Записки понаехавшего

* * *

Я обычное сало не очень люблю. Вот это белое, соленое, замороженное, которое резать ломко и холодно — нет, не люблю. А бывает такое, как рулет, с мясными прожилками. Его торговки рыночные еще обматывают черными нитками суровыми. Не знаю, как они его делают — может, коптят слегка, а может, варят в луковой шелухе. Как бы там ни было, а если толстый кружок такого рулета положить на горбушку черного хлеба и поверх сала намазать свежего хрена грамм пять или десять в тротиловом эквиваленте, который без всяких там сливок или других новомодных выкрутасов, а просто с солью и уксусом перетертый до крупных слез, да откусить не сразу, но… Воля ваша, а тех людей, которые норовят занюхать или вовсе запить водку какой-нибудь фантой, я ни понять, ни простить не могу. Ну ладно, школа не уследила, университет проморгал. Но родители-то как воспитывали?! Эх… Бог им судья… Я, собственно, о другом. И как только она пошла мелкими пташечками, так сразу, не медля ни секунды, откусываем от сала с хреном и хлебом (язык не поворачивается назвать это сооружение худосочым, бухгалтерским немецким словом бутерброд) столько, сколько откусывают на прощанье, когда уж точно известно, что в этот дом вас больше не позовут. И вот тогда, от этого самого хрена, в затылке, в самой что ни на есть глубине мозжечка, засвербит сначала тоненько, а потом все толще, толще, и как оно разноцветными искрами жахнет… Тьфу на вас — ну какой же это оргазм? Экие вы все озабоченные. И вовсе это не оргазм, а два оргазма. Как минимум.

* * *

Чем ближе подъезжаешь к работе, тем лица у всех преисподнее. На «Китай-городе» или «Тургеневской» еще туда-сюда — у кого на лице шопинг написан крупными тупыми буквами, у кого девушка в глазах стоит, а то и лежит, у кого просто на синей роже свет клинским сошелся. А вот как на «Третьяковской» пересядешь, да пойдут мимо разные площади ильича, авиамоторные да шоссе энтузиастов, так и увидишь, что у тетки в искусственной крокодиловой коже малинового цвета на лице квартальный баланс не сходится, притом что лицо у нее… А у того плешивого мужика в глазах темно от ржавых канализационных труб и разводных ключей. Хорошо, что зеркала нет и не видно бревна в своем глазу. На улице идет ледяной декабрьский дождь, и все взахлеб бегут по лужам, а здесь, в подземном переходе, безлюдно и от зарешеченных светильников идет неживой пар. Только малиновая тетка, плешивый мужик и я стоим вокруг какого-то оборванца, нестерпимо жалобно играющего на флейте то ли гимн Советского Союза, то ли гимн России. Уж мы бросили в засаленную шляпу на полу по червонцу, а все никак не оторвемся от этой его флейты Ротшильда. И хочется крикнуть, спросить с надрывом:

— Как же так?! Мы ведь совсем другое не думали и уже ни хера не вернуть, да и годы идут за днями дни и каждый час нам эти суки вычитают из зарплаты…

* * *

На станции «Студенческая» ко мне подсел не очень трезвый мужчина лет сорока. Вернее, очень нетрезвый. Вернее, не подсел, а упал рядом. И стал громко икать. Минуты три икал. Потом его отпустило. Он наклонился ко мне и доверительно сказал: «Извини, друг. Не вторник, а хер знает что. У… Уикался весь, с ног до головы. Зато Америка, блядь…» Тут он снова икнул, положил голову ко мне на плечо и заснул. На «Багратионовской» я вышел. Даже и не знаю, куда он потом преклонил свою буйную икающую голову.

* * *

С утра пораньше поехал я в одну контору покупать винтики из нержавеющей стали. Хорошие винтики, не ерунда какая-нибудь под отвёртку, а то что надо — под шестигранный ключ. Контора эта находится в районе метро «Фили», в Промышленном проезде. Само собой, я заблудился и вместо Промышленного проезда вышел на Багратионовский. И в этом проезде упёрся в дом с вывеской «Фетиш-магазин. Три комнаты». И в этих трёх комнатах продавалось эротическое бельё, такая же одежда и даже обувь. Ну, бельё и одежду я себе представить могу. Даже и… ну могу, чего уж там. А вот обувь… Сколько ни представлял себе — ничего представить не мог. И вдруг как щёлкнуло что-то — вспомнил. Давно, когда я как будущий офицер химических войск был в военных лагерях, то носили мы с собой общевойсковой защитный костюм. И была в нём такая интимная деталь — сапоги-чулки. С завязочками и специальными шпиньками вместо пуговиц. Их надо было надеть за несколько секунд, потому что на весь костюм полагалось не более сорока секунд. Вот же мы с ними натрахались натрахались… И до того мне захотелось посмотреть на эротическую обувь моей молодости, что я… вспомнил, за чем сюда приехал — за винтиками из нержавеющей стали. И побрёл искать Промышленный проезд.

P.S. Ладно, врать не буду. Там дверь была приоткрыта — ну я и заглянул. Смотрю — на полках стиральные порошки стоят. Мыла разные. Ну, думаю, правильно. Сначала постирайся, помойся, а потом уж и… Но заходить не стал. Зачем? Я когда голову вверх поднял, то увидел, что заглядывал в соседний магазин — в «Бытовую химию».

* * *

У станции метро «Университет» сидела на скамейке девочка лет пяти-шести. Она крепко прижимала к груди и одновременно убаюкивала рыжего с белым пятном на лбу котёнка. Маленькие девочки любят убаюкивать котят до полусмерти. Котята, однако, не жалуются, поскольку прекрасно понимают, что нет на свете никого, кто их любил бы больше, чем эти самые маленькие девочки. Рыжий, тем не менее, засыпать не хотел. Он бы, наверное, заснул, но в другой раз и не в десять утра. Девочка продолжала упорно, даже с ожесточением, укачивать своего питомца.

При этом она тихо напевала ему песенку. Я навострил ухо и услышал: «Оле-оле-оле-оле…»

* * *

Вот эти современные юбки, которые держатся у девушек на честном слове юношей — это ужас что такое. Сегодня видел на Шаболовке такую юбку. Она была с поясом, а на поясе — широченная пряжка. И не просто пряжка, а целый экран,

который как у хоккеистов защищал

по которому бежали слова из красных точек: «Я по тебе скучаю!». Вот прямо по… и бежали слова. Как тараканы или другие насекомые. Поди догадайся — кто скучает, по кому и каким местом… А девушке хоть бы хны. Уши все в наушниках. Идёт и вертит всем, чем можно вертеть. Не говоря о крутить. Чего ж не вертеть, когда есть чем. Да и крутить тоже.

* * *

Вот раньше женщины носили мушки. К примеру, мушка возле уголка глаза означала «Я вами интересуюсь», а на верхней губе уже «Хочу целоваться». Под бровью — «люблю да не вижу», а на носу — «Уйди, противный». Да и сами мушки были разной формы. Вырезали самые замысловатые — вплоть до крошечных карет, которые означали «вещи собрала и хоть сейчас готова к увозу». Теперь, во времена поголовных стрингов и татуировок в таких заповедных местах, куда не ступала не только нога, но и даже и язык заблудился бы дойти… Какие там мушки… Я вас умоляю. И все же. Они могли бы пригодиться. Не дамам, но чиновникам. Иной бывает капризнее дамы — не знаешь, с какой стороны к нему и подойти. Сколько дать, когда и где… А как было бы хорошо — наклеил он нужную мушку в нужном месте, и все тебе сразу стало ясно. Зеленая мушка на верхней губе означала бы «беру только в долларах». Мушка возле глаза «В кабинете ведется видеонаблюдение». Рядом с ухом — «Осторожно! Прослушка!». Крошечный мерседес из черной тафты означал бы «Приму в подарок на машину», силуэт домика с трубой «Коплю на загородный дом». Ну а мушку в углу рта наклеивали бы провинциальные чиновники рангом пониже, и означала бы она «Беру коньяком и шампанским». Осторожный наклеил бы мушку на лоб «В руки не беру! Бросьте в ящик стола». И заранее приоткрыл бы ящик. Или даже два. Нарисованные на руке швейцарские часики… А взять гаишников… Нет, эти, конечно, мушек клеить бы не стали. Грубые люди без всякого понимания о правилах культурного поведения в обществе. Написали бы на внутренней стороне ладони цифры, и этой самой ладонью загребали, загребали…

* * *

— И печенье тебе купи, и пирожное, а как домой придем — так сразу начнешь обижать Кузьму, — укоризненно говорит молодой папаша своему сыну лет четырех.

— Неправда! — отвечает сын. — Я не обижал! Я хочу пирожное!

— Саня, ну как же не обижал, когда обижал, — продолжает настаивать отец.

— Кузя первый начал! — с обидой в голосе говорит ребенок. Он теребит за ошейник огромного сенбернара, покорно идущего рядом:

— Ну скажи ему, скажи…

Кузя молчит, шумно вздыхает и наконец лижет своим огромным языком Сане нос.

— Видишь, видишь! — торжествует мальчик. — Купи мне пирожное! Со сгущенкой!

* * *

Субботу, как и всякий интеллигентный человек, решил провести культурно. Сначала читал

Мартель

Камю. Потом решил усугубить прослушиванием оперы. Я, конечно, не настолько интеллигентен, чтобы

оторвать жопу от дивана

пойти в оперный театр — меня вполне устроит прослушивание по каналу «Культура». Что уж там давали — не помню. Но что-то вполне

занудное

классическое. Я переключил как раз, когда пели дуэтом герой и героиня. Ну герой как обычный оперный герой. Щёки со спины видать. Поёт животом вперед. А вот героиня… очень даже. Молода и хороша собой. Голос у нее тембра… ну не меньше четвёртого, а то и пятого. И такое глубокое

декольте

контральто, что просто глаз не отвести. Спасибо оператору за крупный план.

Смотрю

Слушаю я, стало быть, арию крупным планом и думаю. У оперных певиц пение — оно как происходит? Ежели вверх поют — грудь бурно вздымается, а если вниз — то наоборот. И так она ходит вверх и вниз за одно представление не семь, но до семижды семидесяти раз. А то и больше, если опера, к примеру, Вагнера. Что из этого следует? А то, что после таких тренировок, как говорил бравый солдат Швейк или сапёр Водичка о своих знакомых девках с Градчан или из Смихова, «груди у них налитые, что твои мячи». Должны быть. А в действительности вместо бурного вздымания всё дрожит точно подтаявшее желе. Я буквально через силу

смотрел

слушал. Что же это получается? Ведь наши оперные, не говоря о балетных… или врут? У нас же педагоги лучшие на всём музыкальном свете и

кремы-лифтинги

методики у них самые передовые. Или дурят нашего брата? Короче говоря, выключил я телевизор и опять стал Камю читать. Но уже под закуску.

* * *

На станции «Маяковская» в вагон вошла юная дочь Кавказа с двумя длинными черными косами и такими темными огромными глазами, что в них без свечи или фонарика можно блуждать хоть всю жизнь. Она приоткрыла видавшую виды тульскую гармонь и заиграла «Где же моя темноглазая где в Вологде-где-где-где в Вологде-где…». Заиграла так осторожно, точно опоздавший или новенький ученик, переведенный из другой школы, приоткрывает тяжелую и высокую дверь в класс и голосом, прерывающимся от волнения, спрашивает: «Можно войти?» Мелодия песни в ее исполнении звучала как-то странно — с одной стороны тихая, сонная Вологда и кисти рябин, и сад со скамьей у ворот, а с другой — горные кручи, грохот камнепадов и даже острая, на кончике кинжального лезвия лезгинка. Кому она играла — не знаю. Уж во всяком случае, не нам. Впрочем, никто ее и не слушал, кроме двух казахов или киргизов, которые улыбнулись ей непонимающе, как улыбнулись бы венерианцы марсианам, столкнись они друг с другом случайно и на секунду на перроне межпланетного московского вокзала. Через минуту поезд остановился на «Белорусской», и девушка унесла свою мелодию в другой вагон.

* * *

Две старушки в очереди. Одна другой говорит:

— Я с Любкой еще когда познакомилась. Своенравная, зараза. Упрямая, как рельс. Чуть что не по ее, так сразу орать и ведрами греметь. Еще и перед начальством тебя обосрет с ног до головы. Мы с ней вместе посменно в общественном, на Ленинском работали, возле метро. А потом он платный стал. Кому-то, видать, это говно приглянулось…

* * *

По служебной надобности доехал до конца какой-то линии метро, последняя остановка которой — «Марьино». После «Крестьянской заставы» начинаются совершенно глухие и дикие станции вроде «Дубровки» или «Кожуховской». На одной из них я увидел табличку «Выход на улицу Совхозную». Или «Красноармейскую». Что там, наверху, даже и представить боюсь. Наверное, длинные очереди за докторской колбасой по два двадцать.