Записки Петра Андреевича Каратыгина. 1805-1879

Но если этот сиятельный деспот был плохой ценитель талантов, зато по хозяйственной части имел репутацию расчетливого администратора и, как говорит предание, в продолжении его директорства не только никогда не было дефицита, но оставалось ежегодно несколько тысяч в экономии.

Здесь я не лишним считаю заметить, что, действительно, балет и опера монтировались довольно роскошно по тому времени; но наша драматическая сцена не могла похвалиться особенною заботливостью его сиятельства и никогда при нем не щеголяла ни новыми декорациями, ни костюмами. Театральное училище, сколько я помню, кн. Тюфякин посещал только раз в год, во время танцевальных экзаменов; словесные же — его нисколько не интересовали, так-же точно, как и школьные наши спектакли. За то мы, бывало, с каким нетерпением ждали первой недели великого поста, когда являлись к нам плотники для постановки нашего временного театра, но, увы! у меня хоть тогда была охота смертная к драматическим занятиям, но участь-то была горькая! до сих пор мне было суждено изображать только бессловесные личности, и я фигурировал на сцене не разжимая губ (разве только иногда от зевоты). Мрачная перспектива фигурантской службы была, конечно, очень непривлекательна. Фигурант, как всем известно, самое жалкое существо в театральном мире… ни к кому из земных тружеников так не подходит русская поговорка: «неволя пляшет, неволя скачет» как к нему. Вечно толкущийся, грустно смеющийся, он, бедняк, как автомат, осужден допрыгивать свой век, при всевозможных лишениях, до скудного своего пенсиона! Понятное дело, что постоянным и единственным моим желанием было выпрыгнуть из этого панургова стада, но не так-то еще скоро осуществились мои мечты. С какой, бывало, завистью я глядел тогда на старших воспитанников, подвизавшихся на нашей крошечной сценке, и как радехонек бывал, если мне дадут какую-нибудь ничтожную ролишку. Замечательно, что из всех взрослых воспитанников того времени (1816 и 1817 гг.), участвовавших в этих спектаклях, только двое или трое поступили из училища в драматическую труппу; прочие же предпочли балетную часть. Сознавали ли они свою неспособность быть актерами или, может быть, всемогущий, грозный Дидло загораживал им дорогу на это поприще, только все они впоследствии были кто солистом, кто корифеем, а кто горемычным фигурантом.

В этот же период времени отец мой, желая приохотить старших моих братьев к драматическому искусству, устраивал иногда домашние спектакли в своем семейном кругу. Братья мои Александр, Василий и Владимир были тогда уже чиновниками и служили в разных департаментах. Отец и мать мои имели тогда казенную квартиру в доме Голлидея, на Офицерской улице. Квартира была очень тесная: она состояла из четырех маленьких комнат, а семья наша была довольно большая. Всею техническою частью при устройстве этих спектаклей заведывал старинный друг нашего семейства и страстный театрал с незапамятных времен, некто князь Иван Степанович Сумбатов (родом армянин). Это был самый благороднейший и добрейший человек, какого мне случалось встречать в моей жизни. Бывало недели за две до представления поднимался в нашем тихом семействе, как говорится, дым коромыслом. Пачкотня, стукотня, клейка, шитье костюмов и проч. Тут отец, мать, сестра и братья мои, короче сказать, все принимались за работу, но главный распорядитель бывал постоянно наш добрый князь; он был тут и плотник и ламповщик, машинист и декоратор, даже и типографщик: он ухитрился печатать, на каком-то ручном станке, афиши для этих спектаклей. Труппа наша состояла, кроме трех моих братьев, сестры и меня, еще из некоторых близких наших знакомых; в том числе было семейство балетмейстера Валберха.

Зрителями этих спектаклей обыкновенно бывали иные актеры и актрисы того времени и знакомые отцу моему литераторы, в числе последних бывали: князь Шаховской, Загоскин, Висковатов и Корсаков. Тут-то и зародилась у старшего моего брата Василия (впоследствии известного трагика) страсть к сценическому искусству.

Замечательно, что прежде он выбирал себе по большей части комические роли, а серьезные — охотно уступал другим; так например, играл он Жеронта в комедии «Шалости влюбленных» Трумфа — в известной пародии Ив. Анд. Крылова, даже Филатку — в оперетке «Ям» (Княжнина), потом уже принялся за драму, которая, конечно, и была настоящим его назначением.

В то время, актер Величкин, занимавший на сцене первые комические роли, хаживал также на домашние наши спектакли и, видя брата моего Василия в своих ролях, стал на него коситься и подозревать в нем будущего своего соперника; он вполне был уверен, что брат мой готовится запять его амплуа. Когда же впоследствии увидел его в какой-то небольшой драме, то подошел к нему и дружески сказал: «Нет, Васенька, комические роли не по твоей части, вот драма — другое дело; это более по твоим способностям». Простак Величкин думал схитрить, а сказал правду.

Князь Шаховской, который тогда считался (строгим и опытным знатоком драматического искусства,) вскоре заметив хорошие задатки для сцены в моих старших братьях (особенно в Василии), предложил нашему отцу принять их под свое покровительство и образовать из них артистов. Отец и мать охотно согласились на это предложение и в тот же год оба брата мои начали ходить к князю для уроков. Через полгода, кажется, они уже дебютировали на школьном театре в присутствии директора кн. Тюфякина. Весь этот спектакль был составлен собственно из учеников Шаховского; они разыгрывали разные сцены и отрывки из некоторых драм и комедий.

Брат Василий играл третий акт из «Эдипа в Афинах» (роль Полиника); брат Александр — Эраста в комедии «Любовная ссора». Другие соученики их были: Борецкий, Баранов, Валберх, Рыкалов, Колобухин и проч. Вскоре после этого пробного спектакля некоторые из этих учеников дебютировали уже на Большом театре. Брат мой Александр не имел ни большой страсти к театру, ни особенных способностей и потому уклонился от предложения поступить на сцену; он остался чиновником. Впоследствии служил секретарем при министре народного просвещения Уварове и умер бедняком на 46-м году своей труженической жизни. Брату Василию также предложила дирекция дебютировать, но отец и мать наши не вполне были довольны его успехами, хотя сами и сознавали хорошие в нем способности для сцены; они не согласились на его дебют под тем предлогом, что он еще очень молод: ему тогда было с небольшим 16 лет, и дебют был отложен до тех пор, пока разовьются в нем физические силы, а вместе с ними и дарование его. Между тем он продолжал учиться у кн. Шаховского, у которого в то время собиралось часто большое общество истых театралов и известных литераторов. Князь Шаховской любил иногда похвастать своими учениками и заставлял их, в присутствии всего общества, разыгрывать некоторые сцены из приготовленных им пьес, или декламировать отдельные монологи. В числе его приятелей были тогда Катенин и Грибоедов, которые однако дерзали иногда с ним спорить и во многом были несогласны относительно театрального искусства. Иногда даже втихомолку и подсмеивались над ним, как над отсталым профессором, у которого, по их мнению, рутина и традиция играли главную роль. Тут-то и познакомился Катенин с моим братом.

Павел Александрович Катенин был тогда штабс-капитаном Преображенского полка и пользовался известностью, как удачный переводчик Расина и Корнеля; он был страстный любитель театра и сам прекрасно декламировал. Грибоедов же был тогда поручик Иркутского гусарского полка; первый опыт его была переделанная с французского комедия в стихах: «Молодые супруги». Опыт весьма неудачный: читая теперь эти дубовые стихи, с трудом веришь, что лет через пять, или шесть, он написал свою бессмертную комедию. Катенин тогда же предложил брату учиться у него, в чем также уговаривал его и Грибоедов. Брат сказал об этом предложении отцу и матери; они, как я уже выше заметил, не слишком были довольны методой кн. Шаховского, стало быть охотно согласились, тем более, что в то время был у Шаховского любимый его ученик Брянский, который, по смерти Яковлева, занял первое амплуа в трагедии, и вероятно, брату моему доставались бы на долю второстепенные роли. Брат начал усердно заниматься с Катениным. Князь Шаховской был разгневан этой дерзостью и никогда не мог простить ему такого оскорбления. Дерзость точно была неслыханная в нашем закулисном мире, где Шаховской считался заслуженным профессором декламации и чуть ли не Магометом законов драматургии. Бее его сеиды были озадачены этой возмутительной выходкой моего брата.

Катенин (критику которого всегда так уважали Пушкин и Грибоедов) был человек необыкновенного ума и образования: французский, немецкий, итальянский и латинский языки он знал в совершенстве; понимал хорошо английский язык и несколько греческий. Память его была изумительна. Можно положительно сказать, что не было ни одного всемирного исторического события, которого бы он не мог изложить со всеми подробностями; в хронологии он никогда не затруднялся; одним словом, это была жилая энциклопедия. Будучи в Париже в 1814 году (вместе с полком), он имел случай видеть все сценические знаменитости того времени: Тальму, m-lle Дюшенуа, m-lle Марс, Потье, Брюне, Молле и проч. С этим-то высокообразованным человеком брат мой начал приготовляться к театру, и в продолжение почти двух лет он ежедневно бывал у него. После обычных уроков, Катенин читал ему в подстрочном переводе латинских и греческих классиков и знакомил его с драматической литературой французских, английских и немецких авторов. Можно утвердительно сказать, что окончательным своим образованием брат мой был много обязан Катенину. Занятия их были исполнены классической строгости и постоянного, честного и неутомимого труда. Нет, в нынешнее время так не приготовляются к театру. Теперь дебютант едва сумеет выучить кое-как роль, идет с дерзостью на сцену, по пословице: «смелость города берет!» Большая часть молодых людей современного поколения уверена, что можно не учась быть и писателем, и актером. Не так думал брат мой, приготовляясь к театру в серьезной школе, и потому он до гроба сохранил строгую любовь и уважение к своему искусству. Оставим теперь на время моего брата в его классической школе и обратимся к нашей, вовсе не классической, в которой мы учились «чему-нибудь и как-нибудь».

В это время переведен был с московского театра на петербургский членом репертуарной части Федор Федорович Кокошкин, который имел в Москве репутацию заслуженного драматурга, знатока сценического искусства и славился, как отличный актер, на всех любительских театрах. Хотя тогда еще не было ни железных дорог, ни дилижансов, но слава опередила этого драматурга. Князь Тюфякин, не понимавший ровно ничего ни в литературе, ни в драматическом искусстве, пригласил его принять на себя вместе с должностью члена репертуарной части, обязанность учителя декламации в театральном училище. Кажется в то время кн. Шаховской повздорил в чем-то с Тюфякиным, и он, в досаду ему, выписал в Петербург Кокошкина.

Я помню, с каким нетерпением мы ждали эту московскую знаменитость. Несколько воспитанников и воспитанниц были отобраны заблаговременно для его класса. Я имел счастие попасть в то-же число. Наступил назначенный день и мы чинно собрались в залу. Вот, в 12 часов утра, приезжает он очень важно, настоящим московским барином, в четверке, с форейтором, лакей был в басонах и в треугольной шляпе: двери распахнулись и явился к нам знаменитый Федор Федорович. Я, как теперь его помню, на нем были: светло-синий фрак с гладкими золотыми пуговицами, белое широкое жабо и жилетка, на брыжах его манишки блестела большая бриллиантовая булавка; красновато-коричневые панталоны из вязанного трико были в обтяжку, на ногах высокие сапоги с кисточками; на обеих руках бриллиантовые старинные перстни. Лицо необыкновенно красное и лоснящееся, толстые надутые губы, небольшой, вздернутый нос был оседлан золотыми очками; курчавые рыжеватые его волосы были тщательно завиты и зачесаны назад, короче сказать мудрено было вообразить себе личность, более подходящую в роли Фамусова. Вообще момент первого появления этого драматурга имел на нас комический эффект. Воспитанницы стали переглядываться и перешептываться между собою; а мы, мальчишки, подталкивали друг дружку и подтрунивали над его важной фигурой. Кокошкин, горделиво, с чувством собственного своего достоинства, сел в кресла у стола, на котором был список учеников и несколько театральных пьес для нашего экзамена; в том числе, разумеется, и «Мизантроп» его перевода. Он вынул большую золотую табакерку, осыпанную жемчугом, поставил ее на стол и начал поодиночке выкликать, прежде девиц, потом мальчиков и каждого из них заставлял прочесть что-нибудь. Тут его гримасы и пожимание плечами ясно показывали, что он был нами недоволен; он беспрестанно останавливал и поправлял профанов. Наконец, желая дать вес своему авторитету, он тяжеловесно поднялся с кресел и сам начале декламировать монологи из разных, трагедий и комедий. Эта декламация была неестественна и исполнена натянутой, надутой дикции. Первая его лекция произвела в нашем кружке разноголосицу; иные были безотчетно озадачены его самодовольной, мишурной важностью; другие видели в нем московского педанта на барских ходулях, который хотел напустить нам пыли в глаза. На меня он произвел то же неприятное впечатление. Впоследствии он ставил у нас в училище несколько спектаклей и тут-то мы вполне убедились, что не все то золото, что блестит, и что в Петербурге нельзя справлять праздников по московским святцам. Между тем у некоторых москвичей и до сих пор, по преданию, Кокошкин пользуется репутацией знатока, глубоко понимавшего театр. Его некрологи наполнены всевозможными похвалами, а московские его ученики-артисты и теперь еще с благоговением о нем вспоминают. Он действительно был человек добрый и страстно любил театр; открытый дом его был как полная чаша с московским старинным хлебосольством; домашние его спектакли и балы посещались высшим московским обществом; а кто же из нас не знает, что щедрым угощением можно легко набрать себе и поклонников, и крикливых хвалителей; или как говорит Чацкий:

Да и кому в Москве не зажимали рты Обеды, ужины и танцы!

Кокошкин, кажется, не более двух или трех лет пробыл в Петербурге и, возвратясь в Москву, занял должность директора тамошнего театра, вместо Майкова, который переведен был директором в Петербург; князь же Тюфякин уехал за границу и умер лет через 10 в Париже.

Аполлон Александрович Майков был старинный приятель кн. Шаховского и при нем Шаховской сделался снова постоянным учителем декламации в театральном училище. Кн. Шаховской был такой же фанатик своей профессии, как и Дидло; также готов был рвать на себе волосы, войдя в экстаз, также плакал от умиления, если его ученики (особенно ученицы) верно передавали его энергические Наставления; он был также неутомим, не смотря на свою необыкновенную тучность. Два или три раза в неделю он бывал у нас в школе по вечерам и прилежно занимался в нами; по утрам же, он обыкновенно до обеда не выходил из своего рабочего кабинета, где одна конченная им пьеса сменялась другой беспрерывно.