Записки советского интеллектуала

Узкая Воздвиженка вся пронизана косыми лучами солнца. С близкого расстояния видны только нижние этажи домов — окошки, громадные витрины. Стены сливаются в одну серо-золотистую гамму. Напротив — красновато-желтые шары деревьев палисадника как будто светятся изнутри мягким светом. Неяркое голубое, тоже чуть тронутое золотом небо расчерчено секущими проводов, а вдали на его голубом фоне — залитый солнцем стройный шатер кремлевской башни. Резкие тени очерчивают у его основания каменные завитки.

Мне бы туда, к метро. Но ноги сами пошли через улицу, в еще более узенький переулочек, где ничто не изменилось едва ли не с прошлого столетия. Впрочем, нет. Вот этот дом я помню, как строился. Но каким старым выглядит он теперь!

«Да и сам-то ты уже не первой молодости! Зачем ты идешь туда, к Никитской? Ну, раньше ходил по этому переулку к дядьке. Потом — в университет. Но теперь тебя мало кто узнает на Герцена, 5. А кто и узнает — удивится: зачем он пришел? И напротив истфака, в квартире, где жил дядька Константин, никого у тебя нет — ни родных, ни знакомых. И вообще никого у тебя в этом районе теперь нет. Незачем поворачивать и налево, к Консерватории. Шурку ты видел тогда в последний раз. Как мы едва узнали друг друга обритыми!»

Сколько здесь было друзей — и вот нет никого. Кто убит, кто умер, кто уехал. Ты здесь один теперь, совсем один.

Но в этом вот доме-развалюшке жила ведь Верочка, в которую так был влюблен красавец Доська. Какое у него было лицо тогда, на маленькой станции Акри! Мы провожали ее в Москву, а в тяжелую весну сорок второго я повстречал ее тут, у подстанции метро, и только тогда узнал, что она живет здесь, по соседству. Впрочем, ничего удивительного: они же вместе учились в школе. В сорок втором Доськи (Давида) уже не было в живых, но она еще надеялась, ждала его.

Дом, кажется, вот-вот рухнет. Но ведь такой же он был и больше двадцати лет тому назад. И стоит же. Только окна комнаты, где жила Верочка, теперь почти вровень с землей. Постучу. Нет никого. Раньше входили через кухню. Может быть, там кто-нибудь есть.

Знакомый голос отвечает на стук. В большой полутемной кухне маленькая седая женщина. Кажется, разделывает птицу. Как хорошо, что я всегда носил бороду — она не может меня не узнать!

В Вериной комнате тоже все как было. Но нет плиты, а вместо чертежного стола — кресло-кровать.

— А где же Сашенька? Она, наверное, уже большая? — поглядываю на кресло; спит, значит, не в кроватке.

— Да, большая. Сейчас на даче еще.

Вот и все резервы исчерпаны. А что я скажу? Зачем пришел? И, как назло, сегодня ведь «Вера, Надежда, Любовь», а я — с пустыми руками.

— Верочка, мысли мои разбрелись, не могу никак их собрать.

— Посидите так. Я вам расскажу о нас с Сашенькой.

С удовольствием ловлю ухом знакомые интонации ее глубокого грудного голоса, странного в таком тщедушном теле. Работы много, но поднадоело — хочется перейти на другую… и вдруг удивляюсь: Сашенька доставляет одни только радости.

— Это здорово, Верочка! Когда мы последний раз говорили по телефону, она, видно, очень вас огорчила. Вы даже сетовали, что она есть.

— Ну, вот видите, как мы давно не говорили. Я уже и не помню, когда Сашенька меня хоть чем-нибудь огорчила.

Слушаю дальше и думаю: какое это мужество — завести дочь, когда тебе уже за сорок, с ясной перспективой растить ее одной. И как сладок Вере этот тернистый путь. И она, наверное, не раскисает, как я, от солнечного дня и нахлынувших воспоминаний.

— Спасибо вам, Верочка! Вот поговорил с вами, и как-то в голове все вроде стало на место.

Пора идти. Переулок ярко освещен фонарями, как у нас в новых районах не бывает. Свет отражается от стен домов и льется еще из окон. Зелени почти совсем нет, и для узенького переулка, пожалуй, даже слишком много освещения. И какой-то этот переулок чужой.

Хочется поскорее домой, к рабочему столу.

Вот и красное «М».

— Поезд следует до станции «Университет»!

Москва, октябрь 1966 г.

Приложение

Юрий Ларин-младший

Вы уже прочли здесь о большевике Юрии Ларине.

А этот Юрий Ларин — художник. Пейзажист. Не знаменитый, но все же были персональные выставки, имевшие некоторый успех. И мне, профану, он нравится. И как художник, и также — лично. В этом, признаюсь, есть известный непотизм. Дело в том, что Юра в самом деле мне в какой-то мере «непос» (по-латыни это значит «племянник»). Впрочем, как считать. Помните, у того Юрия Ларина, теоретика партии, «в миру» — Михаила Александровича, была красавица дочь, которая мне по счету родства приходится троюродной сестрой. Юра — ее сын, внук дяди Мики, мой отдаленный племянник. Но считается ли такое родство, если дочь приемная? Вероятно, официально не считается. Однако я чувствую некоторую родственность. Думаю, и он тоже. Трудно сказать, была бы эта родственность, если бы судьба Юры сложилась «нормально», как у большинства людей круга, к которому он принадлежал по рождению. Но близость обусловлена трагедией, о которой я и хочу рассказать, потому что она далеко выходит за рамки семей. Потому что она при всей ее исключительности типична для нашего общества, для нашего времени.

Так вот, у дяди Мики была красавица дочь Анна — Нюся, как ее звали в семье. Она понравилась его товарищу по партии и доброму знакомому и сама полюбила этого друга семьи, несмотря на разницу лет: ему было уже под пятьдесят, а Нюсе — двадцать, он вполне годился ей в отцы. Они поженились. Что же тут такого? Наверное, не было бы ничего особенного, не была бы поломана жизнь нескольких поколений, если бы не был это Николай Иванович Бухарин. Трагедию Бухарина, которого Ленин называл любимцем партии [172] и который через десять с небольшим лет после смерти Ленина был казнен как «враг народа», знают все. А кто знает трагедию семьи?

172

В «Письме к съезду» В.И. Ленин так характеризовал Бухарина: «Законно считается любимцем всей партии, но его теоретические воззрения очень с большим сомнением могут быть отнесены к вполне марксистским, ибо в нем есть нечто схоластическое (он никогда не учился и, думаю, никогда не понимал вполне диалектики)» (Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. 45. С. 345).

Наверное, поэтому я и пишу эти строки, как мне ни трудно. Пишу, что знаю, а знаю сравнительно немного. Как-то неудобно специально расспрашивать Нюсю, а рассказы ее были отрывочны. Самого Николая Ивановича я не видел никогда: выйдя из детского возраста, мы с Нюсей редко встречались: после смерти дяди Мики жизнь нас развела надолго.

Очень скоро Нюся стала свидетельницей «падения» и гибели Бухарина, своего мужа, отца своего ребенка. Она была единственным человеком, оставшимся ему близким до конца. Когда разразилась эта трагедия, все друзья-приятели чурались его, как зачумленного. Ворошилов даже написал, чтобы тот не звонил и не писал. Бухарин уничтожил написанное, но неотправленное письмо в ЦК, содержавшее резкую критику политики и практики Сталина. Но прежде чем сжечь, попросил Нюсю выучить это письмо наизусть.

— И потом в тюрьме, в ссылке я без конца, слово в слово, повторяла про себя это письмо, — говорила она мне.

Бухарин оказался дальновиден: через Нюсю письмо дошло-таки до читателей, правда, через десяток лет после смерти его палача.

Как вы уже поняли, Нюсю арестовали. Очень скоро после мужа. Младенца Юру (Нюся назвала сына в честь приемного отца, но не гражданским — «Миша», а партийным его именем) отдали на воспитание дальним родственникам с материнской стороны.

Пытались сфабриковать обвинение, будто Нюся по поручению Бухарина раскалывала комсомол, создавая молодежную организацию правых уклонистов. Но она держалась мужественно, ничего не признала, кроме того, что и вправду любила Бухарина.