Записки рецидивиста

— Прекрати, Пономарев! Уж тебя-то после смены я точно достану. Поживешь в карцере суток пятнадцать.

Я ему чуть по морде не дал, да ребята меня удержали. Такой кайф мудак сломал.

А когда вечером возвращались с работы и колонной проходили за монастырем со стороны столовой, я увидел, что люк канализационный открыт и даже решетка на нем сдвинута. Вот так подарок судьбы! И тут в памяти у меня всплыла давняя картина: зона Навои, мы колонной тащимся по улице, начальник конвоя — узбек с красными выпученными глазами и слюной, свисающей изо рта, как у пса, его гортанный лающий крик: «Колонна, подтянись!», открытый люк сбоку от дороги, зек Майборода, как хорек, ныряет в люк.

Сам не знаю, как получилось, но у меня молниеносно созрел план. Рукой я тронул Слепого за плечо, сказал:

— Все, Володя, прощай! И братве передай. Пришел мой час. Когда начнется шмон, ты с ребятами немного хипишнитесь, сделайте «отвод» ментам.

Все так и получилось по моему сценарию. Во время шмона в колонне зеков завязалась для понта «заруба». Шмон-надзиратели и конвоиры кинулись с дубинками растаскивать зеков. Это зрелище отвлекло внимание и часового на вышке. Из колонны я шустро «юзонул» в люк, а кто-то из ребят успел ногой решетку поправить и даже крышку на люк накинуть. Это-то меня и погубило, точнее, наоборот: спасло меня от неминуемой смерти. Менты быстро «щекотнулись». Когда хипиш утих, часовой, что стоял на вышке, увидел, что люк закрыт. Только открыт был, и вдруг — закрыт. «Дубак» (охранник) и «рюхнулся». «Дубак», он и есть «дубак», скинул автомат с плеча, передернул затвор и, не долго думая, въебошил очередью в воздух. Тут уж все менты забегали.

4

А я тем временем в кромешной темноте, согнувшись в три погибели, локтями и головой постоянно ударяясь о трубу, да еще по шею в говне, катил по трубе. Часто поскальзывался, падал, окунаясь с головой в помои. С каждым шагом дышать становилось все труднее: вонища — не приведи Господь. Сколько я плескался в этом дерьме, не знаю. Думал, что этот кошмар никогда не кончится. И только когда увидел точку света впереди, понял, что это спасительная оконцовка ада. И я по-собачьи, где руками, где ногами, карабкался по этому темному вонючему царству. На крыс, которые в изобилии с визгом то и дело прыгали на меня, я уже внимания почти не обращал. Руками хватал их и швырял под ноги. Стеганка на мне стала тяжелая-тяжелая, и у меня не было ни сил, ни возможности сбросить ее с себя. Хорошо еще уклон трубы больше стал и помоев меньше.

В конце трубы я сильно провалился, с головой ушел в дерьмо, хлебнув изрядную дозу при этом. Видимо, в отстойник попал. Но самым страшным потрясением для меня было, когда я вынырнул и увидел перед собой решетку. От бессильной злобы я повис на ней обеими руками и заскулил, завыл, как бешеный волк в западне, задыхаясь и кашляя. Все, подумал я, это конец для меня, зато у крыс сегодня будет большой пир. У меня даже сердце остановилось, и весь я содрогнулся, представив крысиную трапезу с моим участием в качестве изысканного фирменного блюда.

Как уже потом выяснилось, решетку к трубе приварили совсем недавно, месяца полтора назад. Так что осенью Коля Лысый давал мне точную информацию насчет решетки. Но в данный момент я ничего этого не знал и материл Лысого на чем свет стоит. Вдобавок я уже ничего не видел: глаза сильно разъело, и они слезились без остановки. Почти теряя сознание, я услышал голос, как с того света:

— Тут он, тут, товарищ капитан!

Притащили сварочный аппарат, обрезали решетку и только тогда вытащили меня полуживого. Первым делом меня отволокли во «вшивобойку», раздели и долго из шланга поливали, а уже потом в санчасть отнесли, где я пробыл десять дней. Потом надзиратели меня прямым ходом в БУР отвели и кинули в одиночную камеру. Приходил Шаров. Он так мне и сказал:

— Год, Дим Димыч, будешь в БУРе сидеть. Срок тебе решили не добавлять. Как такового, побега из зоны не было, была попытка. А попытка — не пытка. Только ты, Пономарев, мог до такого додуматься: бежать через канализацию. За шестьдесят лет зоны такого здесь не было. А я как предчувствовал, почему и приказал приварить к трубе решетку. Я еще раньше заметил, ты часто к люку нездоровый интерес проявлял, крутился вокруг да около. Ну не помои же и объедки тебя интересовали? От греха подальше я и решил решетку поставить. А что ты большой любитель бегать, это я из твоего личного дела узнал. Ведь нет ни одной колонии, ни одной тюрьмы, из которых ты бы не бежал или не пытался бежать. С малолетства бегаешь. Не зря же мы на твоей личной карточке красную полосу вмандячили, а за твою склонность к побегам. Вот посидишь годик под землей в каменном мешке, подумаешь как следует. Здесь мозги выправляются в лучшую сторону, никаких извилин потом не остается для дурных поступков, одни прямые линии, да и тех всего две: одна — пожрать, другая — для стока мочи, поссать, одним словом.

После такой воспитательной беседы я сказал Шарову:

— Не знаю, гражданин начальник, что мне делать теперь: то ли «лаять» (ругать) вас, то ли благодарить?

— Ты лучше, Пономарев, Бога благодари, что живой остался, да ребят из охраны, что оперативно сработали.

5

Об этом и многом другом вспоминал я в последние ночи перед освобождением. Лежал с открытыми глазами и думал, думал. Это и товарищ мой по нарам заметил, эстонец Хари из Таллина. А Володя Слепой «откинулся звонком» (освободился) из зоны, когда я в БУРе еще сидел. Уехал к дочке своей. Мне ксиву через братву передал, звал к себе, когда «откинусь».

— Дим Димыч, — говорил мне Хари, — как ни встану ночью поссать, а ты лежишь в потолок смотришь. Не спится, что ли?

— Да, Хари, не спится мне перед оконцовкой срока. Пятнадцатого октября, сказал мне Шаров, готовиться на выход с вещами. У тебя ведь тоже «катушка на размотке»?

— Два месяца осталось.

— А как дальше на свободе жить — не знаю. Собственно, я на ней и не жил толком, все больше в тюрьмах, зонах да в бегах. А в бегах что за жизнь, только и знаешь, что «ходить по бритве», чтобы не «затяпаться» ментам. Смогу ли прижиться на свободе, не знаю. Свобода для меня всегда была как свет незакатный, все где-то на горизонте маячила. А как натурально «солнце засветило», тут я и забуксовал. Это у Ивана Бунина стихотворение есть. Оно так и называется «Свет незакатный». Я как вспоминаю его, у меня ощущение такое, будто этот мужик прямо в душу заглянул. Вот, Хари, послушай:

Там, в полях, на погосте, В роще старых берез, Не могилы, не кости — Царство радостных грез. Летний ветер мотает Зелень длинных ветвей — И ко мне долетает Свет улыбки твоей. Не плита, не распятье — Предо мной до сих пор. Институтское платье И сияющий взор. Разве ты одинока? Разве ты не со мной В нашем прошлом далеком, Где и я был иной? В мире круга земного, Настоящего дня, Молодого, былого Нет давно и меня!

— Чуешь теперь, Хари, — продолжал я разговор с товарищем, — как мужик красиво базар держит? Ладно, Хари, спи, отдыхай. Что-то в оконцовке меня сильно на сантименты потянуло. Старею, однако.

Глава 2 НА СВОБОДУ С ЧИСТОЙ СОВЕСТЬЮ

1

Вот и кончил я «сидя лакать» (отбывать срок лишения свободы) и вышел за лагерные ворота в очередной раз. За спиной остался Изяславский монастырь — зона особо строгого режима, одна из самых страшных зон, в которых мне доводилось бывать. Не зря эту зону называют «Долиной смерти». В ней и дня не проходило, чтобы кого-то не тащили на «участок номер три», а то и троих-четверых. В «Долине смерти» я оставил пять лет своей жизни.

Казалось, радости моей предела не должно было быть. А на деле что-то не так, какая-то щемящая тоска давила на грудь. Человек, оно понятно, ко всему привыкает. Но к тюрьме привыкнуть невозможно. Просто там, за решетками и колючей проволокой остались годы жизни, остались товарищи, с которыми ты делил крохи радости и горы печали. Кто-то из них выйдет на волю, а кому-то не суждено, навечно останутся на лагерном кладбище.

Так что же я имею в конечном счете, чего достиг в свои сорок три года? Двадцать шесть лет тюрем и лагерей — вот и весь мой багаж. Одним словом, «мои года — мое богатство», как поет Вахтанг Кикабидзе. Люблю я этого певца за душевное исполнение песен.