Записки прижизненно реабилитированного

— Ладно, отец, — сказал Василий примирительно. — Я схожу к клубу завода «Каучук», а ты отваливай!

— Мы с вами, по-видимому, больше не увидимся, хотя никогда не расстанемся, — произнес сосед с совершенной уверенностью, поднимаясь со скамейки. В его облике было что-то фамильное иголкинское, а на правой руке проглядывался поблекший шрам в виде собачьей пасти с неясными следами зубов.

— Дарю на прощание свои сигареты. Вам предстоит курить такие много лет. Платить за пачку сначала будете тридцать копеек, а затем сорок копеек, рубль и больше.

В руке у Василия оказалась диковинная на вид пачка с надписью «Ява». Мужчина направился к выходу из сквера на Большую Пироговскую улицу и, еще не дойдя до загородки, куда-то пропал.

Василий из любопытства сходил к клубу завода «Каучук» и обнаружил поблизости приличное здание с вывеской «N-ский медицинский институт». Учебное заведение носило имя известного медицинского корифея и основоположника, умершего до начала революционной деятельности И.В. Сталина.

— Мне этот институт подходит, — решил Иголкин. — Попробую!

Поступление вам гарантируют только круглые пятерки

Учитывая печальный опыт прошлого, он миновал приемную комиссию и отправился прямо к директору N-ского медицинского института, члену-корреспонденту Академии медицинских наук СССР профессору Федору Федоровичу Толбухину. Василий вошел в приемную в неудачный момент и, как оказалось, в уже позднее время. Секретарша выходила из кабинета и закрывала дверь. Вид посетителя насторожил секретаршу, и она остановилась у двери.

— Я хотел бы попасть на прием к директору, — сказал посетитель с настойчивостью.

— Федор Федорович не принимает.

— Когда будет прием?

— Завтра.

— Но мне нужно попасть к нему сегодня.

— Профессор сейчас пьет чай, а потом уезжает.

— Пустите, пожалуйста, на минуту!

Терпение секретарши истощилось:

— Вам сказано — приходите завтра!

Но Василий не мог ждать и минуты. На обомлевшую женщину смотрела мерзкая блатная рожа.

— Маруха! Я вор в законе и авторитет — пахан Ванечка! Отвалился по амнистии. Завязал. Начинаю честную жизнь. Поступаю в студенты. Подвинься!

Женщина испугалась. Лето 1953 года было особым. Столица переживала тревожные дни. Пахан Ванечка, Витька Рычаг и вся блатная гвардия продолжали свой марш по Москве. Через город перекатывались волны насилия. Секретарша была далека от того, чтобы в таких обстоятельствах загородить своим телом директора. Она открыла шлагбаум.

Приняв в кабинете приличный вид, Василий, извинившись за вторжение и получив согласие на прием, изложил суть дела.

— Федор Федорович! Я освободился из лагеря по амнистии, собираюсь поступать в медицинский институт, но не могу подать документы, так как аттестат зрелости утрачен в связи с арестом. Свидетельством об окончании средней школы служит для меня не аттестат, а студенческая зачетная книжка с прежнего места учебы. — Василий протянул зачетку и добавил: — Кроме того, у меня есть разрешение министра продолжить образование в экономическом вузе, но это меня не влечет. Хочу стать врачом.

Директор принял документы, но спросил совсем про другое:

— А за что вы сидели?

Не вдаваясь в объяснения, амнистированный преступник подал справку об освобождении из лагеря.

Профессор посмотрел на справку и, переведя взгляд на парня, долго молчал. В те годы трудно было встретить советскую семью, которая не потеряла близких на войне, и еще труднее было отыскать семьи, которые миновали потери в тюрьмах и лагерях. Особенно сильное опустошение вносила 58-я статья. Толбухин не избежал ни того, ни другого.

— Вы можете сказать мне… только мне, какие вы в действительности совершили преступления? — прервал молчание профессор.

Василий почувствовал, что он теряет контроль над собой и будет сейчас произносить последнее слово, которое готовил два года назад для несостоявшегося суда. С трудом сдержавшись, Иголкин тихо сказал:

— Я не могу ответить на этот вопрос, но не потому, что связан подпиской о неразглашении тайны следствия. Я не знаю за собой никаких преступлений и говорю вам правду. Меня даже не судили, а приговорили заочно по решению Особого совещания. Вы не понимаете, что творилось при Берии и кто он был!

Советские люди поняли теперь, почему они не хотели петь — «Народом Берия любим…».

Двадцать шестого июня 1953 года Лаврентий Берия был арестован. В информационном сообщении о решениях июльского (1953) Пленума ЦК КПСС народу разъяснили, что Лаврентий на протяжении долгих лет занимался антиправительственной и антигосударственной деятельностью, направленной на захват ключевых позиций в партии и в государстве. Будучи членом Президиума ЦК КПСС, первым заместителем Председателя Совета Министров СССР, министром внутренних дел, Берия пытался поставить вверенное ему министерство над партией и правительством. Свою вражескую деятельность он и его сообщники на протяжении многих лет тщательно скрывали, уничтожая тех людей, которые могли бы их разоблачить. Пленум потребовал от партийных организаций неуклонно соблюдать ленинские принципы коллективного руководства, укреплять связь с массами, усиливать влияние во всех государственных и хозяйственных организациях. Было признано необходимым установить постоянный партийный и государственный контроль над деятельностью органов государственной безопасности, укрепляя их лучшими коммунистами. Советским людям также объяснили по радио и в газетах, что Лаврентий раскрыт как агент мусаватистской охранки и английский шпион. Последнему почему-то никто не поверил, но разоблачение и арест врага народа Берии на прошедших митингах и собраниях все одобрили.

Федор Федорович Толбухин знал больше, чем писалось в газетах и говорилось на митингах. Этот смелый человек пять месяцев назад добивался приема у члена Президиума ЦК КПСС Л. П. Берии. Профессор собирался просить за своего друга и коллегу, который был объявлен врачом-убийцей. Прием состоялся. По агентурным сведениям органам было известно, что в среде московской интеллигенции и во врачебных кругах возникло недоумение и даже недовольство по поводу ареста цвета советской медицины. Берия решил допустить до себя профессора, чтобы продемонстрировать твердую линию и подавить эти нездоровые настроения. Лаврентий Павлович хотел также использовать в своих целях имя Толбухина. Не предложив пожилому и заслуженному человеку стул, он со скучающим видом выслушал его и сказал:

— В нашей стране каждый обязан заниматься своим делом: сталевар должен варить сталь, врач — лечить людей, но не как эта… — Ругательство было похабное. — Мы тоже обязаны делать свое очень нужное дело. Не будем друг другу мешать.

Федор Федорович, поняв еще раньше, что получит отказ, не столько слушал, сколько наблюдал за Берией. Этот человек заинтересовал его как врача и как ученого. На обрюзгшем лице лежала печать порока и низменных страстей. Выделялись покатые плечи. На бесформенной фигуре обозначался студенистый живот. Казалось, что под одеждой скрывается дряблое тело медузы. Больше всего поражали глаза, пустые, холодные и равнодушные.

«Эмоциональная тупость, преступный тип, — поставил диагноз Толбухин и тут же подумал: — Профессор Шоломович был прав!» Еще молодым врачом он был знаком с этим маститым судебным медиком. В 20-е годы Шоломович проверял на российском примере теорию профессора Ломброзо о прирожденных преступниках. Он сам придерживался взглядов о социальных корнях явления. Вместе с тем оказалось, что Яшки Лимончики, Мурки, Жиганы и Прохоровы, наводнившие кровью Советскую республику в годы «военного коммунизма» и нэпа, попадают в коллекцию преступных типов итальянского профессора. По поводу печати вырождения, лежащего на уголовниках, Шоломович имел собственное мнение. Он говорил молодому Толбухину: