Записки солдата

Надо взять в лапку карандаш, вывести первую букву, потом вторую, третью, затем, когда выйдет слово, немного отступить и таким же способом написать другое слово, а закончив фразу, поставить точку. Если какое-нибудь слово мне не нравилось, я слизывал его языком. Для меня это было гораздо удобнее, чем перечеркивать. Поэтому я перешел на чернила и ручку — слизать чернила легче, чем карандаш.

При писании много значит положение хвоста. Ни в коем случае не следует им махать. Хвост должен лежать на столе, это создает необходимую опору для всего тела. Иначе буквы выходят не такие красивые, а порою получается и просто неразборчиво.

Иные, верно, думают, что мне легче печатать на машинке, — но это не так. Я не смог научиться печатать. Стоило мне нажать на клавишу, как сразу же выскакивал рычажок с буквой, и хотя я знал, что это рычажок, я бросался на букву и цапал ее когтями. От этого портилась машинка, а также мои взаимоотношения с ее хозяином, и главное — печатание продвигалось ужасно медленно, потому что мысль прерывалась, вдохновение пропадало и я подолгу просиживал в ожидании, пока вернется рабочее настроение.

Лапченко

Моя биография

Я родился во второй половине XX столетия в семье хормейстера. Это не следует понимать так, будто мой отец был хормейстером, — нет, я не знаю, кто был мой отец. Просто моя мать-кошка жила в семье хормейстера-человека. Здесь прошли первые полтора месяца моей жизни. Жена хормейстера любила меня чуть ли не больше, чем моя собственная мать. Приготовив наскоро обед, хозяйка брала меня на руки и гладила за ушками. Это было очень приятно, я заводил тихую песенку, и она слушала меня с большим наслаждением, чем упражнения своего мужа на рояле.

Хормейстер часто отчитывал жену за грязь в квартире, за невкусный обед, за непочищенную одежду, но она отвечала, что ей некогда. Когда он садился за рояль, жена мешала ему работать, заставляла выслушивать рассказы о том, как я забрался по ковру бог знает куда или опрокинул хвостом вазу с цветами. Хормейстер хмурился, но слушал. Очевидно, перебивать рассказ о котенке считалось грехом. Я сделал вывод, что цель человеческой жизни — присматривать за котятами. Вскоре мои иллюзии развеялись.

Однажды к моей благодетельнице пришел незнакомый немолодой мужчина и сказал:

— Ну, вот я и пришел!

— Посмотрите, какой красавчик, — сказала хозяйка, показывая на меня.

— Э, да он совсем черный, — проговорил человек недовольно, — мне бы хотелось иметь котенка повеселее цветом…

— Зато он чистокровный сибирский! — ответила жена хормейстера с тем запалом, с каким она всегда говорила о кошках. — Вы увидите, какой он будет пушистый! А как он поет! А какой игрун!

— Сибирский? — переспросил незнакомец, как мне показалось, с почтением. — Гм… А он умеет ловить мышей?

— О, научится! Он ведь еще совсем маленький.

— Вы думаете? — спросил человек, хотя прекрасно видел, что я и в самом деле совсем маленький.

— Я отдаю его только потому, что у вас его не станут обижать. Это необыкновенный котенок. Я даже собиралась оставить его себе.

— Гм… — хмыкнул посетитель, колеблясь. — Но он черный…

— Черная кошка приносит богатство, — сказала моя хозяйка. — Вы разбогатеете. Вот увидите!

Гость, кажется, не очень поверил ей, он несколько минут думал и только потом сказал:

— Ну, ладно… Возьму…

Мы вышли во двор и свернули в соседний подъезд этого же дома. Там и жил мой новый хозяин. Оказалось, что он писатель. Звали его… Но к чему называть фамилию? Буду звать его просто Писателем. Пишу это слово с большой буквы не потому, что считаю этого писателя ведущим. О, нет! Просто таким образом слово превращается в имя собственное.

Жена Писателя встретила меня не слишком приветливо.

— Боже мой, зачем ты его принес?

— Дорогая моя, он же чистокровный сибирский, — сказал Писатель, явно подражая моей предыдущей хозяйке. — Посмотри, какой пушистый!

— Пусть даже сибирский, — протестовала жена. — Но на что он нам?

— Как на что? Он будет ловить мышей!

— Но у нас нет мышей!

— Ну, знаешь ли… — запнулся Писатель, видя, что его доводы не влияют на жену.

— А кто будет за ним убирать? — продолжала та.

Я не расслышал ответа, потому что в этот миг заметил на столе колбасу, и, пока Писатель объяснял жене значение черной масти у котов и рассказывал о моих вокальных способностях, я съел все, что было на тарелке. Сидя на столе, я уже без особого интереса, позевывая, слушал спор супругов.

— Ты только посмотри на него… — убеждал жену Писатель. Тут он оглянулся, ища меня глазами. — Куда же он подевался?

— Боже мой! — воскликнула жена Писателя, увидав меня на столе. — Он уже сожрал твой завтрак!

Писатель немного растерялся, но все же пытался оправдать меня, ссылаясь на мой юный возраст.

— Маленький! — возмущалась жена. — Представляю, что он будет выделывать, когда вырастет! Просто истребит все в доме! Ты погляди, даже не убегает! Верно, думает, что ему все дозволено!

Тут я должен сказать, что она была не совсем права. Да, я был уверен, что мне все дозволено, однако съел колбасу не под влиянием убеждений, а просто потому, что хотелось есть. Чтобы компенсировать убытки, которые я причинил жене Писателя, я прыгнул к ней на руки и принялся потихоньку мурлыкать.

— Вот, слышишь! — обрадовался Писатель. — Он уже поет.

— У него и в самом деле мягонькая шерстка, — примирительно проговорила жена.

На этом ссора закончилась. Мне поставили старую сковородку с песком, блюдечко с водой, ящик из-под посылки, куда настлали шерстяных тряпок, и я зажил здесь.

У Писателя

Жизнь на новом месте сложилась несчастливо. Отношения с Писателем, с самого начала испорченные жалким куском колбасы, обострялись все больше и больше.

Неприятная мелочь, если ее все время подчеркивать, может превратиться в весьма большое зло. Я не выговаривал букву «р». Писатель, вместо того чтобы отнестись к моей беде по-человечески, как надлежит работнику культурного фронта, и не замечать дефекта моего произношения, не упускал случая поиздеваться.