Записки русского бедуина

Все знают, что итальянцы темпераментны. Это не только общее место, но и сущая правда. Видели бы вы военную эскадрилью, являющую свое мастерство в небе над Неаполем! Они выделывают отчаянные номера прямо над городом, прямо над толпой, которая собралась на них посмотреть и перед которой они красуются. А что такое нерегулируемый перекресток во Флоренции! Вы присутствуете при зарождении партийной распри — из тех, что заполняют страницы истории этого города, написанной Макиавелли. Счастливцы, оказавшиеся в движущемся потоке, вовсе не думают останавливаться, но и те, кто наблюдает за ними с противоположных сторон поперечной улицы, отнюдь не застыли в бессильном раздражении. Энергия накапливается, громоздится, мотоциклисты отвоевывают первые сантиметры плацдарма, и вот кто-то из них отважно бросается в прорыв — и роли поменялись.

Известно, что перейти улицу в итальянском городе бывает непросто. В Риме советуют переходить с народом — предполагается, что давят лишь одиночных пешеходов. В Неаполе, каким он был в 91-м году, я бы посоветовал идти через дорогу не глядя, полагаясь единственно на естественный отбор — в Неаполе выживают лишь водители с идеальной реакцией. Скрытый темперамент часто чувствуется и в работе итальянцев — в том, например, как бармены наливают вам кофе — никакой южной лени, расторопность и верная степень сосредоточенности на том, что ты делаешь.

Совершенно справедливо представление и об артистизме итальянцев. Прекрасный дизайн может порадовать ваш глаз в самых простых вещах. Вас часто удивит изящество интерьера даже скромных гостиниц. Если видишь в Европе средних лет мужчину, с какой-то особой элегантностью обмотавшегося шарфом, — наверняка итальянец. Я пару раз наблюдал, как итальянцы играют на пляже в футбол. Если в немецком любительском футболе бросается в глаза солидность, с какой действуют отдельные игроки и обе команды, в итальянском — азарт и стремление сыграть красиво.

Впервые я был в Италии в сентябре 91-го и большую часть времени провел в Неаполе. Новые знакомые были не только умны, симпатичны, интересны, с ними было еще очень легко общаться. Жаль было только, что мы общались не по-итальянски. Я вообще изучал этот язык, чтобы разобраться в материалах инквизиционного процесса одного человека, который верил в то, что он истинный мессия и будущий правитель мира, но к 91-му успел забыть все, что выучил.

Вскоре по возвращении в Петербург (уезжал я, кстати, из Ленинграда) я отправлялся на два семестра в Гарвард, и там мне представилась возможность в хорошей компании позаниматься итальянским, да еще у наставницы-неаполитанки. Хотя я приехал в Гарвард трудиться над чем-то вроде исторической социологии, воспоминания о вынужденной немоте в Неаполе перевесили мои сомнения относительно уместности занятий итальянским в Америке.

Иногда я захаживал в итальянские кварталы Бостона. Американцы живут либо в отдельных домах, либо в небоскребах (обозначим так для простоты их многоквартирные дома), а эти кварталы образованы улицами — в привычном для нас представлении. Весенним днем многие их обитатели выносят на улицу стулья, усаживаются, греются на солнышке, болтают, пялятся на прохожих. Это смотрится мило в сверхцивилизованной Америке. Ведь из западных народов американцы дальше всех ушли по пути цивилизации и больше всех оторвались от природы.

Гарвардские занятия итальянским меня однажды выручили, хотя следующий раз в Италию я попал лишь шесть лет спустя — в марте 98-го. Я всего три месяца как водил машину, но считал это достаточным, чтобы вместе с женой, прилетевшей ко мне из Петербурга, отправиться в небольшое путешествие: Милан — Парма — Урбино — Равенна — Феррара — Мантуя и «домой», в Южную Германию. Мы были счастливы в Италии, только очень мерзли — особенно в величественной Мантуе, где мы перебегали из бара в бар, спасаясь чаем с лимоном. Так вот, еще на пути в Мантую мы едем по темной, в силу времени суток, и бесконечной, не знаю в силу чего, дороге. Светящийся индикатор неожиданно, но настойчиво указывает мне, что масла в двигателе на грани катастрофы, а заправок поблизости не предвидится. Останавливаю машину у какого-то придорожного заведения, спрашиваю, где бы я мог найти механика или кого-то, кто мне может помочь. В баре оживленно и шумно, а я озабочен и далеко не все, что мне пытаются втолковать, понимаю. Стою истуканом, пока другие решают мою судьбу. «Да ведь он не говорит по-итальянски», — доносится до меня. «Нет, он говорит!» — вступается за меня барменша. Я с живостью принимаюсь оправдывать ее доверие, и в результате мне дают провожатого добраться до деревенского механика, живущего в нескольких километрах отсюда. Механика пришлось будить, он вышел из дома забавный и сонный, но сделал все, что нужно, и мы благополучно отправились во владения герцогов Гонзага.

Ренессанс в Италии не история. Это было вчера. Античность — история, но присутствующая повсеместно: переезжаешь по мостам Рубикон, Метавр или Тибр, едешь по дорогам, хранящим римское название, и даже по старейшей из них — Via Appia. В римских древностях Италии покоряет сама их будничность. Увенчанные фронтоном шесть коринфских колонн небольшого храма Минервы в Ассизи стали частью средневековой площади, арка Друза в Сполето слилась с городской улицей. Там же, если вы помните, я забрел в римский дом. В июльский полдень было легко понять, сколь хорошо он защищал от жары. В нем, правда, было мало света, проникающего с улицы, но уют и нарядность ему создавали стенные росписи, следы которых кое-где уцелели.

В Италии уцелели не только следы, но и произведения древней живописи — римской, италийской, этрусской и собственно греческой. Я сказал «собственно», ибо и прочая живопись может быть названа греческой.

Принято по-разному судить о мастерстве греческих живописцев и греческих скульпторов. Со времен Вергилия принято прославлять греческую скульптуру. И совершенно заслуженно, хотя меня удивляет уверенность, с какой уже в середине девятнадцатого века говорили о превосходстве греческих скульпторов над европейскими — ведь греческая бронзовая скульптура была тогда известна главным образом по рассказам и бледным копиям. Теперь, когда мы лучше представляем ее стилистическое разнообразие, когда мы можем понять, например, в какой мере римский скульптурный портрет явился развитием новой греческой моды, когда целенаправленные поиски и случайные находки явили несколько абсолютных шедевров, приходится согласиться с приговором девятнадцатого столетия. Европейские скульпторы украсили множество площадей отменными конными статуями, и даже в последние десятилетия в европейских и американских городах появилось немало превосходных памятников из бронзы (преимущественно камерного свойства), но все-таки греческие работы еще лучше.

О древней живописи говорят меньше и сдержанней. Но не вполне заслуженно. Лучшая часть греческой живописи — картины знаменитых художников — безвозвратно погибла. То, что до нас дошло, и то, что — благодарение богам, археологам и всем, кто им помогает, — время от времени продолжает обогащать наше знание, побуждает думать, что греческие художники выдержали бы сравнение с европейскими. Многочисленные изображения на греческих монетах и вазах свидетельствуют об искусстве рисунка. Мраморные скульптуры, хотя бы отчасти сохранившие изначальную раскраску, позволяют судить об умении греков сочетать цвета и использовать контрастность фона. Живопись эллинизированного Египта хорошо известна по портретным изображениям на саркофагах. Кое-где обнаружены греческие фрески — например, в Пестуме. Их достаточно, чтобы живопись, украшавшую гробницы знатных этрусков, считать, в сущности, греческой, а таких гробниц не так мало. Наконец, Помпеи с окрестностями. Их население, строго говоря, не было греческим, но присутствие греков и влияние их культуры к моменту рокового извержения Везувия было в этой области многовековым.

Удивительно, между прочим, что в круг чтения образованных людей не входит письмо Плиния Младшего к Тациту, в котором он как очевидец описывает и саму катастрофу, и последние часы своего дяди, Плиния Старшего, который командовал римским флотом, стоявшим в Неаполитанском заливе. Много ли еще найдется таких одновременно исторических, историко-литературных и человеческих документов? Конечно, письмо Плиния не вовсе свободно от принятой в его время риторики («что предпринял ученый, закончил человек великой души… он спешит туда, откуда другие бегут»), но все же оно намного натуральней известной картины Брюллова.

Произведения искусства, извлеченные на свет при раскопках в Помпеях, Геркулануме, Стабиях, выставлены в Национальном археологическом музее Неаполя. Признаюсь, более всего меня очаровала знаменитая «Весна» с легконогой девушкой на зеленом фоне, на мгновение остановившейся, чтобы сорвать цветок. Не менее знаменитая мозаика, изображающая битву между Александром и Дарием, поразила разработкой деталей: когда вы будете в неаполитанском музее, — отправляйтесь немедленно! — вы, несомненно, обратите внимание на то, с каким мастерством на этой мозаике изображены лошади. Древние художники и скульпторы вообще изображали лошадей изумительно — причем не только греки, но и китайцы (я и здесь отдаю предпочтение древности: танские лошади очень хороши — солидные и невозмутимые, но ханьские еще лучше: в них больше азарта, больше от той природы, которую надо укротить).