Записки степной волчицы
Шрифт:
— Ты как будто это испытал…
— Еще бы! Точно так же, как и ты, я жил-поживал, чувствуя себя исключительно талантливым мальчиком. Вроде пресловутого Ломоносова. Жил, чтобы вырасти, выучиться, и знай себе трудиться в тиши профессорского кабинета. Дорасти, может быть, до Эйнштейна. Доработаться до нобелевки. И что же? Жизнь в самом начале убила во мне эти глупые иллюзии. Никаких кабинетов, никаких нобелевок. Ишь, куда замахнулся! Мечты были ложью, а суровая жизнь — правдой. Не только жизнь, в первую очередь, конечно, я сам перечеркнул эти жалкие, смешные иллюзии. Еще бы! Такому человеку, каким я сам себя ощущаю, превращаться в какого-то дурака-профессора? Впрочем, я и опомниться не успел, как оказался там, где мое место — среди сонма непризнанных гениев, невидимых мессий, да просто безвестных ничтожеств. Хотим мы того или нет, осознаем или нет, но наше с тобой общее, настоящее призвание — жертвенность и мученичество… Всё правильно: когда у властей нет другой заботы, как наживаться, жиреть, скупать и перекупать, отнимать и делить, воровать и грабить, простому человеку, если он не сумасшедший, не подонок, не убийца, ничего не остается, как глушить себя водкой или еще чем. Единственная мечта, которую ему позволено иметь, — о подвигах, лишениях, самоотвержении. Грезить о Справедливости,
Особенно мне понравилось, как Стива говорил о нашем неизбежном мученичестве и жертвенности. Что-то от Федора Михалыча. Как это было созвучно моей женской душе!
— И ты помог мне это понять! — воскликнула я. — Ты научил меня любить свою судьбу. Да разве не так оно всегда и было — у нас на Руси?
— Именно так, — кивнул он. — Рай земной принадлежит избранным мерзавцам, а народу — ад… И наоборот. — И, немного помолчав, продолжал: — Ты знаешь, пока я учился в университете, пока голова моя была занята одной наукой, мне даже стало грезиться, что, может быть, я тоже не народ, а какой-то избранный. Не мерзавец, конечно, но — избранный. Страшно подумать, эта иллюзия, как какая-нибудь зараза, могла въесться в меня на всю жизнь. К счастью, глядя на своего профессора, я понял, чего стоит эта избранность. Ты не поверишь, но я уже знаю всё, что он мог бы мне сказать и чему научить. Но вот я бы посмотрел на него, окажись он на моем месте. Ему-то что — всю жизнь прожил, как в тумане, думая, что, вроде какого-нибудь Циолковского, прямо из головы, у себя на коленке напишет нобелевку, откроет Абсолютную Истину. А попробовал бы он, как я, с самого начала знать, что руки коротки! Не теперь, на старости лет, а в молодости объявить себе, что здесь, в земной жизни, ему ничего не светит — а только в царствии небесном, что если кто-то и может привести его к Истине, то только Он, сам Господь Бог. Что ж, могу допустить: верующие тоже предчувствуют Истину — только с другого конца… Но я-то пока нахожусь с этого конца! Поэтому буду действовать так, как решил. Я должен узнать как можно больше женщин. Я-то знаю, сколько молодых ребят и девушек готовых продать себя тысячу раз, только чтобы добыть денег на учебу. А ведь мне нужно достичь гораздо большего…
— Стива! — воскликнула я, любуясь моим другом и грустя вместе с ним. — Я тебя прекрасно понимаю. Это совсем не смешно и не глупо — то, что ты решил. Даже в истории немало похожих случаев — когда самые светлые головы своего времени пользовались милостью и покровительством знатных особ. Вспомнить хотя бы, как дружили Вольтер и Екатерина Вторая. Как жаль, что я не член правительства, не президент, не императрица! Я не знаю, что я только готова сделать, чтобы тебе помочь! Ты такой хороший, такой умный и чуткий. Мне кажется, все, кто встретится на твоем пути, любая женщина, будут рады тебе помочь.
— Да, — печально кивнул он. — Может быть. Увидим.
— Оглянись вокруг: как мы все тебя любим и уважаем — я, Николяша, Агния!
Когда я упомянула Агнию, он странно поежился. И в этот миг совсем не был похож на того всезнающего и опытного молодого человека, каким я привыкла его видеть.
— Агния?
— Ну да, Агния. Разве она не боготворит тебя?
Все-таки удивительно: разбивая последние иллюзии, за которые сам беспомощно цеплялся, обнажая передо мной свою печальную, неприкаянную душу, он в то же время воскрешал меня почти из мертвых.
— А может, Агния — черт? — подмигнул он мне.
— Нет, она хорошая, — поспешно пробормотала я, прижимаясь к нему. — И, вообще, вокруг столько хороших, чудесных людей!
Через несколько минут Стива поднялся и стал прощаться. Я чувствовала себя немножко эгоисткой: едва он ушел, все мои мысли тут же устремились к предстоявшем свиданию с Николяшей. Вокруг бесились люди. Если между мужчиной и женщиной и была какая-то разница, то именно в этом. Мужчину ни на миг не отпускала тоска по Истине, даже если на него устремлялись любящие взгляды. А женщина могла забыть обо всем на свете, когда ее жизнь озарялась хотя бы отсветом любви. Женщина, будь она хоть трижды волчицей, превращалась в ту самую самодовольную, набухшую, готовую к делению амебу.
Николяша должен был вот-вот появиться. Боже мой, какие только мысли не мелькали у меня в голове! Вот говорят — мужчины инфантильны. Но женщины инфантильны ничуть не меньше. Вокруг сплошь «вечные девочки», хотят, чтобы их всю жизнь «на руках носили», вечно плещутся в каких-то глупых грезах. Последнее время у меня стали случаться задержки менструального цикла, появились странные боли, головокружения, дискомфорт. Анализируя свое состояние, я как будто даже обнаруживала признаки некой инородности, раздвоения (как сказал бы господин N., деперсонализации). Не говоря уж о том, что в самый неожиданный момент была рада пощекотать себя безумным подозрением: уж не беременна ли я?.. Но еще забавнее было представить, чтобы сказал по этому поводу мой (бывший?) муж. Стоило только прислушаться…
Я достала из сумочки записную книжечку и авторучку, чтобы записать стихи, которые казались мне чьим-то, может быть, моим собственным давним стоном, возвратившимся и долетевшим ко мне откуда-то из безвоздушного космического пространства, а может быть, его, мужа, безумным хохотом. Если они и существовали, безумцы, помешавшиеся на мессианстве, то муж, безусловно, к ним принадлежал. Ему и себе, нам обоим, я хотела бы посвятить эти полные горечи, обиды и едкого сарказма строки:
Грежу без устали — Вот безумие И рифмы плету не смыкая глаз Когда нельзя из окна высунуться Чтобы увидеть свое «сейчас». Ты небо ты солнце Давай вывертывай Меня наизнанку как хлам а там Попробуй сказать слово «совесть» Своим темным сытым богам Беги по улицам Раздирая кружево Поверх барьеров швыряя стон Когда на Москвой до Арбата суженной Висит как плакат Наполеон Звени, качайся что прадедов улей В плену всех ветреных и черных дней Вались как сноп в безнадежную одурь Где нету ни звуков и ни огней Беги без оглядки Дави беспощадно Дев порочных беспечный рой Не слушай их крики примерно слащавые Зовущие или просящие «стой!» Из неба и пыли выковывай орден Кусай обметанную губу Когда из-под стула глядит юродивый Буди пинками свою судьбу Судьба распрямится ржаво неспешно Из ветра в плач и из плача в смех Судьба отдастся тебе как прежде Перебывать успевши у всех Содрав коросту и выскоблив сыпь Шагнешь в нору мою ты вдруг среди дня Умру и воскресну и птица выпь Вскричит как лопнувшая струна Не помню смеха с которым рожала И мир открывала из чрева исторгнув Но ты озлобившись и зажавшись Всё плачешь и бредишь в липких пеленках Густыми белилами память замазав Все стонешь себя потерять боясь Потом из грешной души выволакиваешь Избитое тело похмельем томясь Ликует на площади Дует в уши Ветер изгаженных детских грез А дома греется тихий Пушкин Над вымыслом проливший столько слез…Как эти стихи, а точнее, гулкий дьявольский хохот, были похожи на мою жизнь! Помнится, муж на теоретическом уровне обосновывал однажды неизбежное упразднение строго очерченных поэтических образов, размеров и рифм, ставшими беспомощным атавизмом еще в прошлом веке. Кто знает, может быть, он лежит сейчас где-нибудь опустошенный, брошенный, больной и гордый, под забором?
К счастью, я увидела в дверях Николяшу и, почувствовав, как меня захлестнула горячая волна радости, поспешно сунула записную книжку со стихами обратно в сумочку.
После ужина и нескольких танцев мы оба почувствовали, что нам уже не терпится уединиться в нашей милой железнодорожной дежурке. Битловская «Because», пронзительно печальная, как неземная песнь, неожиданно зазвучавшая между дешевыми ресторанными шлягерами, послужила для нас лучшим сигналом. Если в природе и существует «лебединая песнь», то это, наверное, была именно она. И если желание отдаться способно заглушить в женщине все остальные чувства и инстинкты, то это был именно тот самый момент. В эту ночь Николяша держал в объятиях обезумевшую от страсти и похоти самку. Как я любила его! Ни Шекспир, ни Гомер ни за что не решились бы избрать подобную страсть предметом для вдохновения. Еще недавно я сама вызвала Агнию на откровенность и едва ли не с презрением морщилась, когда та попыталась объяснить мне свое стремление любить как можно сильнее и безогляднее, полностью завладев любимым человеком, наслаждаться им без границ и правил. Теперь я сама ощутила нечто в том же духе. Конечно, это не могло продолжаться бесконечно. Это не могло продолжаться даже сравнительно долгое время.
— Ах, Николяша, — как в бреду, рычала я, — я прихожу в бешенство от одной мысли, что, может быть, уже завтра на бал-маскараде ты бросишь меня ради другой, более сильной, требовательной и выгодной возлюбленной. Она отнимет у меня тебя, мою любовь, и мы больше не сможем встречаться. Если эта ночь последняя, лучше растерзай меня, возьми меня всю, мой милый, мой славный…
Николяша поднял меня на руки, как пушинку. Закружил по комнатке. Он читал мне свои глупые, беспомощные стишки про поезда, перегоны, платформы, вокзалы и железные дороги, а я хохотала так, что в экстазе едва не расколотила пяткой какой-то важный прибор-самописец.
— Ах, Александра, — воскликнул он, — скорее все произойдет наоборот. Ты увлечешься кем-нибудь более умным, чем я, и уже не вспомнишь о твоем смешном, провинциальном рифмоплете в железнодорожной фуражке. Может быть, уже завтра Стива нашепчет тебе какие-нибудь необыкновенные слова, которые действительно сведут тебя с ума, и ты забудешь обо всем, что так любишь сегодня. Поэтому давай лучше вообще не будем думать ни о чем…
Я действительно чувствовала, что лечу, словно в черном безвоздушном пространстве среди звезд и звездных туманностей навстречу чему-то неотвратимому и страшному, как «овраги», а краткие волшебные часы и минуты любовных объятий с милым Николяшей — лишь блаженное промедление в этом роковом полете. Но именно ощущение временности и сиюминутности взвинчивало мою страсть до звериной ярости. «Стареющая женщина» — теперь эти слова не вызывали во мне ни судорог протеста, ни ужаса, ни отвращения. Наоборот, с дрожью нетерпения, даже пьянящего вдохновения, всматривалась я в ожидающую меня темную бездну. Если я и прощалась с кем-либо, то с собой теперешней. Но никак не с надеждой. Как будто я предчувствовала грядущее преображение и новое рождение. Долгие годы, полные нового смысла и планов, бесконечной ясности и даже философской безмятежности. Новая иллюзия, которой я не могла, а главное, не желала противиться. Предчувствие, что в конечном счете тьма и свет есть совершенно одно и то же.