие в спектакле, были приглашены в одну из дворцовых комнат к обеденному столу; русские артисты заняли одну половину, французские — другую; между последними поместилась и Фанни Эльслер. Подле меня сидел Василий Васильевич Самойлов, и мы с ним заметили, что французские артисты, в угоду-ли директору, или из национальной гордости, как-то холодно относились к знаменитой немецкой гостье. Это возбудило в нас досаду… Только что налили нам в бокалы шампанское, я шепнул Самойлову: «хватим-ка, брат, за ее здоровье!» и тут же оба с пим вытянулись во весь рост и дружно гаркнули: «`a la sant'e de la c'el`ebre Elssler!» Все поднялись вслед за нами, подняли бокалы, и французское «vive Elssler!» слилось с русским громогласным «ура!!» Может быть, французским артистам была и не по вкусу наша выходка, но мы с Самойловым были очень довольны тем, что нам первым довелось чествовать знаменитую гостью. Она, конечно, не могла не заметить, кто были запевалы этой овации, и наградила нас приветливым поклоном и очаровательным своим взглядом. Фанни Эльслер, как и следовало ожидать, произвела в этот спектакль фурор. Государь, вся царская фамилия и весь Двор были в восторге.

Эльслер дебютировала на Большом театре в балете «Жизель», который не пользовался особенною любовью публики, и едва ли этот выбор зависел от нее самой. Может быть, дирекция нашла какое-нибудь затруднение назначить другой балет, более эффектный. Я как теперь помню этот спектакль. Петербургская публика иногда удивляет своими странностями: то она поверит на слово заграничным отзывам об артисте и примет его с шумными аплодисментами, то как-то недоверчиво отнесется к нему, несмотря на европейскую его славу [55] . Последнее случилось и с Фанни Эльслер: при первом ее выходе в упомянутом балете встретил ее ледяной холод, ни одна рука не пошевелилась для аплодисмента; у другой танцорки ноги бы подкосились, но она была не такова. «А! господа (конечно, подумала она), вот как! вы не верите тому, что было обо мне писано в Европе, — так я же вам докажу, с кем вы имеете дело»… и — пошла писать на славу! Только она кончила свое первое pas, как весь театр разразился оглушительным аплодисментом. Вскоре, по высочайшей воле, ее ангажировали в Петербург на три года.

55

Здесь следует заметить, что знаменитая Тальони, восхищавшая Петербург за 10 лет до Фанни Эльслер, при первом своем появлении (в балете «Сильфида»), была приветствована громкими рукоплесканиями.

Понятию, что при таком светиле, явившемся на нашем балетном горизонте, счастливая звезда директорской фаворитки должна была померкнуть. Тогда Гедеонов был уже директором театров в обеих столицах и он, с горя, заблагорассудил перевести петербургскую Елену на московскую сцену; но и туда переселилась она не на радость. Московские театралы, поклонники первой тогдашней балерины Санковской и других танцовщиц, начали враждебно преследовать петербургскую незваную гостью, и зачастую угощали ее шиканьем. Москва за своих стоит горой и эксцентричный антагонизм этих балетоманов дошел, наконец, до того, что в одно из представлений какого-то балета, в котором первенствовала петербургская Елена, выброшена была из верхней ложи к ее ногам — мертвая кошка! Мщение, конечно, перешло уже границы всяких приличий; но когда разгуляется московская широкая натура, она принимает чудовищные размеры.

Виновного [56] , разумеется, не отыскали, но после этой кошки его превосходительство начал зверем смотреть на московский балет и сократил прежние на него расходы.

О дальнейших похождениях Елены я не помню подробностей; знаю только, что она возвратилась, по отъезде Эльслер, в Петербург, а потом уехала в Париж, кажется, там танцевала, без особенного успеха, на сцене Большой Оперы и, наконец, умерла в Париже в 1857 году. Но слухам, она была добрая женщина и зачастую укрощала вспыльчивого и раздражительного своего патрона, через которого, может быть, приходилось ей терпеть иногда напраслину и клевету. Хотя Ф. Эльслер уже не в первой своей молодости посетила Петербург, но дивным своим талантом, грацией и особенно мимикой могла обворожить любого юношу… О стариках я уже не говорю; они все были от нее без ума, кроме Гедеонова, разумеется, который не обращал никакого внимания на ее сценическое торжество и видел в ней только нарушительницу своего закулисного счастия.

56

Несколько лет тому назад, в одной из петербургских газет, покойный Павел Александрович Булгаков (родной брат известного Константина Булгакова) сознался, что он был виновником этой дикой шутки. Не понимаю, к чему было печатно признаваться! Лучше бы было, если бы эта тайна умерла вместе с ним.

Балетмейстер Перро поставил для Ф. Эльслер несколько новых балетов, с прекрасною музыкой композитора Пуни [57] ; замечательнейший из них «Катарина, дочь разбойника», где она обнаружила в полной силе свой огромный талант. Надо сказать, что и окружавшие ее, в то время, танцовщицы чуть-ли не на подбор были красавицы; знаменитый танец с ружьями (pas de fusils), под предводительством Катарины, производил постоянный восторг в публике.

Помню я еще небольшой балет соч. Перро, под названием «Мечта художника», в котором наша будущая знаменитость Муравьева представляла амура; ей тогда было лет 15. Я видел, как за кулисами, в одно из представлений этого балета, Эльслер целовала ее, как бы меньшую сестру и наследницу ее славы. При окончании трехлетнего ангажемента Ф. Эльслер, Гедеонов, по обоюдному соглашению с Перро, пригласил из Парижа танцовщицу Карлотту Гризи (Гризи была фавориткою Перро), а Ф. Эльслер предложил на один сезон перейти на московский театр. В Петербурге Гризи, сменив Фанни, не заменила ее, а Фанни в Москве производила такой же фурор, как и в Петербурге, потому что ей не могли помешать никакие московские знаменитости.

57

Балет «Эсмеральда», соч. Перро, был поставлен, еще до его приезда в Петербург, самою Фанни Эльслер.

Глава XIII

Отношения А. М. Гедеонова к артистам. — Барон Левенштерн. — Неприятности со мною по поводу нового контракта. — Рассрочка прибавки разовых во целковому на год.

Для полного описания личности А. М. Гедеонова я должен упомянуть еще об некоторых чертах его странного характера. У него была претензия создавать самому таланты и хотя его креатуры, по большей части, не пользовались успехами на сцене, но всегда загораживали дорогу людям, имевшим истинное дарование. К первоклассным артистам он вообще относился как-то недоброжелательно и, при случае, всегда готов был сделать им что-нибудь неприятное; так, например: Тальони, Ф. Эльслер, Рубини, Тамбурины, французские артисты Алланы (муж и жена), Брессан, покойный мой брат, жена его, В. В. Самойлов, сестра его Вера Васильевна и некоторые другие, зачастую имели с ним неприятные объяснения и столкновения. На молодых же актеров и актрис, начинавших пользоваться любовью публики, или обративших на себя внимание высокопоставленных особ, Гедеонов всегда косо поглядывал, как бы в предупреждение, чтобы они не вздумали забыться перед ним, будто желая им сказать: «вы-де не слишком надейтесь на покровительство кого бы то ни было, а без меня немного от этого выиграете!»

Упомянув выше о Тальони, я не могу обойти молчанием одну щекотливую историю, случившуюся с Гедеоновым во время ее пребывания в Петербурге; рассказы об этом происшествии долго гуляли по городу с разными прибавлениями.

Был у Александра Михайловича старинный приятель, отставной заслуженный генерал, георгиевский кавалер, остзейский барон Левенштерн — страстный поклонник Тальони; но так как он был человек вовсе не богатый, то, пользуясь приятельскими отношениями к Гедеонову, постоянно бывал в его директорской ложе. Однажды, на вечере у графа Воронцова-Дашкова, Гедеонов, сидя за картами, бранил Тальони и говорил, что напрасно эта старуха к нам приехала, что теперь зачастую, при ее представлениях, театр бывает далеко не полон, и публика явно к ней охладела. Барон Левенштерн не мог не вступиться за свою любимицу и сказал, что это не справедливо, что он не пропускает ни одного ее представления.

— Что ж мудреного, — сказал Гедеонов, с язвительною улыбкой, — вы всегда у меня в ложе и смотрите даром, а не за деньги.

Раздразненный барон кинул карты, вскочил из-за стола и бросился на своего неделикатного приятеля. Окружавшие их гости, конечно, поспешили их развести, но гр. Воронцов приказал им обоим подать шляпы и попросил их окончить свою ссору не в его доме. Иные говорили, что ссора эта едва не кончилась дуэлью; другие прибавляли такие варианты, что я считаю лучше о них умолчать. Но как бы то ни было, а барон Левенштерн с тех пор не показывался уже более в директорской ложе.

Сообщу моим читателям об А. М. Гедеонове еще несколько анекдотов и фактов, которых случилось мне быть свидетелем, или слышать о них от людей вполне достоверных.

Однажды был поставлен какой-то новый балет, на который была затрачена довольно большая сумма, но он не имел успеха. В день третьего или четвертого представления этого балета, поутру, по заведенному порядку, подают Александру Михайловичу так-называемую «рапортичку» о сборах с обоих театров. Увидя, что на Александринском театре, где шла в тот день какая-то старая трагедия или драма — почти полный сбор, а на Большом, где шел новый балет, не разобрано билетов и третьей доли, он швырнул рапортичку и яростно вскрикнул:

— Ну, чего эта глупая публика не видала на Александринском театре? Ломится на старую пьесу, а нового балета смотреть не хочет.

Еще у него была неблаговидная странность: он терпеть не мог, когда его о чем нибудь просят: тут, первым его движением было непременно отказать, как бы ничтожна ни была эта просьба, хотя после он иногда и соглашался исполнить эту просьбу. Например, мой брат и его жена Александра Михайловна имели в своих контрактах условие: каждые два года пользоваться, если пожелают, отпуском в Москву, где могли дать несколько представлений и получить там бенефисы. В одно прекрасное утро явилась Александра Михайловна к Гедеонову заявить, что в этот год она с мужем желает отправиться в Москву.